О "Пошехонской старине"
                          

     "Пошехонская старина", появившаяся  в  1887  -  1889  годах  в  журнале
"Вестник Европы", -  последнее  произведение  М.  Е.  Салтыкова-Щедрина.  Им
закончился творческий и жизненный путь писателя. В  отличие  от  других  его
вещей оно посвящено  не  злободневной  современности,  а  прошлому  -  жизни
помещичьей семьи  в  усадьбе  при  крепостном  праве.  По  своему  материалу
"Пошехонская старина" во многом восходит  к  воспоминаниям  автора  о  своем
детстве, прошедшем в родовом дворянском гнезде, в самый  разгар  крепостного
права.  Отсюда  не  только  художественное,  но  и  также   историческое   и
биографическое значение этого монументального литературного памятника,  хотя
он не является ни автобиографией, ни мемуарами писателя.
     "Пошехонская старина" - многоплановое  произведение.  Око  совмещает  в
себе три слоя: "хронику" или "житие" - повесть о детстве  (предполагалось  и
о юности) на автобиографической основе; историко-бытовую панораму -  картины
жизни в помещичьей усадьбе,  при  крепостном  праве  и  публицистику  -  суд
писателя-демократа   над   крепостническим   строем   и    обличение    духа
крепостничества в идеологии и политике  России  80-х  годов  прошлого  века.
Первые два слоя даны предметно (сюжетно). Последний содержится  в  авторских
"отступлениях", кроме того, он задан в подтексте  произведения,  заключен  в
идейной позиции автора.
     Русская  литература  XIX  века   знает   несколько   автобиографических
повествований   о   детстве,   признаваемых   классическими.    "Пошехонская
старина" - одно из них. Хронологически она занимает  место  после  "Семейной
хроники"  и  "Детских  годов  Багрова  внука"  С.  Аксакова  и  "Детства"  и
"Отрочества"   Л.   Толстого    и    предшествует    "Детству    Темы"    Н.
Гарина-Михайловского. Не уступая названным  произведениям  в  художественной
силе и яркости красок (хотя и крайне суровых тонов), салтыковская  "хроника"
отличается от них глубиною  своего  социального  критицизма,  пронизывающего
все повествование. С этой особенностью  "хроники"  связано  и  принципиально
иное, чем у названных писателей, отношение Салтыкова  к  автобиографическому
материалу.  Он  используется  не  только  и  не  столько  для  субъективного
раскрытия собственной личности, душевного мира и  биографии  повествователя,
сколько для объективного обозрения изображаемой социальной  действительности
и суда над нею.
     Повествование  ведется  в  форме  рассказа   ("записок")   пошехонского
дворянина Никанора  Затрапезного  о  своем  "житии",  -  собственно  лишь  о
детстве. В специальном примечании, начинающем произведение, Салтыков  просит
читателя не смешивать его  личность  с  личностью  Никанора  Затрапезного  и
заявляет: "Автобиографического элемента в моем настоящем труде  очень  мало;
он представляет собой просто-напросто свод жизненных наблюдений,  где  чужое
перемешано с своим, а в то же время дано место и вымыслу".
     Салтыков, таким образом, не  отрицает  присутствия  "автобиографических
элементов" в своей "хронике", но ограничивает их роль и значение,  настаивая
на том,  что  он  писал  не  автобиографию  или  мемуары,  а  художественное
произведение, хотя и на материале личных воспоминаний.
     Действительно, Салтыков отнюдь не ставил  перед  собой  задачи  полного
восстановления ("restitutio in integrun") - всех  образов  и  картин  своего
детства, хотя они и  предстояли  перед  его  памятью  "как  живые,  во  всех
мельчайших  подробностях".  Биографический   комментарий   к   произведению,
осуществленный при помощи материалов семейного архива  Салтыковых  и  других
объективных источников, устанавливает, что в "Пошехонской старине"  писатель
воспроизвел  немало  подлинных  фактов,  имен,  эпизодов   и   ситуаций   из
собственного  своего  и  своей  семьи  прошлого,  и  все  же  даже  наиболее
"документированные"   страницы   произведения   не    могут    безоговорочно
рассматриваться   в   качестве   автобиографических   или   мемуарных.   Для
правильного понимания "автобиографического" в  "Пошехонской  старине"  нужно
иметь в виду два обстоятельства.
     Во-первых, биографические материалы Салтыкова введены в произведение  в
определенной идейно-художественной системе,  которой  и  подчинены.  Система
эта - типизация. Писатель отбирал  из  своих  воспоминаний  то,  что  считал
характерным для тех образов и картин, которые  рисовал.  "Теперь  познакомлю
читателя с <...> той  обстановкой,  которая  делала  из  нашего  дома  нетто
типичное", - указывал Салтыков, начиная свое повествование.
