7
Андрей Разметнов со своей группой пришел к Фролу Дамаскову, когда тот с
семьей полудновал. За столом сидели: сам Фрол - маленький, тщедушный
старичишка с клиноватой бороденкой и оторванной левой ноздрей (еще в
детстве обезобразил лицо, падая с яблони, отсюда и прозвище Рваный), его
жена, дородная и величественная старуха, сын Тимофей - парень лет двадцати
двух, и дочь - девка на выданье.
Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он
вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые,
навыкат глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего
любимца, указал рукой:
- Проходите, садитесь, дорогие властя!
- Нам садиться некогда, - Андрей достал из папки лист. - Собрание
бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома,
конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и
выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества.
- Это почему же такое? - кинув ложку, Фрол встал.
- Уничтожаем тебя как кулацкий класс, - пояснил ему Демка Ушаков.
Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей
валенками, вынес оттуда бумажку.
- Вот справка, ты сам, Разметнов, ее подписывал.
- Какая справка?
- Об том, что я хлеб выполнил.
- Хлеб тут ни при чем.
- А за что же меня из дому выгонять и конфисковать?
- Беднота постановила, я же тебе пояснил.
- Таких законов нету! - резко крикнул Тимофей. - Вы грабиловку
устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?
- Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. - Андрей присел к
краю стола, достал карандаш и бумагу...
У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял,
так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком.
- Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте!
- Папаня, встаньте, ради Христа! - заплакала девка, подхватывая отца
под мышки.
Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка
Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Разметнову:
- Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две
кровати деревянных...
- Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!
- Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка.
- Гармонь не дам! - Тимофей выхватил ее из рук Демки. - Не лезь,
косоглазый, а то нос расшибу!
- Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!
- Ключи от сундуков давай, хозяйка.
- Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!
- Есть у нас права ломать? - оживляясь, спросил Демид Молчун, известный
тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча
работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча
сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы
собеседника, улыбался виновато и жалостно.
Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они
наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к
тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под
осень. Не любил Демид Людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора,
был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его
судьба обидами, обделяла, как пасынка... Он пять лет жил у Фрола Дамаскова
в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел
обстроиться - погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье
одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: "Два года жила с
тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то
веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я
гутарить..."
А ведь была привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала,
приставала к мужу: "Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи
словцо!" Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую
грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом
говорил: "Чисто сорока ты!" - и уходил. Демида почему-то окрестила молва
человеком гордым и хитрым, из тех, что "себе на уме". Может быть, потому,
что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука?
Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром
Демидова голоса.
- Права? - переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его
впервые. - Есть права!
Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел
в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях
Тимофея и - мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой - к
сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через
минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с
нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул:
- Вот бы с кем поменяться силенкой!
Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка
и тетка Василиса - единственная женщина в Андреевой группе - наперебой
разноголосо выкрикивали:
- Шуба бабья, донская!
- Тулуп!
- Три пары новых сапог с калошами!
- Четыре отреза сукна!
- Андрей! Разметнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу,
и сатин черный, и всякая иная...
Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания,
крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь:
- В чем тут у вас?
Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к
двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный,
смущенно улыбаясь, тянул девку за подол.
- Ты чего тут?! - Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева,
с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в
валяных опорках. - Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок
по углам лапаешь?! А под суд за...
- Да ты постой, погоди! - Игнатенок испуганно вскочил с пола. - На кой
она мне... снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку
натягивает! Я не допущаю к тому, а ты - пихаться...
Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы
узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох
шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно
неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею
стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он
хлопнул дверью, сказал Игнатенку:
- Не моги ее телешить! Что успела одеть, - черт с ней, а узел забери.
Опись находившегося в доме имущества подходила к концу.
- Ключи от амбара, - потребовал Андрей.
Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой.
- Нету ключей!
- Иди ломай, - приказал Андрей Демиду.
Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень.
Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором.
- Ты притолоку-то не руби! Наш теперь амбар, ты по-хозяйски. Легше!
Легше! - советовал сопевшему Молчуну Демка.
Начали перемерять хлеб.
- Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот [большое решето]
лежит, - предложил опьяневший от радости Игнатенок.
Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу.
- Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать, - по колено
бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу
закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы.
- По пульке дюже должна заважить.
- Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была:
видишь, тронутая.
Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка
поглаживал русую бороду, указывал на бычий помет с торчавшими из него
непереваренными зернами кукурузы:
- Как же им не работать! Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и
сенца внатруску.
Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль,
иногда крепко присоленное слово... Андрей вернулся в дом. Хозяйка с
дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на
груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей
взглянул ненавидяще, отвернулся к окну.
В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были
новые, подшитые кожей Фроловы валенки... Не видя вошедшего Андрея, он
черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко
жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли...
<-- прошлая часть | весь текст сразу | следующая часть --> | | |