XII

   11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с  боем  прошла  через
Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа  развернулась  возле  города
Каменка-Струмилово.  Позади  шла  армия,   сосредоточивались   на   важных
стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы  и  обозы.
От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались
планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя
боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть.
   Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские  силы
противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки,  казачьи  разъезды
входили в соприкосновение с неприятельскими разведками.
   Мелехов Григорий все дни похода, после того  как  расстался  с  братом,
пытался  и  не  мог  найти  в  душе  точку  опоры,  чтобы  остановиться  в
болезненных  раздумьях  и  вернуть  себе  прежнее  ровное  настроение.   С
последней маршевой сотней влили в полк  третьеочередников.  Один  из  них,
казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один  взвод  с  Григорием.
Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся  нижней  челюстью  и  калмыцкими
косицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря  на
возраст, светил он лысиной, лишь по  бокам  оголенного  шишкасто-выпуклого
черепа кустились редкие русые волосы. С первого же  дня  дали  казаки  ему
прозвище Чубатый.
   Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял  с  Чубатым  в
одной халупе. Они разговорились.
   - Ты, Мелехов, какой-то линялый.
   - Как линялый? - Григорий нахмурился.
   - Квелый, вроде хворый, - пояснил Чубатый.
   Они кормили  на  коновязи  лошадей,  курили,  прислонясь  к  обомшелому
ветхому заборчику. По улице по четыре  в  ряд  шли  гусары,  под  заборами
валялись  неубранные  трупы  (вытесняя  австрийцев,  дрались   на   улицах
предместья), чадный дымок  сочился  из-под  развалин  сожженной  синагоги.
Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город  в  этот  предвечерний
пышно расшитый красками час.
   - Здоровый я. - Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул.
   - Брешешь! Вижу.
   - Чего видишь?
   - Робеешь, сопатый? Смерти боишься?
   - Глупой ты, - презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти.
   - Скажи: убил ты человека? -  чеканил,  испытующе  вглядываясь  в  лицо
Григория, Чубатый.
   - Убил. Ну?
   - Стенить душа?
   - Сте-нить? - усмехнулся Григорий.
   Чубатый выдернул из ножен шашку.
   - Хочешь, голову срублю?
   - Потом?
   - Убью и не вздохну - нет во мне жалости! - Глаза Чубатого смеялись, но
Григорий по голосу, по хищному  трепету  ноздрей  понял,  что  говорит  он
серьезно.
   - Дикой ты и чудак, -  сказал  Григорий,  внимательно  осматривая  лицо
Чубатого.
   - У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!
   Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на
нее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие  в
кисти руки висели неподвижно.
   - Гляди!
   Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со  страшной  силой  кинул
косой взмах. Березка, срезанная на два аршина  от  корня,  падала,  цепляя
ветвями голые рамы окон, царапая стену дома.
   - Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у  него  была  -  на
стоке ртуть залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет - коня пополам. Вот!
   Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.
   - Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, - учил Чубатый, и шашка его
в косом полете разила цель с чудовищной силой.
   - Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый,
смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело -  рубить,
не спрашивая. В  бою  убить  врага  -  святое  дело.  За  каждого  убитого
скащивает тебе бог один грех, тоже как и за  змею.  Животную  без  потребы
нельзя губить - телка, скажем,  или  ишо  что,  -  а  человека  унистожай.
Поганый  он,  человек...  Нечисть,   смердит   на   земле,   живет   вроде
гриба-поганки.
   На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
   Григорий с удивлением замечал,  что  Чубатого  беспричинно  боятся  все
лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались  в  одну
кучу, будто зверь шел к ним,  а  не  человек.  Под  Станиславчиком  сотня,
наступая  по  лесистой  и  топкой  местности,  вынуждена  была  спешиться.
Коноводы брали лошадей и отъезжали  в  лощинку,  под  прикрытие.  Чубатому
досталось коноводить, но он отказался наотрез.
   - Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?
- налетел на него взводный урядник.
   - Они меня боятся. Ей-богу! -  уверял  тот,  тая  постоянный  смешок  в
глазах.
   Он никогда не был коноводом. Со своим конем  обращался  ласково,  холил
его заботой, но всегда замечал Григорий:  как  только  хозяин  подходил  к
коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками,  -  по  спине  коня
волною шла дрожь: конь беспокоился.
   - Ты скажи, угодник, чего от тебя кони  полохаются?  -  спросил  как-то
Григорий.
   - Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.
   - Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
   - Во мне сердце твердое, они чуют.
   - Волчиное в тебе сердце, а может, и  никакого  нету,  камушек  заместо
него заложенный.
   - Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.
   Под  городом  Каменка-Струмилово  третий  взвод  целиком  со   взводным
офицером  выехал  в  рекогносцировку:  накануне   чех-перебежчик   сообщил
командованию   о   дислокации   австрийских   частей   и    предполагаемом
контрнаступлении по линии  Гороши  -  Ставинцкий;  требовалось  постоянное
наблюдение за  дорогой,  по  которой  предполагалось  передвижение  частей
противника; с этой целью взводный офицер оставил на  опушке  леса  четырех
казаков со взводным урядником, а с  остальными  поехал  к  видневшимся  за
взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.
   На опушке, возле старой  остроконечной  часовни  со  ржавым  распятием,
остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый
и Мишка Кошевой.
   - Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи  коней  вон
за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
   Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник  глаз  не
отрывал  от  бинокля.  Шагах  в  десяти  от  них   волнилось   неубранное,
растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья  горбились  и  скорбно
шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то
правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам
и, выбирая полные колосья,  обминая  их,  жевал  черствое,  перестоявшееся
зерно.
   - Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.
   - Где? - встрепенулся Силантьев.
   - Вон, из леса. Правей гляди!
