Маленький, открытый дилижанс возит кочевников нашего века - туристов от
одного живописного уголка Корнуолла до другого. Несмотря на тесноту,  в  нем
помещается десятка два совершенно одинаковых джентльменов и леди, а на крыше
высится целая гора однообразных чемоданов.
     Но тот  крошечный  омнибус,  который  направляется  из  городка  Фой  в
деревушку Полперро, отличается, помимо своей тесноты,  необычным  характером
багажа на крыше: тут все больше походные мольберты, разных размеров  палитры
и трубки  непочатых  холстов.  Можно  подумать,  эмигрирует  некая  академия
художеств.
     Художники едут на этюды, как и полагается художникам. В  летние  месяцы
причудливая,  единственная  в  Корнуолле  да  и  во  всей  Англии  деревушка
привлекает множество художественной молодежи со всех  концов  страны.  Пусть
каждый уголок деревушки,  каждое  причудливое  крылечко,  фасад,  переулочек
давно нарисованы  и  перерисованы,  -  у  юных  художников  всегда  найдется
достаточно интереса и терпения для того, чтобы выискать какой-нибудь еще  не
нарисованный косяк дома или некий  балкончик  на  четырех  столбах,  который
принял  свой  живописный  вид  только  в  последние  дни:  с  тех  пор,  как
пошатнулся.
     Направляясь в Полперро пешком, я равнодушно поглядел  на  переполненный
омнибус, с которым мне было по пути,  да  не  по  (карману,  и  пошел  своей
дорогой. Иные чувства проявили те несколько джентльменов, которым не удалось
заблаговременно  раздобыть  места  в  этом  Ноевом  ковчеге.  Одни  из   них
принуждены  были  остаться  в  городе,  другие  сделались  моими  невольными
спутниками.
     На половине дороги меня ждал крутой спуск  к  морю.  Полперро  лежит  в
глубокой долине по  соседству  с  маленькой  бухтой  Ла-Манша.  Издали  веет
запахом сырости, а над головой носятся вереницы  чаек,  указывающие  путь  к
морю.
     Спускаясь к низинам Полперро,  как-то  неожиданно  оставляешь  просторы
сельской и пастушеской Англии и попадаешь в совершенно иной мир - в какую-то
итальянскую рыбачью деревушку или в нашу Балаклаву.
     Там, наверху, по сторонам проезжей дороги, идет сенокос. В  огороженных
участках полей нагружаются и медленно поворачивают к выходу неуклюжие возы с
сеном. Загорелые ребята в блузах, вправленных в брюки, в широкополых  шляпах
лениво работают вилами  и  тянут  между  делом  несвязную,  монотонную,  как
жужжание шмелей в знойный  день,  беседу.  А  едва  только  солнце  начинает
клониться  к  закату,  по  дороге  грохочут  нескладные,   старинного   типа
велосипеды, на которых, пригнувшись и энергично действуя педалями, катят  по
домам те же загорелые ребята, сельские рабочие Корнуолла.
     В других местах, где нет сенокоса, происходит  стрижка  овец  -  страда
пастушеской Англии. Среди  нескольких  зданий,  примыкающих  к  какой-нибудь
ферме, центром оживления и деятельности является неглубокий погреб, открытый
со стороны проезжей дороги. В тени и прохладе трое-четверо молодцов, оседлав
по мохнатой овце, стригут  ее  чистую,  волнистую  шерсть.  Из-под  искусных
длинных ножниц падают на  землю  пышные  складки  нераспадающейся  мантии  и
выступает темная, голая, покрытая полосами и пятнами спина овцы.
     Но в той глубокой котловине, где лежит рыбачье селенье, люди  не  сеют,
не жнут и не собирают пышных волокон овечьей шерсти. В кривых уличках  и  на
базаре веет нестерпимым запахом сырой рыбы. Сутулые рыбаки в  своих  "кожах"
(клеенчатых штанах), промокшие и просоленные до костей, потрошат свой  улов,
ловко отделяя и отбрасывая в сторону головы  и  внутренности  крупной  рыбы.
Тощие собаки с длинными и узкими мордами,  какие-то  воистину  "орыбившиеся"
четвероногие, кротко ждут своей  доли  добычи.  Менее  спокойно  ведут  себя
другого рода попрошайки - морские птицы. Чайка доверчиво  разгуливает  подле
группы рыбаков.  Но  вот  она  снимается  с  места,  будто  внезапно  чем-то
разобиженная, и с визгом и плачем уносится вдаль - по направлению к морю.



