В  день  тридцатилетия  личной  жизни  Вощеву дали расчет с
небольшого механического завода, где он  добывал  средства  для
своего  существования. В увольнительном документе ему написали,
что   он   устраняется   с   производства   вследствие    роста
слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда.
    Вощев  взял  на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы
на воздухе лучше понять  свое  будущее.  Но  воздух  был  пуст,
неподвижные  деревья  бережно  держали жару в листьях, и скучно
лежала пыль  на  безлюдной  дороге  --  в  природе  было  такое
положение.  Вощев  не  знал,  куда  его влечет, и облокотился в
конце города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали
бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращался --
там  была  лишь  пивная  для  отходников  и   низкооплачиваемых
категорий,  стоявшая,  как  учреждение, без всякого двора, а за
пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на  нем
одно  среди светлой погоды. Вощев добрел до пивной и вошел туда
на искренние  человеческие  голоса.  Здесь  были  невыдержанные
люди,  предававшиеся  забвению своего несчастья, и Вощеву стало
глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной  до  вечера,
пока  не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда Вощев подошел к
открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево  на
глинистом  бугре -- оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом
заворачивались   его   листья.   Где-то,   наверно    в    саду
совторгслужащих,   томился   духовой   оркестр:   однообразная,
несбывающаяся  музыка  уносилась   ветром   в   природу   через
приовражную  пустошь,  потому что ему редко полагалась радость,
но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил свое
вечернее время неподвижно. После ветра опять настала тишина,  и
ее  покрыл  еще  более  тихий  мрак.  Вощев  сел  у окна, чтобы
наблюдать нежную тьму ночи, слушать  разные  грустные  звуки  и
мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми костями.
    -- Эй, пищевой!-- раздалось в уже смолкшем заведении.-- Дай
нам пару кружечек -- в полость налить!
    Вощев  давно  обнаружил, что люди в пивную всегда приходили
парами,  как  женихи  и  невесты,  а  иногда  целыми   дружными
свадьбами.
    Пищевой  служащий  на  этот  раз  пива  не  подал,  и  двое
пришедших кровельщиков вытерли фартуками жаждущие рты.
    -- Тебе, бюрократ, рабочий  человек  одним  пальцем  должен
приказывать, а ты гордишься!
    Но  пищевой берег свои силы от служебного износа для личной
жизни и не вступал в разногласия.
    -- Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь  чем-нибудь  на
своей квартире.
    Кровельщики взяли с блюдечка в рот по соленой сушке и вышли
прочь. Вощев остался один в пивной.
    --  Гражданин!  Вы  требовали  только одну кружку, а сидите
здесь бессрочно! Вы платили за напиток, а не за помещение!
    Вощев захватил свой мешок и отправился в ночь.  Вопрошающее
небо  светило  над Вощевым мучительной силой звезд, но в городе
уже были потушены огни,  и  кто  имел  возможность,  тот  спал,
наевшись ужином. Вощев спустился по крошкам земли в овраг и лег
там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна
нужен  был  покой  ума,  доверчивость  его  к  жизни,  прощение
прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности
и не знал полезен ли он в мире или все  без  него  благополучно
обойдется?  Из  неизвестного  места  подул ветер, чтобы люди не
задохнулись, и слабым  голосом  сомнения  дала  знать  о  своей
службе пригородная собака.
    --  Скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как
и я.
    Тело Вощева побледнело от усталости, он почувствовал  холод
на веках и закрыл ими теплые глаза.
    Пивник  уже  освежал свое заведение, уже волновались кругом
ветры и травы  от  солнца,  когда  Вощев  с  сожалением  открыл
налившиеся  влажной  силой  глаза.  Ему снова предстояло жить и
питаться, поэтому он пошел в завком -- защищать  свой  ненужный
труд.
    --  Администрация  говорит,  что  ты  стоял  и  думал среди
производства,-- сказали в завкоме.-- О чем  ты  думал,  товарищ
Вощев?
    -- О плане жизни.
    --  Завод  работает по готовому плану треста, А план личной
жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке.
    -- Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она
мне не загадка.
    -- Ну и что ж ты бы мог сделать?
    -- Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от  душевного
смысла улучшилась бы производительность.
    --  Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не
от  смысла.   Мы   тебя   отстоять   не   можем,   ты   человек
несознательный, а мы не желаем очутиться в хвосте масс.
    Вощев  хотел  попросить  какой-нибудь  самой слабой работы,
чтобы хватило на пропитание: думать же он будет  во  внеурочное
время;  но для просьбы нужно иметь уважение к людям, а Вощев не
видел от них чувства к себе.
