У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне
ревет мне  отходную, и я вою  с ней.  Пропал  я,  пропал. Негодяй в  грязном
колпаке - повар столовой нормального  питания  служащих  центрального совета
народного хозяйства  -  плеснул  кипятком  и  обварил  мне  левый бок. Какая
гадина,  а еще пролетарий. Господи, боже мой - как больно! До  костей проело
кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь.
     Чем я ему помешал? Неужели  я  обожру совет народного хозяйства, если в
помойке пороюсь?  Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он
поперек себя  шире. Вор с медной  мордой. Ах,  люди, люди. В полдень угостил
меня  колпак  кипятком,   а  сейчас  стемнело,  часа  четыре  приблизительно
пополудня, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской команды.
Пожарные  ужинают  кашей,  как вам известно. Но это -  Последнее дело, вроде
грибов. Знакомые  псы с  Пречистенки,  впрочем,  рассказывали,  будто бы  на
Неглинном в ресторане "бар" жрут дежурное блюдо - грибы, соус пикан  по 3 р.
75  к.  порция.  Это  дело  на  любителя  все  равно, что  калошу  лизать...
У-у-у-у-у...
     Бок  болит  нестерпимо,  и  даль  моей  карьеры  видна  мне  совершенно
отчетливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом
можно смотаться  в  сокольники, там есть  особенная, очень  хорошая трава, а
кроме того,  нажрешься бесплатно колбасных головок,  бумаги жирной набросают
граждане, налижешься. И если  бы не  грымза какая-то, что  поет на лугу  при
луне - "милая аида" - так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда
пойдешь?  Не били вас  сапогом? Били. Кирпичом  по ребрам  получали?  Кушано
достаточно.  Все испытал, с  судьбой своей мирюсь и, если  плачу  сейчас, то
только от физической боли и холода, потому что  дух мой еще не угас... Живуч
собачий дух.
     Но вот тело мое изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно.
Ведь главное что  -  как врезал он кипяточком,  под шерсть проело, и защиты,
стало быть,  для  левого  бока  нет никакой.  Я очень  легко  могу  получить
воспаление  легких, а,  получив  его,  я,  граждане,  подохну  с  голоду.  С
воспалением легких полагается лежать на парадном  ходе под лестницей,  а кто
же  вместо меня, лежащего  холостого пса, будет бегать  по  сорным  ящикам в
поисках питания?  Прохватит легкое, поползу я  на животе, ослабею,  и  любой
спец пришибет  меня палкой насмерть. И  дворники с бляхами ухватят  меня  за
ноги и выкинут на телегу...
     Дворники из  всех пролетариев - самая  гнусная мразь. Человечьи очистки
самая низшая категория. Повар попадается разный. Например - покойный  Влас с
Пречистенки. Скольким он  жизнь спас.  Потому  что  самое главное  во  время
болезни перехватить  кус. И вот,  бывало, говорят  старые псы,  махнет  Влас
кость, а на  ней с  осьмушку  мяса. Царство ему  небесное  за  то,  что  был
настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из совета нормального
питания.  Что  они там  вытворяют  в  нормальном  питании  -  уму  собачьему
непостижимо. Ведь  они  же, мерзавцы, из  вонючей солонины щи  варят,  а те,
бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают.
     Иная  машинисточка получает по  Их разряду четыре с половиной червонца,
ну,  правда,  любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за
этот  фильдеперс ей издевательств надо вынести.  Ведь  он ее не каким-нибудь
обыкновенным способом, а подвергает  французской  любви. С...  эти французы,
между  нами  говоря. Хоть и лопают богато,  и  все  с  красным вином.  Да...
Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца

     в  бар не пойдешь. Ей  и  на кинематограф не хватает, а  кинематограф у
женщины  единственное  утешение  в  жизни.  Дрожит,  морщится,  а  лопает...
Подумать  только:  40  копеек  из  двух  блюд, а  они оба  эти блюда  и пяти
алтынного не стоят,  потому  что  остальные 25 копеек завхоз  уворовал. А ей
разве такой стол нужен? У  нее и верхушка  правого  легкого не  в  порядке и
женская  болезнь  на французской почве, на службе с нее вычли,  тухлятиной в
столовой накормили, вот она,  вот она...  Бежит в  подворотню в любовниковых
чулках. Ноги холодные,  в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а
штаны она  носит  холодные, одна  кружевная видимость. Рвань для  любовника.
Надень-ка  она  фланелевые,  попробуй, он и заорет:  до  чего  ты  неизящна!