     Для  того  чтобы  основательно  осмотреть  деревушку  и  даже   коротко
познакомиться с ней, довольно одного часа. Размеры ее весьма ограниченные. К
тому же деревня привыкла "сама себя показывать" приезжим людям.
     В синей вязаной куртке, покуривая короткую трубочку, греется на  солнце
один из  патриархов  деревни,  Том  Джолиф.  Стоит  только  единому  туристу
посетить селенье, как старый Том вылезает из своей конуры и  считает  долгом
патриотизма продемонстрировать пред новым лицом "тип старого Полперро".  Его
чистое, в юмористических морщинках, лицо с бритой  верхней  губой  и  снегом
окладистой бороды, можно увидеть на бесчисленных  открытках,  продающихся  в
любой лавчонке Полперро, и на  десятках  холстов,  ежегодно  выставляемых  в
Королевской Академии в Лондоне.
     Нищий  инвалид,  ласково  жмурящийся  на  пороге  своей  лачуги,  -  не
единственный  представитель  Полперро  древних  лет.  На   берегу   широкого
бассейна, занимающего целую площадь в центре деревушки и называемого  рыбным
базаром, в ряду каменных, давно не штукатуренных домиков выдается деревянная
пристроечка - закрытый с трех  сторон  балкончик  с  крутой  лестницей.  Там
неизменно  сидит  другой  из  "патриархов"  деревни,   слишком   богатый   и
независимый для того, чтобы служить любопытным образчиком старого  Полперро.
С высоты второго этажа он снисходительно поглядывает на публику на  тротуаре
или читает газету. Жена его, сморщенная  старушка  в  платке  поверх  белого
чепца и широком переднике, тесно стянутом у пояса, сидит на ступеньке  своей
лестницы и чинит вязаную рубаху,
     С действительными рыбаками селенья, не инвалидами, трудно познакомиться
в один день. Иные из них на море, иные отдыхают после ночной ловли по  своим
домам.  Зато  художники,  живущие  в  Полперро  месяцами,  успевают   быстро
примелькаться новому лицу. Одна и та же девица-художница в густо  измазанном
красками переднике, но без малейшей краски в лице,  просиживает  с  утра  до
ночи у поворота в какой-нибудь тесный переулочек, где  прячется  мелководная
речка с перекинутым в отдалении ветхим мостиком.
     Как бы ни бранили старые рыбаки Полперро наших дней, приезжие туристы и
художники ничуть не приручили и не испортили  коренного  населения  деревни.
Рыбаки живут своим миром. Отчаливают, подымают паруса, вытягивают  на  берег
мокрые сети. На закате молодежь и пожилые рыбаки - двумя отдельными группами
- располагаются на крутом берегу полукруглой бухты, где покачиваются,  будто
связанные между собой, рыбачьи суда с длинными и тонкими мачтами.
     Строгие нравы господствуют в Полперро.
     На лавочке у одного из домов селенья можно увидеть в ясное утро или  на
закате трех девиц, трех темноволосых и густо-румяных красавиц. Дом их  -  не
груда камней с  подслеповатыми  окошками  под  самой  крышей,  а  правильное
двухэтажное  здание  с  большими   окнами.   Посередине   переднего   фасада
расположены  широкие,  гостеприимные   ворота,   За   которыми   открывается
внутренний дворик, разубранный клумбами цветов.
     Не один молодой рыбак, проходя, оглядывается на трех девиц и на  пышный
дворец  их  родителя,  но  и  не  подумает  остановиться  и   заговорить   с
красавицами. А  девицы  не  отрывают  глаз  от  синих  джерси,  которые  они
старательно вяжут для отца, для братьев. Бог весть для кого...



     "Три макрели".
     Маленькая вывеска качается от морского ветра у входа  в  местный  отель
или трактир. Эта лачуга - прекрасная модель для этюдов  "старого  Полперро",
но мало приспособлена для  целей  жилья,  хотя  бы  временного.  На  вывеске
нарисованы три рыбины, три макрели. Это и есть  название  отеля.  Физиономия
хозяина, мистера Спарго, на  вывеске  не  нарисована  и,  в  отступлении  от
изобразительного метода, обозначена только его фамилия.
     Но вот и он сам, толстый, с большими челюстями акулы, с лицом в шрамах.
Мистер Спарго - человек не рыбачьего Звания и вида; вероятнее всего,  пират,
избравший на старости лет надежную профессию кабатчика.
     В баре у него сидят двое-трое рыбаков самого беспутного вида. Остальная
публика - приезжая.
