Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской



                             Пошел мелкий снег и вдруг  повалил  хлопьями.
                          Ветер завыл; сделалась метель. В одно  мгновение
                          темное  небо  смешалось  с  снежным  морем.  Все
                          исчезло.
                             - Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!
                                                       "Капитанская дочка"

                             И судимы были мертвые по написанному в книгах
                          сообразно с делами своими...



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


   Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от  начала  же
революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и  особенно
высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская -  вечерняя  Венера  и
красный, дрожащий Марс.
   Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины
не заметили, как в крепком морозе наступил  белый,  мохнатый  декабрь.  О,
елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где
же ты?
   Через год после того, как дочь Елена повенчалась  с  капитаном  Сергеем
Ивановичем  Тальбергом,  и  в  ту  неделю,  когда  старший  сын,   Алексей
Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на  Украину
в Город, в родное гнездо, белый гроб с  телом  матери  снесли  по  крутому
Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на
Взвозе.
   Когда отпевали  мать,  был  май,  вишневые  деревья  и  акации  наглухо
залепили  стрельчатые  окна.  Отец  Александр,  от   печали   и   смущения
спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и  дьякон,  лиловый
лицом и шеей, весь ковано-золотой до  самых  носков  сапог,  скрипящих  на
ранту, мрачно рокотал слова церковного  прощания  маме,  покидающей  своих
детей.
   Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и  Николка,
оглушенный смертью, с вихром, нависшим  на  правую  бровь,  стояли  у  ног
старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза,  посаженные
по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно,  убито.  Изредка  он
возводил их  на  иконостас,  на  тонущий  в  полумраке  свод  алтаря,  где
возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая  обида?
Несправедливость? Зачем понадобилось отнять  мать,  когда  все  съехались,
когда наступило облегчение?
   Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог  ответа  не  давал,  а  сам
Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно,  и
только к лучшему.
   Отпели, вышли на гулкие плиты  паперти  и  проводили  мать  через  весь
громадный город на кладбище, где под черным мраморным  крестом  давно  уже
лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...


   Много лет до смерти, в доме N_13 по  Алексеевскому  спуску,  изразцовая
печка в столовой грела и растила  Еленку  маленькую,  Алексея  старшего  и
совсем крошечного Николку. Как часто читался у  пышущей  жаром  изразцовой
площади "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря
пахло хвоей, и разноцветный парафин  горел  на  зеленых  ветвях.  В  ответ
бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне  Еленки,  били  в
столовой черные стенные  башенным  боем.  Покупал  их  отец  давно,  когда
женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава.  Такие  рукава  исчезли,
время мелькнуло, как искра,  умер  отец-профессор,  все  выросли,  а  часы
остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что,  если
бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно  было  бы,  словно  умер
родной голос и ничем пустого места  не  заткнешь.  Но  часы,  по  счастью,
совершенно бессмертны, бессмертен и  Саардамский  Плотник,  и  голландский
изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
   Вот этот изразец, и  мебель  старого  красного  бархата,  и  кровати  с
блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые,  с  соколом  на
руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на  берегу  шелкового
озера в райском саду, ковры турецкие с чудными  завитушками  на  восточном
поле, что мерещились маленькому  Николке  в  бреду  скарлатины,  бронзовая
лампа  под  абажуром,  лучшие  на  свете  шкапы   с   книгами,   пахнущими
таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской  Дочкой,
золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и  полных
комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое  трудное  время
оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей,
молвила:
   - Дружно... живите.


   Но как жить? Как же жить?
   Алексею Васильевичу Турбину,  старшему  -  молодому  врачу  -  двадцать
восемь лет. Елене  -  двадцать  четыре.  Мужу  ее,  капитану  Тальбергу  -
тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной.  Жизнь-то  им  как  раз
перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера,  и  метет,  и
метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший  Турбин  в
родной город  после  первого  удара,  потрясшего  горы  над  Днепром.  Ну,
думается,  вот  перестанет,  начнется  та  жизнь,  о  которой  пишется   в
шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все
страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо
погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год  летит
к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.


   Упадут стены, улетит встревоженный сокол  с  белой  рукавицы,  потухнет
огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи.  Мать  сказала
детям:
   - Живите.
   А им придется мучиться и умирать.
   Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к
отцу Александру, сказал:
   - Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму  забывать,  а  тут  еще
такое тяжелое время... Главное, ведь только что вернулся,  думал,  наладим
жизнь, и вот...
   Он умолк и, сидя у стола, в  сумерках,  задумался  и  посмотрел  вдаль.
Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас
же за стеной тесного кабинетика, забитого  книгами,  начинается  весенний,
таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
   - Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо  забормотал  священник.  (Он
всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) - Воля божья.
   - Может, кончится  все  это  когда-нибудь?  Дальше-то  лучше  будет?  -
неизвестно у кого спросил Турбин.
   Священник шевельнулся в кресле.
   - Тяжкое, тяжкое время, что говорить, - пробормотал он, - но унывать-то
не следует...
   Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного  рукава  ряски,
на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там,  где  она  была  заложена  вышитой
цветной закладкой.
   - Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но  как-то  очень  убедительно
проговорил он. - Большой грех - уныние... Хотя кажется мне, что  испытания
будут еще. Как же, как же, большие испытания, - он говорил все  увереннее.
- Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по  специальности,
конечно, больше все богословские...
   Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на  страницу,
и прочитал:
   - "Третий ангел вылил чашу свою в реки и  источники  вод;  и  сделалась
кровь".