     Во-вторых, и это главное, нельзя забывать, что в "Пошехонской  старине"
содержатся  одновременно  "и  корни  и  плоды  жизни   сатирика"   (Н.   К..
Михайловский) - удивительная сила  воспоминаний  детства  и  глубина  итогов
жизненного пути, последняя мудрость писателя.  "Автобиографическая"  тема  в
"Пошехонской  старине"  полифонична.  Она   двухголосна.   Один   "голос   -
воспоминания  мальчика  Никамора  Затрапезного  о  своем   детстве.   Другой
"голос" - суждения о рассказанном. Все они определяются  я  формулируются  с
точки зрения общественных  идеалов,  существование  которых  в  изображаемых
среде и времени исключается. Оба "голоса" принадлежат Салтыкову. Но  они  не
синхронны. Два примера проиллюстрируют сказанное.
     В главе "Заболотье" автор пишет: "Всякий уголок в саду был мне  знаком,
что-нибудь напоминал; не только всякого  дворового  я  знал  в  лицо,  но  и
всякого мужика". Это воспоминание - одно из конкретных  впечатлений  детства
(в черновой рукописи названы подлинные имена  "дворовых"  и  "мужиков").  Но
дальше следует широкое обобщение  приведенного  воспоминания,  биографически
важный вывод из него: "Крепостное право, тяжелое и грубое  в  своих  формах,
сближало меня с подневольной массой. Это может показаться странным, но  я  и
теперь еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей  жизни,
и что только пережив все его фазисы - я мог придти к полному,  сознательному
и страстному отрицанию  его".  Это  -  суждение,  оценка  детского  опыта  с
позиций опыта всей прожитой жизни.
     Другой пример -  одно  из  интереснейших  автобиографических  признаний
Салтыкова, сопоставимых  лишь  с  аналогичными  признаниями  других  великих
социальных моралистов Руссо и Толстого. Речь идет о главе V -  "Первые  шаги
на  пути  к  просвещению".  В  ней  содержится  удивительное   свидетельство
Салтыкова, совпадающего здесь с Никанором  Затрапезным,  об  обстоятельствах
своего гражданского рождения, "моменте" возникновения в его душевном мире  -
почти ребенка - сознания  и  чувства  социальной  несправедливости  мира,  в
котором он рос. Салтыков  считал  таким  "моментом"  те  весенние  дни  1834
года - ему шел тогда девятый год, - когда, роясь в  учебниках,  он  случайно
отыскал "Чтения из четырех евангелистов" и самостоятельно прочел книгу.
     "Для  меня   эти   дни   принесли   полный   жизненный   переворот,   -
свидетельствует Салтыков от имени Никанора Затрапезного. -  Главное,  что  я
почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что  оно  посеяло  в  моем
сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало  из  недр  моего  существа
нечто устойчивое, свое, благодаря которому  господствующий  жизненный  уклад
уже не так легко порабощал меня...  Я  даже могу с уверенностью  утверждать,
что момент этот имел несомненное влияние  на  весь  позднейший  склад  моего
миросозерцания".
     В  своих  воспоминаниях  известный  публицист  Г.  3.  Елисеев,  близко
стоявший  к  Салтыкову,  рассказывает,  что,  прочтя  в  "Вестнике   Европы"
цитированное  признание,  он  заинтересовался,  "насколько  это   сообщенное
Салтыковым сведение о таком раннем возникновении в  нем  самосознания  может
считаться несомненно подлинным материалом для его биографии". При первом  же
посещении   Салтыкова   Елисеев  обратился   к  нему   за   соответствующими
разъяснениями. "Салтыков отвечал мне,  -  пишет  Елисеев,  -  что  все  было
именно так, как он описал в своей статье".
     Действительно, нет оснований сомневаться в  субъективной  достоверности
признания  Салтыкова.  Но  в  этом   признании   отчетливо   различимы   два
разновременных   пласта,   каждый    из    которых    является    бесспорной
автобиографической реальностью. Хронологически  знакомство  с  евангельскими
словами об "алчущих", "жаждущих" и "обремененных" принадлежат  восьмилетнему
мальчику с богатыми задатками  духовного  развития.  Ему  же  принадлежат  и
воспоминания о том, как он отнес эти слова из  социальных  догматов  раннего
христианства к окружавшей его конкретной  действительности  -  к  крепостной
"девичьей" и "застольной", "где задыхались десятки поруганных  и  замученных
существ". Но оценка этих дней как события,  принесшего  автору  воспоминаний
"полный  жизненный  переворот",  имевшего  "несомненное  влияние"  на   весь
позднейший склад его мировоззрения, принадлежит уже не мальчику, а  писателю
Салтыкову, подводящему итоги своей жизни и деятельности.