    -- Вы боитесь быть в хвосте: он -- конечность,  и  сели  на
шею!
    --  Тебе,  Вощев,  государство  дало  лишний  час  на  твою
задумчивость -- работал  восемь,  теперь  семь,  ты  бы  и  жил
молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет?
    -- Без думы люди действуют бессмысленно!-- произнес Вощев в
размышлении.
    Он  ушел  из завкома без помощи. Его пеший путь лежал среди
лета, по сторонам строили дома и техническое благоустройство --
в тех домах будут  безмолвно  существовать  доныне  бесприютные
массы.  Тело  Вощева было равнодушно к удобству, он мог жить не
изнемогая в открытом месте и томился своим несчастьем во  время
сытости,  в дни покоя на прошлой квартире. Ему еще раз пришлось
миновать пригородную пивную, еще  раз  он  посмотрел  на  место
своего  ночлега там осталось что-то общее с его жизнью, и Вощев
очутился в пространстве, где был  перед  ним  лишь  горизонт  и
ощущение ветра в склонившееся лицо.
    Через  версту стоял дом шоссейного надзирателя. Привыкнув к
пустоте, надзиратель громко ссорился с женой, а женщина  сидела
у  открытого  окна  с  ребенком  на  коленях  и  отвечала  мужу
возгласами брани; сам  же  ребенок  молча  щипал  оборку  своей
рубашки, понимая, но ничего не говоря.
    Это терпение ребенка ободрило Вощева, он увидел, что мать и
отец  не  чувствуют  смысла жизни и раздражены, а ребенок живет
без упрека, вырастая себе на мученье. Здесь Вощев решил напрячь
свою душу, не жалеть тела на работу ума,  с  тем  чтобы  вскоре
вернуться   к   дому   дорожного   надзирателя   и   рассказать
осмысленному ребенку тайну  жизни,  все  время  забываемую  его
родителями.  "Их тело сейчас блуждает автоматически,-- наблюдал
родителей Вощев,-- сущности они не чувствуют".
    -- Отчего  вы  не  чувствуете  сущности?--  спросил  Вощев,
обратясь в окно.-- У вас ребенок живет, а вы ругаетесь -- он же
весь свет родился окончить.
    Муж  и  жена со страхом совести, скрытой за злобностью лиц,
глядели на свидетеля.
    -- Если вам нечем спокойно  существовать,  вы  бы  почитали
своего ребенка -- вам лучше будет.
    --  А  тебе чего тут надо?-- со злостной тонкостью в голосе
спросил надзиратель дороги.-- Ты  идешь  и  иди,  для  таких  и
дорогу замостили...
    Вощев  стоял  среди  пути  не решаясь. Семья ждала, пока он
уйдет, и держала свое зло в запасе.
    -- Я бы ушел,  но  мне  некуда.  Далеко  здесь  до  другого
какого-нибудь города?
    --  Близко,-- ответил надзиратель,-- если не будешь стоять,
то дорога доведет.
    -- А вы чтите своего ребенка,-- сказал  Вощев,--  когда  вы
умрете, то он будет.
    Сказав  эти  слова,  Вощев  отошел  от  дома надзирателя на
версту и там сел на край  канавы,  но  вскоре  он  почувствовал
сомнение  в  своей  жизни и слабость тела без истины, он не мог
дальше  трудиться  и  ступать  по  дороге,  не   зная   точного
устройства  всего  мира  и  того,  куда надо стремиться. Вощев,
истомившись размышлением, лег в пыльные, проезжие  травы;  было
жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне --
все   предавалось   безответному   существованию,   один  Вощев
отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом  с  головою
Вощева,  его  принес  ветер  с  дальнего дерева, и теперь этому
листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист
и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал  всякие
предметы  несчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни,--
со скупостью сочувствия полагал Вощев,-- лежи здесь,  я  узнаю,
за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди
всего мира, то я тебя буду хранить и помнить".
    --  Все  живет  и  терпит  на  свете, ничего не сознавая,--
сказал  Вощев  близ  дороги  и  встал,  чтоб  идти,  окруженный
всеобщим терпеливым существованием.-- Как будто кто-то один или
несколько  немногих  извлекли из нас убежденное чувство и взяли
его себе.
    Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев  скоро,
как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
    Но  уже был виден город вдалеке; дымились его кооперативные
пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения
населения. Тот город начинался  кузницей,  и  в  ней  во  время
прохода  Вощева  чинили  автомобиль от бездорожной езды. Жирный
калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу:
    -- Миш, насыпь табачку: опять замок ночью сорву!
    Кузнец не отвечал из-под автомобиля. Тогда увечный  толкнул
его костылем в зад.
    -- Миш, лучше брось работать -- насыпь: убытков наделаю!
    Вощев  приостановился  около  калеки,  потому  что по улице
двинулся из глубины  города  строй  детей-пионеров  с  уставшей
музыкой впереди.
    --  Я  ж вчера тебе целый рубль дал,-- сказал кузнец.-- Дай
мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю и  костыли  твои
пожгу!
    --  Жги!--  согласился  инвалид.--  Меня  ребята на тележке
доставят -- крышу с кузни сорву!
    Кузнец отвлекся видом детей  и,  добрея,  насыпал  увечному
табаку в кисет:
    -- Грабь, саранча!
    Вощев  обратил  внимание, что у калеки не было ног -- одной
совсем,  а  вместо  другой  находилась  деревянная   приставка;
держался  изувеченный  опорой  костылей и подсобным напряжением
деревянного отростка правой отсеченной ноги. Зубов  у  инвалида
не  было  никаких,  он  их  сработал начисто на пищу, зато наел
громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые  скупо
отверстые  глаза  наблюдали посторонний для них мир с жадностью
обездоленности, с тоской скопившейся  страсти,  а  во  рту  его
терлись десны, произнося неслышные мысли безногого.
    Оркестр  пионеров,  отдалившись,  заиграл  музыку  молодого
похода. Мимо кузницы, с  сознанием  важности  своего  будущего,
ступали  точным  маршем босые девочки; их слабые, мужающие тела
были одеты в  матроски,  на  задумчивых,  внимательных  головах
вольно  возлежали  красные береты, и их ноги были покрыты пухом
юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась
от чувства своего  значения,  от  сознания  серьезности  жизни,
необходимой  для  непрерывности  строя  и силы похода. Любая из
этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые
лошади социальной воины, и не все  пионеры  имели  кожу  в  час
своего  происхождения,  потому  что  их  матери  питались  лишь
запасами собственного тела; поэтому  на  лице  каждой  пионерки
осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты
выражения.  Но  счастье  детской дружбы, осуществление будущего
мира  в  игре  юности  и  достоинстве  своей  строгой   свободы
обозначили  на  детских  лицах  важную  радость,  заменившую им
красоту и домашнюю упитанность.
    Вощев  стоял  с  робостью  перед   глазами   шествия   этих
неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры,
наверное,  знают и чувствуют больше его, потому что дети -- это
время, созревающее в свежем  теле,  а  он,  Вощев,  устраняется
спешащей,  действующей  молодостью  в  тишину безвестности, как
тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал
стыд и энергию  --  он  захотел  немедленно  открыть  всеобщий,
долгий  смысл  жизни,  чтобы  жить  впереди  детей,  быстрее их
смуглых ног, наполненных твердой нежностью.
    Одна пионерка выбежала из рядов  в  прилегающую  к  кузнице
ржаную  ниву  и  там сорвала растение. Во время своего действия
маленькая женщина нагнулась, обнажив роднику на опухающем теле,
и с легкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя  сожаление
в двух зрителях -- Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида;
у  того  надулось  лицо безвыходной кровью, он простонал звук и
пошевелил рукою в глубине кармана.  Вощев  наблюдал  настроение
могучего  увечного,  но был рад, что уроду империализма никогда
не достанутся социалистические дети. Однако калека  смотрел  до
конца  пионерское  шествие,  и  Вощев  побоялся  за  целость  и
непорочность маленьких людей.
    -- Ты бы глядел  глазами  куда-нибудь  прочь,--  сказал  он
инвалиду.-- Ты бы лучше закурил!
    -- Марш в сторону, указчик!-- произнес безногий.
    Вощев не двигался.
    --  Кому  говорю?--  напомнил  калека.--  Получить  от меня
захотел?!
    -- Нет,-- ответил  Вощев.--  Я  испугался,  что  ты  на  ту
девочку свое слово скажешь или подействуешь как-нибудь.
    Инвалид  в привычном мучении наклонил свою большую голову к
земле.
    -- Чего ж я скажу ребенку, стервец. Я гляжу  на  детей  для
памяти, потому что помру скоро.