   Кучка всадников выехала из-за дальнего  перелеска.  Остановившись,  они
разглядывали поле с далеко выпяченными мысами  леса,  потом  тронулись  по
направлению на казаков.
   - Мелехов! - позвал урядник.
   Григорий ползком добрался до сосны.
   -  Подпустим  ближе  и  вдарим  залпом.  Готовь  винтовки,  ребята!   -
лихорадочно шептал урядник.
   Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо  лежали  под  сосной
молча, тая дыхание.
   - ...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.
   Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых
шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном  коне,  держал
на руке карабин и негромко басовито смеялся.
   - Крой! - шепнул урядник.
   "Гу-гу-гак!" - гукнул залп.
   "Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.
   - Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и  по  лошадям:  -
Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос  его  прозвучал  отрезвляюще
громко.
   По хлебам скакали,  разбившись,  цепкой,  гусары.  Один  из  них,  тот,
который ехал передним на сытом вороном  коне,  стрелял  вверх.  Последний,
отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи.
   Чубатый вскочил  первый  и  побежал,  путаясь  ногами  в  житах,  держа
наперевес винтовку. Саженях в Ста  взбрыкивала  и  сучила  ногами  упавшая
лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное  при
падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на
скакавших вдали товарищей.
   Все это произошло так быстро,  что  Григорий  опомнился  только  тогда,
когда Чубатый подвел пленника к сосне.
   - Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.
   Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать
ремень, но руки его заметно дрожали, ему  никак  не  удавалось  отстегнуть
пряжку.  Григорий  осторожно  помог  ему,  и  гусар  -  молодой,   рослый,
пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке  бритой
верхней губы, -  благодарно  ему  улыбаясь,  закивал  головой.  Он  словно
обрадовался, что его избавили от оружия,  пошарил  в  карманах,  оглядывая
казаков, достал  кожаный  кисет  и  залопотал  что-то,  жестами  предлагая
покурить.
   - Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.
   - Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.
   Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил
в головы.
   - Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.
   - Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.
   - Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в  "языке".  Кто  погонит,
ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.
   - Я провожу, - вызвался Чубатый.
   - Ну, гони.
   Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой;  пересиливая
себя, он суетился,  вывернул  карманы  и  совал  казакам  помятый  влажный
шоколад.
   - Русин их... русин...  нихт  австриц!  -  Он  коверкал  слова,  смешно
жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.
   - Оружие есть окромя? - спросил его урядник. -  Да  ты  не  лопочи,  не
поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах  есть?  -  Урядник  нажал  мнимый
спуск.
   Пленный яростно замотал головой.
   - Не есть! Не есть!
   Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.
   Из разорванных на колене рейтуз стекала  кровь,  виднелась  на  розовом
теле ссадина. Он  прикладывал  к  ней  носовой  платок,  морщился,  чмокал
губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле  убитой  лошади,  он
просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь
фотография его родных. Урядник тщетно  силился  его  понять  и  безнадежно
махнул рукой:
   - Гони.
   Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,
указал рукой:
   - Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!
   Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и,  шагая  рядом  с  лошадью,
даже  с  заискивающей  фамильярностью  хлопнул  ладонью  по  сухой  голени
Чубатого. Тот сурово откинул его  руку,  натянул  поводья,  пропуская  его
вперед.
   - Иди, черт! Шутки шутишь?
   Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на
оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он
и остался в памяти  Григория  -  накинутая  внапашку  расшивная  гусарская
куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.
   - Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и  с  сожалением
плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.
   Григорий  снял  с  убитой  лошади  седло,  зачем-то   поднял   лежавшее
неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и
пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя
на корточках у сосны, копались в  сумках,  рассматривая  невиданной  формы
седло.
   - Табачок хорош у него, надо бы ишо на  цигарку  попросить,  -  пожалел
Силантьев.
   - Да, что верно, то верно, хорош табак.
   - Будто ажник сладкий,  так  маслом  по  глотке  и  идет...  -  Урядник
вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.
   Спустя несколько минут из-за сосны показалась  голова  лошади.  Чубатый
ехал обратно.
   - Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?
   Помахивая  плетью.  Чубатый  подъехал,  спешился,  потянулся,  разминая
плечи.
   - Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.
   - Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...
   - Упустил?
   - Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.
   - Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!
   - Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные
глаза.
   -  Ка-а-ак?  -  Григорий   медленно   привстал,   шарил   вокруг   себя
подпрыгивающими руками.
   - Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.
   Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.
   Палец его прыгал, не попадая  на  спуск,  странно  косилось  побуревшее
лицо.
   - Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.
   Толчок  опередил  выстрел,  и  пуля,  сбивая  хвою  с   сосен,   запела
тягуче-тонко.
   - Что ж это! - ахнул Кошевой.
   Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.
   Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку,  лишь  Чубатый
не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу,  держался  левой
рукой за поясок.
   - Стреляй ишо.
   - Убью!.. - рванулся к нему Григорий.
   - Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -
заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем  расклячив
руки.
   -  Брешешь,  не  убьешь!..  -  сдержанно  смеялся  Чубатый,  подрыгивая
отставленной ногой.
   На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый  заметил  на  просеке
труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего
коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,
зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним  листом
желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по  всей  вероятности,  сзади,
расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.
   - Полохнул он его... - глухо проговорил  урядник,  проезжая,  испуганно
косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.
   Казаки ехали молча до места стоянки сотни.  Сгущались  сумерки.  Черную
перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал  пресный
запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья;  гукала  выпь.  Дремная  тишина
прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом
хвои  под  копытами  лошадей.  Над  просекой  меркли  на   стволах   сосен
темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый  часто  курил.  Тлеющий  огонек
освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко  сжимавшие
цигарку.
   Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,
непередаваемо-грустные краски вечера.