     Рассказ о чтении Евангелия не  раз  служил  в  идеалистической  критике
источником для утверждений, будто бы Салтыков испытал в детстве  религиозную
страсть.  Но  сам  автор  "Пошехонской  старины"  отрицал  это.   Обладавший
необыкновенно развитою памятью на  все  связанное  с  социальными  сторонами
Действительности, он вспомнил о  возникновении  в  сознании  и  чувствах  не
религиозных  настроений,  а  зачатков  тревоги   по   поводу   общественного
нестроения   жизни,   ее   расколотости    и    несправедливости.    Никаких
религиозно-мистических мотивов в рассказе  Салтыкова  нет.  По  отношению  к
религии как и по  отношению  к  другим  формам  духовной  культуры  Салтыков
находился  в  детские  годы  в  атмосфере  сурового,  ничем  не   прикрытого
практицизма,   чуждавшегося   всего   неясного,    религиозно-мечтательного,
иррационального.
     Наряду с воспоминаниями о  первых  движениях  в  начинавшейся  духовной
жизни  в  "Пошехонской  старине"  приведено  немало  мемуарных   материалов,
относящихся к внешней обстановке детства Салтыкова. Обращение  к  документам
семейного архива Салтыковых, а также к тверским и ярославским  краеведческим
источникам  позволило  установить  немало  фактов  и   эпизодов   крепостной
"старины", которые знал, видел или о которых слышал и на всю жизнь  сохранил
в своей памяти будущий писатель.
     Психологическую основу портрета "помещицы-фурии", жестокой в  отношении
своих крепостных людей, - тетеньки Анфисы Порфирьевны Салтыков взял  отчасти
от личности своей родной тетки,  младшей  замужней  сестры  отца,  Елизаветы
Васильевны Абрамовой, отличавшейся,  по  судебным  показаниям  ее  дворовых,
"зломстительным характером".
     В эпизоде превращения мужа тетеньки Анфисы  Порфирьевны  в  крепостного
человека использован нашумевший в 1830-х годах  по  всей  Тверской  губернии
факт  исчезновения  калязинского   помещика   Милюкова,   осужденного   даже
"правосудием" Николая I  в  ссылку  за  жестокое  обращение  с  крестьянами;
родственники объявили Милюкова умершим, а позднее оказалось, что,  укрываясь
от наказания по судебному приговору, он жил у них  под  видом  их  дворового
крепостного человека.
     Суровая расправа над тетенькой Анфисой Порфирьевной  доведенных  ею  до
отчаяния дворовых девушек - это точно переданная судьба,  постигшая  дальнюю
родственницу Салтыковых, помещицу Бурнашеву. Ее ключница впустила  к  ней  в
спальню    сенных    девушек,    и    они    подушками     задушили     свою
барыню-истязательницу.
     Повествование  о  "проказнике"   Урванцеве,   назвавшем   обоих   своих
сыновей-близнецов Захарами и разделившем между ними имение так,  что  раздел
этот превратил братьев в смертельных врагов, а их поместье  в  застенок  для
крепостных  людей,  -  это  подлинная  история   семьи   ближайшего   соседа
Салтыковых, майора Василия Яковлевича  Баранова.  Его  сыновья-близнецы  оба
назывались Яковами, и оба были помещиками-извергами.
     Трагедия  Мавруши-новоторки,  вольной  девушки,   закрепостившейся   по
собственному желанию из любви к мужу - крепостному человеку, близка, хотя  и
не тождественна, трагедии  жены  первого  учителя  Салтыкова  -  крепостного
живописца Павла Соколова.
     Рассказ  о  бессчастной  Матренке  находит  себе   не   одно,   а   ряд
соответствий  в  записях  метрической  книги  церкви   в   селе   Спас-Угол,
регистрировавшей  браки  "провинившихся"  дворовых   девушек.   По   приказу
помещиков,   отцов   и   дедов   Салтыкова   они   отдавались    замуж    за
бедняков-крепостных в отдаленные деревни вотчины.
     Приведенные  примеры  -  всего  несколько  из   многих   установленных,
документально и зримо  очерчивают  круг  тех  суровых  впечатлений,  которые
впитывал в себя будущий писатель  в  годы  детства  и  отрочества.  Салтыков
действительно имел основание сказать  о  себе  впоследствии:  "...Я  слишком
близко видел крепостное право, чтобы иметь возможность забыть  его.  Картины
того времени до того присущи моему воображению, что я не  могу  скрыться  от
них никуда <...> в этом царстве испуга, физического страдания <...>  нет  ни
одной  подробности,  которая  бы  минула  меня,  которая  в  свое  время  не
причинила бы мне боли".