    --   Это,   наверно,  на  капиталистическом  сражении  тебя
повредили,--  тихо  проговорил  Вощев.--   Хотя   калеки   тоже
стариками бывают, я их видел.
    Увечный  человек  обратил  свои  глаза на Вощева, в которых
сейчас было зверство превосходящего ума; увечный  вначале  даже
помолчал   от   обозления   на  прохожего,  а  потом  сказал  с
медленностью ожесточения:
    -- Старики такие бывают, а вот калечных  таких,  как  ты,--
нету.
    -- Я на войне настоящей не был,-- сказал Вощев.-- Тогда б и
я вернулся оттуда не полностью весь.
    --  Вижу,  что  ты  не был: откуда же ты дурак! Когда мужик
войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы --  идиотом  живет.
Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно!
    --  Эх!..--  жалобно  произнес  кузнец.-- Гляжу на детей, а
самому так и хочется крикнуть: "Да здравствует Первое мая!"
    Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали  марш  движения.
Вощев продолжал томиться и пошел в этот город жить.
    До  самого  вечера  молча  ходил  Вощев по городу, словно в
ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему
было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего  тела  тихое
место,  где  ничего  не было, но ничто ничему не препятствовало
начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей,  чувствуя
нарастающую  силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте
своей печали.
    Только  теперь  он  увидел  середину  города  и  строящиеся
устройства  его.  Вечернее  электричество  уже  было зажжено на
построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий  запах  сна
приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в
воздухе.  Отдельно  от  природы в светлом месте электричества с
желанием трудились люди, возводя  кирпичные  огорожи,  шагая  с
ношей  груза  в  тесовом  бреду  лесов.  Вощев  долго  наблюдал
строительство неизвестной ему  башни;  он  видел,  что  рабочие
шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в
постройке для ее завершения.
    --  Не  убывают  ли  люди  в  чувстве  своей  жизни,  когда
прибывают постройки?-- не решался верить Вощев.--  Дом  человек
построит. а сам расстроится. Кто жить тогда будет?-- сомневался
Вощев на ходу.
    Он отошел из середины города на конец его. Пока он двигался
туда,  наступила  безлюдная  ночь;  лишь  вода и ветер населяли
вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели  воспеть  грусть
этого великого вещества, потому что они летали сверху и им было
легче.
    Вощев  забрел в пустырь и обнаружил теплую яму для ночлега;
снизившись в эту земную впадину, он положил под  голову  мешок,
куда   собирал  для  памяти  и  отмщения  всякую  безвестность,
опечалился и с тем уснул. Но какой-то человек вошел на  пустырь
с  косой  в  руках  и  начал  сечь  травяные рощи, росшие здесь
испокон века.
    К полуночи косарь дошел до Вощева и определил ему встать  и
уйти с площади.
    --   Чего  тебе!--  неохотно  говорил  Вощев.--  Какая  тут
площадь, это лишнее место..
    -- А теперь  будет  площадь.  Теперь  здесь  положено  быть
каменному  делу.  Ты утром приходи поглядеть на это место, а то
оно скоро скроется навеки под устройством.
    -- А где же мне быть?
    -- Ты смело можешь в бараке доспать. Ступай туда и  спи  до
утра, а утром ты выяснишься.
    Вощев  пошел  по  рассказу  косаря и вскоре заметил дощатый
сарай на бывшем огороде. Внутри сарая спали на спине семнадцать
или  двадцать   человек,   и   припотушенная   лампа   освещала
бессознательные  человеческие  лица.  Все спящие были худы, как
умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято
жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны
пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах  с  точностью
передавал  медленную  освежающую  работу  сердца  -- оно билось
вблизи, во тьме опустошенного  тела  каждого  уснувшего.  Вощев
всмотрелся  в  лицо  ближнего  спящего  --  не  выражает ли оно
безответного счастья удовлетворенного человека. Но спящий лежал
замертво, глубоко и печально скрылись его глаза,  и  охладевшие
ноги  беспомощно  вытянулись  в  старых  рабочих  штанах. Кроме
дыханья, в бараке не было звука,  никто  не  видел  снов  и  не
разговаривал с воспоминаниями,-- каждый существовал без всякого
излишка  жизни,  и во время сна оставалось живым только сердце,
берегущее человека. Вощев почувствовал холод  усталости  и  лег
для   тепла   среди  двух  тел  спящих  мастеровых.  Он  уснул,
незнакомый этим людям, закрывшим свои глаза, и  довольный,  что
около  них  ночует, и так спал, не чувствуя истины, до светлого
утра.