     Рыбаки,  сидящие  в   баре,   встречают   новоприбывшего   гостя   куда
приветливее, чем хозяин трактира. Не успеет он перешагнуть порог, как старый
рыбак с красным лицом и  загорелой  шеей  моряка  уже  спешит  заказать  два
стакана мутного, зеленоватого пива - для себя и для  гостя.  А  тупот  лицая
девушка, прислуживающая в баре, в течение нескольких минут переводит  взгляд
с рыбака на гостя и обратно и затем недоуменно спрашивает:
     - Кто из вас платит?
     Платит,  конечно,  не  рыбак.  Но  если  гость  оказывается   человеком
необщительным или недостаточно щедрым,  оба  стакана  убираются  на  дальнюю
полку.
     Старый рыбак и в таком случае не унывает. Он один и поддерживает беседу
в баре.
     - - Нет, Полперро не то, что было, - говорит он,  горестно  вздыхая.  -
Мы, старики, в наше время не торчали в деревне из года в год, мы  уходили  в
Плимут, поступали на службу к его величеству - или к какой-нибудь  компании.
Я-то сам плавал и под нашим флагом, и под американским, и на торговых судах.
Я знаю, каково служить. А ты, Чарли, на службу больше не собираешься?
     Чарли, молодой рыбак, тяжело облокотившийся на стойку, нехотя отвечает:
     - Успею.
     - Ждешь, пока отец умрет? Он у тебя крепкий старик, сдастся не скоро.
     У стройного, изворотливого в движениях Чарли - так же резко  выраженный
тип пирата, как и  у  Спарго.  Только  глаза  его  не  бегают  мошенническим
образом, а смотрят нагло и в упор.
     Я обращаюсь к нему за своим делом. Хочу  отправиться  с  ним  на  ловлю
ночью.
     - Сколько возьмете с меня?
     - На этот счет мы сговоримся, сэр. Фунт, полтора.
     - Трех "боб" {Шиллингов (от англ. "bob").} будет достаточно. Не так ли?
     - Да, мы сойдемся, - неожиданно соглашается Чарли и, наклоняясь к моему
уху, шепчет: - Только не говорите о деньгах при отце. Мы с ним вдвоем едем.
     - Холодно будет, сэр, ночью, - вставляет свое замечание пьяный рыбак. -
Бренди с собой захватите да ноги я газетную бумагу заверните, когда поедете.
     - Странные вещи творятся в Полперро нынче, - продолжает он,  неожиданно
оставляя меня в покое  и  принимаясь  опять  за  свою  излюбленную  тему.  -
Подумайте, сэр, - "новые старые дома" строить начали.
     - Как так "новые старые"?
     - Это я старый дом строю, сэр, -  замечает  коренастый  краббер  (ловец
краббов), мужчина добродушного вида с окладистой бородой. Он зашел к  Спарго
только на миг - промочить горло. - Видите  ли,  сэр.  Дом  строится  у  меня
новый, но так, чтобы чуточку походил на  старый.  У  меня  приезжие  господа
останавливаться будут, а они это любят.
     - Фасад грязноватый, - поясняет старый рыбак, -  крылечко  покосившееся
слегка. На лестнице ступеньку-другую пропустить можно. Обходится дешевле,  а
приезжим господам нравится.
     Рыбаки и крабберы сдержанно смеются.
     Только у трезвой группы рыбаков, недавно заглянувшей  в  трактир,  идут
разговоры на деловые темы. Вполголоса они толкуют между  собой  о  тучах  на
небосклоне, о перемене ветра и о мерланах, которые  пройдут  пред  рассветом
стаей...



     В назначенный час я нашел Чарли на берегу. Только его  огонек  светился
на пристани; другие рыбаки еще не  собрались.  Молодой  рыбак  был  еще  под
влиянием дневного хмеля. При свете сонного огонька он  долго  и  нетерпеливо
распутывал "line", осмоленную и довольно толстую веревку, с которой охотятся
на ротозеев-мерланов.  Приготовил  и  удочку,  предназначавшуюся  для  более
шустрой и наблюдательной рыбки, макрелей.  Эанятый  делом,  Чарли  не  сразу
откликнулся на голос отца, который привел свою лодку к концу мола  и  оттуда
звал сына.
     В тумане лунной ночи мы осторожно пробираемся сквозь тесные ряды спящих
лодок и, отталкиваясь от них, покидаем бухту.
     Отъехав немного, Чарли и старик принялись подымать парус.
     - Я в Плимут собираюсь на днях, - нарушил  молчание  Чарли.  -  Тут  вы
агента подговорили не брать меня на службу, а в Плимуте меня возьмут.
