Канун Нового года в южном курортном городе. Вчера еще в  воздухе  пахло
весной, а сегодня обычный зимний день. В  городском  саду  скорбно  опустели
длинные скамейки. На ветвях - иней.  С  набережных  сюда  долетают  холодные
брызги разбушевавшихся волн.
     Больные редко выходят к своим креслам на балконах. На юге холод кажется
истинным проклятьем божьим, и в этом духе обмениваются  впечатлениями  люди,
встречающиеся на улицах.
     Но и в южном зимующем городе чувствуется близость Нового года. Магазины
бойко торгуют, а в семейных домах,  где  есть  дети,  можно  видеть  обычное
предпраздничное оживление.
     В нашем доме семейных квартир нет.  В  верхнем  этаже  одиноко  грустит
барышня-хохлушка, очень больная,  но  из  больных  самая  привлекательная  и
кроткая.  С  ней  рядом  комнату  снимает  туберкулезный  молодой   человек,
ширококостый, большой, но  с  бледным,  потерянным  лицом.  Эти  два  жильца
сейчас, как и  всегда,  тихо  сидят  в  своих  комнатах.  Изредка  в  тишине
раздается то кашель барышни,  сопровождаемый  легким  отзвуком  ее  нежного,
грудного голоса, то сердитый и нетерпеливый кашель молодого немца.
     Нижний  этаж  грустит  по-своему.  Здесь  чаще  всего  попадаются  люди
здоровые, но  чувствующие  себя  одержимыми  всеми  недугами  мира.  С  ними
находятся их близкие, уверовавшие в эти призрачные болезни: тут и заботливые
жены, и вечно испуганные родители, и нежные сестры.
     Мой сосед - бывший земский начальник, когда-то кутила  и  весельчак,  а
теперь не то добровольный инвалид, не то ребенок.
     Сейчас он отправляется в водолечебницу и, недовольный  холодом  зимнего
дождя, делает плачущую гримасу. Наконец вспоминает,  что  болезнь  дает  ему
право взять извозчика, хотя бы и для пути в несколько шагов.
     - Послушайте, - говорит он мне расслабленным голосом. - Если вам у  нас
не скучно, - пауза и вздох, - то приходите к нам  встречать  Новый  год.  Мы
получили этакого великолепного гуся с яблоками.
     Минутное увлечение, а затем тяжкая реакция и вздох.
     Я жду его в лечебнице, и мы вместе отправляемся домой.
     В комнате у него тепло, но эта  теплота  какая-то  больничная,  как  от
фуфайки.
     - Эмма, - говорит он жене, -  доктор  сказал,  что  я  выгляжу  сегодня
гораздо  лучше.  Но  сам  я  чувствую,  что  сегодня  непременно  повторится
сердечный припадок!
     Красивая Эмилия Васильевна озабоченно смотрит на него, а затем спокойно
и не спеша готовит ему холодный компресс на сердце.
     С компрессом на груди Евгений Аркадьич начинает хлопотать около елки  и
убирает ее, очень искусно  работая  тонкими  пальцами.  А  спокойная  Эмилия
Васильевна идет заниматься своим деревенским гусем.
     Приближаются сумерки, и к обеду приходят  гости  -  барышня-хохлушка  и
молодой немец.
     За обедом едят много. Жареный гусь из имения долгое  время  высится  на
блюде, несмотря на огромные розданные порции.
     Из  другой  комнаты  светится  елка,  увешанная  самыми;   причудливыми
безделушками. К обеду подается коньяк, но настоящего праздничного веселья не
создается.
     Евгений  Аркадьевич  рассказывает   анекдоты   из   своей   деревенской
деятельности: как он судил крестьян,  как  он  расправлялся  с  мордвой,  "с
которой иначе нельзя".
     Девушка-хохлушка несочувственно смотрит на него, но молодой  немее  все
время добродушно улыбается,
     Расходятся. Молодой немец идет домой и  пишет  родным  поздравления  на
красных, раскрашенных открытках.  Его  комната  поражает  своей  белизной  и
чистотой, - совсем больничная палата.  Изредка  он  прислушивается  к  кашлю
молодой девушки, и лицо его становится каким-то  бессмысленно-нежным.  Потом
опять принимается за писание и лукаво улыбается.
     Вдруг шаги  и  стук  в  дверь:  Эмилия  Васильевна,  Евгений  Аркадьич,
ряженые. Плотные формы Эмилии Васильевны всячески протестуют против  тесного
военного костюма, который она напялила на себя.
     - Эх, на тройке бы!  -  истерически  восклицает  муж.  Жена  пользуется
моментом и говорит:
     - Милый, поедем в деревню. Там и покатаемся всласть!..
     На зов приходит молодая барышня-хохлушка.  (Ее  усиленно  звал  Евгений
Аркадьич.)
     Он предлагает ей танцевать. Она  отказывается,  смеется  и  кутается  в
шаль.
     - Я так давно не думала о танцах!..
     - Скажите, - обращается к немцу Евгений Аркадьич. - Ведь у вас  сегодня
будни? Ваш Новый год был тринадцать дней тому назад по новому стилю.
     Немец, который твердо  решился  не  выходить  сегодня  из  праздничного
настроения, отвечает ликующим тоном:
     - О, нет! Я ведь не из Германии, а из Прибалтийского края. У нас старый
стиль!
     - Разве вы не из Швабии?
     "Швабия" почему-то приводит немца в состояние несколько раздраженное.
     - Я родился в России.
     Больные любят ссориться. Кроме того, им,  как  и  всем  людям,  хочется
иногда поиздеваться над слабейшим.
     - Может быть, и в России. Но почему  у  вас  чухонское  произношение  и
несколько монгольский тип?
     -  В  вашем  языке  и  в  вас  самих,  -  выпаливает  немец,  -   много
монгольского! Ведь вы - татары. Да, да, татары.
     - Пусть так! - говорит Евгений Аркадьич.  -  А  скажите,  Давно  ли  вы
закрыли свою булочную в Риге?
     - Вы русский грубиян! - орет немец.
     - Ну, ну, Эйтель-Тэйтель. Не ругайся! А не то я...
     Они уже стоят друг против друга в самых угрожающих позах.
     Сжатые кулаки немца, желтые и костлявые, напоминают два детских черепа.
     Он тяжело дышит. Его успокаивает молодая барышня. Между тем  и  Евгений
Аркадьич  схватился  за  сердце.  Улыбавшаяся  за  минуту  пред  тем  Эмилия
Васильевна уводит мужа вниз.
     Они возвращаются к себе в комнату.
     Поговорив с взволнованной барышней, я спускаюсь к ним и сижу в кресле.
     Зажигают елку, раздают подарки, угощают конфектами. Но в этом доме  нет
детей, а без детей на елке, как бы это выразиться помягче, скучно...