Надоела мне моя матрена, намучился  я с фланелевыми  штанами, теперь  пришло
мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни  накраду - все на  женское
тело, на раковые шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я в молодости
достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
     Жаль мне ее, жаль! Но самого себя  мне  еще больше жаль. Не из  эгоизма
говорю,  о  нет,  а потому что мы действительно не в равных условиях.  Ей-то
хоть дома тепло, ну а мне, а мне... Куда пойду? У-у-у-у-у!..
     - Куть, куть, куть! Шарик,  а  Шарик... Чего  ты скулишь, бедняжка? Кто
тебя обидел? Ух...
     Ведьма сухая  метель  загремела  воротами и  помелом  с'ездила  по  уху
барышню.  Юбчонку  взбила  до  колен,  обнажила  кремовые  чулочки  и  узкую
полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
     Боже мой...  Какая погода... Ух... И живот болит. Это солонина! И когда
же это все кончится?
     Наклонив  голову,  бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на
улице  начало  ее  вертеть, вертеть, раскидывать,  потом  завинтило  снежным
винтом, и она пропала.
     А пес остался в подворотне и, страдая  от изуродованного бока, прижался
к  холодной  стене, задохся и  твердо  решил, что  больше  отсюда  никуда не
пойдет, тут и сдохнет в  подворотне. Отчаяние повалило его. На  душе у  него
было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкие  собачьи
слезы, как  пупырыши, вылезали  из глаз и тут  же засыхали.  Испорченный бок
торчал  свалявшимися  промерзшими  комьями,  а  между  ними глядели  красные
зловещие пятна обвара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. - "Шарик"
она  назвала его... Какой он  к черту "Шарик"? Шарик - это  значит  круглый,
упитанный,  глупый, овсянку  жрет,  сын  знатных родителей,  а он  лохматый,
долговязый  и  рваный, шляйка поджарая, бездомный  пес. Впрочем,  спасибо на
добром слове.
     Дверь  через  улицу  в  ярко  освещенном  магазине  хлопнула и  из  нее
показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже  - вернее всего,
- господин. Ближе - яснее - господин. А вы думаете, я сужу по пальто? Вздор.
Пальто  теперь  очень многие  и из пролетариев  носят. Правда, воротники  не
такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать.  А вот  по
глазам - тут уж и вблизи и издали не  спутаешь. О, глаза  значительная вещь.
Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про
что  может  ткнуть  носком сапога  в ребра, а  кто  сам всякого боится.  Вот
последнего  холуя  именно  и приятно  бывает тяпнуть за  лодыжку.  Боишься -
получай. Раз боишься - значит стоишь... Р-р-р... Гау-гау...
     Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся
		    
в  подворотню.  Да, да, у этого все  видно. Этот  тухлой солонины лопать  не
станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты
напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили.
     Вот он все ближе и ближе. Этот ест  обильно и не ворует, этот не станет
пинать ногой,  но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт.
Он умственного труда господин,  с французской остроконечной бородкой и усами
седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от
него летит скверный, больницей. И сигарой.
     Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза? Вот
он рядом... Чего ждет? У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке,
разве ему  мало  охотного  ряда?  Что такое? Колбасу.  Господин, если бы  вы
видели,  из  чего эту  колбасу делают, вы бы  близко не  подошли к магазину.
Отдайте ее мне.
     Пес  собрал  остаток сил  и в безумии пополз из подворотни  на тротуар.
Вьюга захлопала из ружья над  головой, взметнула громадные буквы полотняного
плаката "возможно ли омоложение?".
     Натурально,  возможно.  Запах  омолодил меня, поднял с  брюха,  жгучими
волнами стеснил  двое суток пустующий  желудок, запах, победивший  больницу,
райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю - в правом
кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня.
Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
     Пес пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на
поварскую работу. Но ведь вы ни за  что не дадите. Ох, знаю  я очень  хорошо
богатых людей!  А  в  сущности - зачем она вам? Для чего вам гнилая  лошадь?
Нигде,  кроме  такой  отравы  не  получите, как в моссельпроме. А вы сегодня
завтракали,  вы,  величина  мирового  значения,  благодаря  мужским  половым
железам.  У-у-у-у... Что же  это делается на белом свете? Видно, помирать-то
еще рано, а отчаяние - и подлинно грех. Руки ему лизать,  больше  ничего  не
остается.
     Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и
вытащил из правого кармана белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых
перчаток, размотал бумагу,  которой тотчас  же овладела  метель,  и  отломил
кусок  колбасы,  называемой  "особая  краковская".  И  псу  этот  кусок.  О,
бескорыстная личность! У-у-у!
     - Фить-фить,  - посвистал господин  и добавил строгим голосом:  - бери!
Шарик, Шарик!
     Опять  Шарик.   Окрестили.   Да   называйте   как   хотите.  За   такой
исключительный ваш поступок.
     Пес мгновенно оборвал кожуру, с  всхлипыванием  вгрызся  в краковскую и
сожрал ее  в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез, потому
что от  жадности едва не заглотал веревочку. Еще,  еще лижу вам  руку. Целую
штаны, мой благодетель!
     - Будет пока что... - Господин говорил так отрывисто, точно командовал.
Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провел рукой
в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.
     - А-га, - многозначительно молвил он, - ошейника нету, вот и прекрасно,
тебя-то мне и надо. Ступай за мной. - Он пощелкал пальцами.
     - Фить-фить!
     За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками,
я слова не вымолвлю.
     По  всей  пречистенке  сияли  фонари.  Бок болел нестерпимо,  но  Шарик
временами забывал о  нем,  поглощенный  одной мыслью - как  бы не  утерять в
сутолоке  чудесного видения  в  шубе  и чем-нибудь  выразить  ему  любовь  и
преданность. И раз  семь на протяжении пречистенки до обухова переулка он ее
выразил. Поцеловал в ботик у мертвого переулка, расчищая дорогу,

     диким  воем так напугал какую-то даму, что она села  на тумбу, раза два
подвыл, чтобы поддержать жалость к себе.
     Какой-то сволочной, под сибирского деланный  кот-бродяга вынырнул из-за
водосточной  трубы  и, несмотря  на вьюгу, учуял  краковскую. Шарик света не
взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне,
чего   доброго  и  этого  вора  прихватит  с   собой,  и  придется  делиться
моссельпромовским изделием. Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с
шипением,  похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до  второго
этажа. - Ф-р-р-р... Га..У!  Вон! Не напасешься моссельпрома на всякую рвань,
шляющуюся по пречистенке.
     Господин  оценил  преданность и у самой пожарной  команды,  у  окна, из
которого слышалось приятное ворчание  волторны, наградил  пса  вторым куском
поменьше, золотников на пять.
     Эх, чудак. Подманивает меня.  Не беспокойтесь!  Я и сам никуда не уйду.
За вами буду двигаться куда ни прикажете.
     - Фить-фить-фить! Сюда!
     В обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.
     Фить-фить! Сюда? С  удово... Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар.  А уж
хуже этого  ничего на свете нет. Во много  раз  опаснее дворника. Совершенно
ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе.
     - Да не бойся ты, иди.
     - Здравия желаю, Филипп Филиппович.
     - Здравствуй, Федор.
     Вот это  -  личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя
доля!  Что  это за  такое лицо, которое  может  псов с улицы мимо  швейцаров
вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец - ни звука, ни
движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем,  он  равнодушен под
околышем с  золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до
чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним.  Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть
за пролетарскую мозолистую ногу. За все  издевательства вашего брата. Щеткой
сколько раз морду уродовал мне, а?
     - Иди, иди.
     Понимаем, понимаем, не  извольте  беспокоится. Куда вы, туда и  мы.  Вы
только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.
     С лестницы вниз:
     - Писем мне, Федор, не было?
     Снизу на лестницу почтительно:
     - Никак  нет, Филипп Филиппович  (интимно вполголоса  вдогонку), - а  в
третью квартиру жилтоварищей вселили.
     Важный   песий   благотворитель   круто  обернулся  на   ступеньке   и,
перегнувшись через перила, в ужасе спросил:
     - Ну-у?
     Глаза его округлились и усы встали дыбом.
     Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:
     - Точно так, целых четыре штуки.
     - Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они?
     - Да ничего-с.
     - А Федор Павлович?
     - За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить.
     - Черт знает, что такое!


     - Во  все квартиры, Филипп  Филиппович,  будут  вселять,  кроме  вашей.
Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних - в шею.
     - Что делается. Ай-яй-яй... Фить-фить.
     Иду-с,  поспеваю.  Бок, изволите ли  видеть, дает себя знать. Разрешите
лизнуть сапожок.
     Галун швейцара скрылся  внизу. На мраморной площадке  повеяло теплом от
труб, еще раз повернули и вот - бельэтаж.