     Старик ничего  не  ответил  на  неожиданное  заявление  сына  и  только
обратился ко мне:
     - Поберегитесь, сэр. Я перебрасываю парус.
     - А если не  возьмут,  я  в  Фой  пойду  -  в  лодочники,  -  продолжал
неугомонный Чарли. - Меня лодочник из Фоя звал - вчера в "Макрелях".
     - Не болтай лишнего, малый. Да приготовь приманку, смотри -  хватит  ли
ее у тебя? А то опять придется макрелей на приманку крошить... Вот здесь  мы
якорь кинем.
     - Каким образом вы узнаете места? - спросил я у старика, видя,  что  он
высматривает для остановки определенный пункт.
     - А у нас есть старинные меты. Слева на берегу дерево, справа  дом,  да
маяк в море. Таких мет у нас множество. Еще предками установлены.
     И дом и дерево были почти неразличимы в сумраке. Только  маяк  светился
где-то, как неясная, низкая звездочка.  Но  зоркий  взгляд  старика  отыскал
привычные меты.
     Подняли тяжелый, заржавелый якорь и  швырнули  его  в  темную  глубину.
Зыбкое суденышко закачалось, но приросло к месту так же надежно, как большой
корабль, ставший на якорь. Через  несколько  мгновений  выбросили  "лайн"  и
стали вытаскивать белых мерланов - сначала одного за другим, а потом реже.
     Хмельному Чарли не везло. Рыба поминутно срывалась у него, и он ворчал.
Старик удил молча, но  зато  чаще  перебрасывал  трепещущую  рыбу  в  ведро,
стоявшее на конце у Чарли. Порой рыба падала  на  дно  лодки  и,  очнувшись,
металась от кормы до середины.
     - Отец! - снова начал Чарли, забыв про ужение. - Если вы  не  отпустите
меня, я убегу. Как-нибудь, когда буду один в лодке, я поеду через  пролив  к
французским рыбакам.
     - К французским рыбакам? - грозно переспросил старик. Сумасбродная идея
Чарли нарушила наконец его душевное равновесие.
     В эту самую минуту неудачливая полуаршинная рыбина с огромной головой и
чудовищной  пастью,  сродни  акулам,  проглотила  его  крючок.   Эту   рыбу,
называемую  по-английски  "dog-fish"  (собака-рыба),  рыбаки   в   пищу   не
употребляют, но и не выбрасывают в море живой, так как  считают  ее  вредной
хищницей, пожирающей множество мелкой рыбешки.
     Старик схватил ее за хвост и с яростью ударил о  борт  лодки.  Длинное,
узкое туловище "собаки-рыбы" изогнулось и застыло в мучительном  напряжении.
Старик взглянул на нее, когда она снова  вытянулась  и  стала  в  его  руках
прямой, как палка, - и хлопнул о борт.
     Затем перебросил ее, всю окровавленную, но еще живую, сыну.
     - Режь на приманку,  когда  вся  выйдет.  Все  же  лучше,  чем  крошить
макрелей.
     Понемногу стало светать, хотя солнце появилось еще  не  скоро.  Наконец
просветлели и нежно окрасились волны, и жадные чайки,  кружившиеся  до  того
над нашей лодкой, успокоились и закачались на волнах.
     Только изредка одна из белых птиц подымалась над волной, сжимая лапки и
летя в неизвестном направлении  с  голодным,  печальным  криком.  Иногда  ей
удавалось схватить что-нибудь перед полетом - какой-нибудь кровавый  остаток
от dog-fish, выкинутый за борт, -  и  тогда  в  пронзительных  криках  птицы
слышалось торжество.
     Рыбаки удили до полудня.
     В знойные часы на море было тихо и безветренно; тише, чем на  рассвете.
Чайки - все  до  единой  -  исчезли  с  нашего  горизонта.  Старик  и  Чарли
прекратили ловлю и застыли, каждый на своем конце лодки,  ожидая  ветра  или
попросту отдыхая после девяти часов однообразного труда.
     Чарли  низко  наклонил  голову,  отяжелевшую   от   вчерашнего   хмеля,
бессонницы и сумасбродных ночных дум. Быть может,  ему  все  еще  мерещились
французские рыбаки, о которых он говорил ночью, или беспечные флотилии лодок
с флагами и музыкой в веселом городке Фой.
     Старик, сонно мигая покрасневшими веками, смотрел в сторону  берега,  и
на лице его отражалась какая-то давняя, тяжкая забота.