Душной  летней  ночью,  в  глухом  переулке окраины  города,  я  увидал
странную  картину:  женщина,  забравшись в  середину обширной  лужи,  топала
ногами, разбрызгивая грязь, как это делают ребятишки,- топала и гнусаво пела
скверненькую песню, в которой имя Фомка рифмовало со словом Јмкая.
     Днем над  городом могуче прошла гроза,  обильный дождь размочил грязную
глинистую землю переулка; лужа была  глубокая,  ноги женщины  уходили в  нее
почти  по колено.  Судя по голосу,  певица  была  пьяная.  Если б она, устав
плясать, упала, то легко могла бы захлебнуться жидкой грязью.
     Я подтянул повыше голенища сапог, влез в лужу, взял плясунью  за руки и
потащил на сухое место.  В первую минуту, она, видимо, испугалась,- пошла за
мною молча и  покорно, но потом сильным  движением всего тела вырвала правую
руку, ударила меня в грудь и заорала:
     - Караул!
     И снова решительно полезла в лужу, увлекая меня за собой.
     -  Дьявол,- бормотала она.- Не  пойду! Проживу  без тебя... поживи  без
меня... Краул!
     Из тьмы вылез ночной сторож, остановился в пяти шагах от  нас и спросил
сердито:
     - Кто скандалит?
     Я сказал ему, что  - боюсь, не утонула бы женщина в грязи, и вот - хочу
вытащить ее; сторож присмотрелся к пьяной, громко отхаркнул и приказал:
     - Машка - вылазь!
     - Не хочу.
     - А я те говорю - вылазь!
     - А я не вылезу.
     -   Вздую,   подлая,-  не  сердясь,  пообещал  сторож   и   добродушно,
словоохотливо обратился ко мне: - Это - здешняя, паклюжница, Фролиха, Машка.
Папироски нету?
     Закурили. Женщина храбро шагала по луже, вскрикивая:
     - Начальники! Я сама себе начальница... Захочу - купаться буду...
     - Я  те  покупаюсь,- предупредил ее сторож,  бородатый крепкий старик.-
Эдак-то вот она  каждую  ночь, почитай,  скандалит.  А  дома  у  ней  -  сын
безногой...
     - Далеко живет?..
     - Убить ее надо,- сказал сторож, не ответив мне.
     - Отвести бы ее домой,- предложил я.
     Сторож фыркнул в бороду, осветил мое лицо огнем папиросы и пошел прочь,
тяжко топая сапогами по липкой земле.
     - Веди! Только допрежде в рожу загляни ей.
     А женщина села в  грязь и,  разгребая  ее  руками,  завизжала гнусаво и
дико:

     Как по-о мор-рю..

     Недалеко от  нее  в грязной  жирной воде  отражалась  какая-то  большая
звезда из черной пустоты  над  нами. Когда лужа покрылась рябью -  отражение
исчезло.  Я снова влез  в  лужу,  взял певицу под мышки, приподнял и, толкая
коленями,  вывел  ее к забору; она упиралась, размахивала  руками и вызывала
меня.
     -  Ну - бей, бей! Ничего,- бей... Ах ты,  зверь... ах ты, ирод... ну  -
бей!
     Приставив ее к забору, я спросил - где она живет. Она приподняла пьяную
голову, глядя на меня темными пятнами глаз, и я увидал, что  переносье у нее
провалилось, остаток носа  торчит, пуговкой, вверх, верхняя губа, подтянутая
шрамом,  обнажает  мелкие   зубы,   ее  маленькое   пухлое  лицо   улыбается
отталкивающей улыбкой.
     - Ладно, идем,- сказала она.
     Пошли, толкая забор. Мокрый подол юбки хлестал меня по ногам.
     - Идем, милый,-  ворчала она, как будто трезвея.- Я тебя  приму... Я те
дам утешеньице...
     Она  привела  меня на двор большого,  двухэтажного дома; осторожно, как
слепая,  прошла между  телег,  бочек,  ящиков,  рассыпанных  поленниц  дров,
остановилась перед какой-то дырой в фундаменте и предложила мне:
     - Лезь.
     Придерживаясь  липкой  стены,  обняв женщину  за талию,  едва удерживая
расползавшееся тело ее, я спустился по скользким ступеням, нащупал  войлок и
скобу двери,  отворил ее и  встал на пороге черной ямы,  не решаясь  ступить
дальше.
     - Мамка, - ты? - спросил во тьме тихий голос.
     - Я-а...
     Запах  теплой гнили  и  чего-то  смолистого  тяжело  ударил  в  голову.
Вспыхнула спичка, маленький огонек на секунду осветил бледное детское лицо и
погас.
     - А кто же придет к тебе? Я-а,- говорила женщина, наваливаясь на меня.
     Снова вспыхнула спичка, зазвенело стекло, и тонкая, смешная рука зажгла
маленькую жестяную лампу.
     -  Утешеньишко  мое,- сказала женщина и, покачнувшись,  опрокинулась  в
угол,- там,  едва  возвышаясь над кирпичом пола,  была приготовлена  широкая
постель.
     Следя за огнем лампы, ребенок прикручивал фитиль, когда он, разгораясь,
начинал коптить.  Личико у него было серьезное, остроносое, с пухлыми, точно
у девочки, губами,- личико, написанное тонкой  кистью и поражающе неуместное
в этой темной сырой яме. Справившись с огнем, он  взглянул на меня какими-то
мохнатыми глазами и спросил:
     - Пьяная?
     Мать его, лежа поперек постели, всхлипывала и храпела.
     - Ее надо раздеть,- сказал я.
     - Так раздевай,- отозвался мальчик, опустив глаза.
     А когда  я начал стаскивать  с женщины мокрые юбки  - он спросил тихо и
деловито:
     - Огонь-то - погасить?
     - Зачем же!
     Он промолчал. Возясь с его  матерью, как  с мешком  муки, я наблюдал за
ним:   он   сидел  на  полу,   под  окном,  в  ящике  из  толстых   досок  с
черной-печатными буквами - надписью:


         ОСТОРОЖНО
        Т-во Н. Р. и К

     Подоконник квадратного  окна был на уровне  плеча мальчика.  По стене в
несколько линий тянулись узенькие полочки, на них лежали стопки папиросных и
спичечных коробок. Рядом с ящиком, в котором сидел мальчуган,  помещался еще
ящик,  накрытый  желтой  соломенной  бумагой и,  видимо,  служивший  столом.
Закинув смешные и жалкие  руки за шею, мальчик смотрел вверх в темные стекла
окна.
     Раздев женщину, я бросил ее мокрое платье на  печь,  вымыл руки в углу,
из глиняного рукомойника, и, вытирая их платком, сказал ребенку:
     - Ну, прощай!
     Он поглядел на меня и спросил немножко шепеляво:
     - Теперь - гасить лампу?
     - Как хочешь.
     - А ты - уходишь, не ляжешь?
     Он протянул ручонку, указывая на мать:
     - С ней.
     - Зачем? - спросил я глупо и удивленно.
     - Сам знаешь,- сказал он страшно просто и, потянувшись, прибавил:
     - Все ложатся.
     Сконфуженный,  я  оглянулся: вправо  от меня-чело уродливой  печки,  на
шестке - грязная посуда, в углу - за ящиком - куски смоленого  каната,  куча
нащипанной пакли, поленья дров, щепки и коромысло.
     У моих ног вытянулось и храпит желтое тело.
     -  Можно посидеть с  тобой?  -  спросил я  мальчика. Он, глядя на  меня
исподлобья, ответил:
     - Она ведь до утра уж не проснется.
     - Да мне ее не надо.
     Присев на  корточки  к  его ящику,  я  рассказал,  как  встретил  мать,
стараясь говорить шутливо:
     -  Села  в грязь,  гребет  руками, как  веслами, и  поет...  Он  кивнул
головою, улыбаясь бледненькой улыбкой, почесывая узенькую грудь.
     - Пьяная потому что. Она и тверезая любит баловаться. Как маленькая всЈ
равно...
     Теперь я  рассмотрел его глаза,- они действительно  мохнаты, ресницы их
удивительно длинны, да и на  веках густо росли волосики, красиво  изогнутые.
Синеватые  тени  лежали  под  глазами,  усиливая бледность бескровной  кожи,
высокий лоб,  с  морщинкой  над  переносьем,  покрывала  растрепанная  шапка
курчавых  рыжеватых  волос. Неописуемо  выражение его глаз -  внимательных и
спокойных,- я с трудом выносил этот странный, нечеловечий взгляд.
     - У тебя - что с ногами-то?
     Он  завозился, высвободил  из тряпья сухую ногу, похожую  на кочережку,
приподнял ее рукою и положил на край ящика.
     -  Вот какие ноги. Обе  такие,  с  роду. Не  ходят, не живут,  а  - так
себе...
     - А что это в коробочках?
     - Зверильница,- ответил он, взял  ногу  рукою, точно палку, сунул ее  в
тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил:
     -  Хошь - покажу? Ну,  так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал
никогда.
     Ловко  действуя  тонкими,  непомерно длинными руками, он приподнялся на
полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой.
     - Гляди,- не открывай, а то - убегут! Прислони к уху, послушай. Что?
     - Шевелится кто-то...
     -  Ага!  Это-паучишка  там  сидит,  подлец!  Его  зовут  -  Барабанщик.
Хитрый!..