16

   С собрания Давыдов пошел  с  Разметновым.  Снег  бил  густо,  мокро.  В
темноте кое-где поблескивали огоньки. Собачий брех,  разорванный  порывами
ветра, звучал по хутору тоскливо и  неумолчно.  Давыдов  вспомнил  рассказ
Якова Лукича о снегозадержании, вздохнул: "Нет,  в  нынешнем  году  не  до
этого. А сколько вот в такую метель снегу легло бы на пашнях! Просто жалко
даже, факт!"
   - Зайдем в конюшню, поглядим на колхозных коней, - предложил Разметнов.
   - Давай.
   Свернули в проулок. Вскоре показался огонек: возле лапшинского сенника,
приспособленного под конюшню, висел фонарь. Вошли во двор. Около дверей  в
конюшню, под навесом, стояло человек восемь казаков.
   - Кто нынче дневалит? - спросил Разметнов.
   Один из стоявших затушил о сапог цигарку, ответил:
   - Кондрат Майданников.
   - А почему тут народу много? Что  вы  тут  делаете?  -  поинтересовался
Давыдов.
   - Так, товарищ Давыдов... Стоим, обчий кур устраиваем...
   - Сено вечером привозили с гумна.
   - Стали покурить да загутарились. Метель думаем перегодить.
   В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и
мочи смешаны с легким, парящим духом  степного  полынистого  сена.  Против
каждого станка, на деревянных рашках [рашки - вбитые  в  стену  деревянные
развилины, на которые вешают сбрую],  висят  хомут,  шлея  или  постромки.
Проход чисто выметен и слегка присыпан желтым речным песком.
   - Майданников! - окликнул Андрей.
   - Аю! - отозвался голос в конце конюшни.
   Майданников  на  навильнике  нес  беремя  житной  соломы.  Он  зашел  в
четвертый  от  дверей  станок,  ногою  поднял  улегшегося  вороного  коня,
раструсил солому.
   -  Повернись!  Че-е-орт!  -  зло  крикнул  он  и  замахнулся   держаком
навильника на придремавшего коня.
   Тот испуганно застукотел, засучил ногами по деревянному полу,  зафыркал
и потянулся к яслям, передумав, как видно,  ложиться.  Кондрат  подошел  к
Давыдову, весь пропитанный запахом конюшни  и  соломы,  протянул  черствую
холодную ладонь.
   - Ну, как, товарищ Майданников?
   - Ничего, товарищ председатель колхоза.
   - Чтой-то ты уж больно официально: "товарищ председатель колхоза"...  -
Давыдов улыбнулся.
   - Я зараз при исполнении обязанностев.
   - Почему народ возле конюшни толчется?
   - Спросите сами их! - В голосе Кондрата послышалась озлобленная досада.
- Как на ночь метать коням, так и их черт  несет.  Народ  никак  не  могет
отрешиться от единоличности. Это все хозяева  сидят!  Приходют:  "А  моему
гнедому положил сена?", "А буланому постелил?", "Кобылка моя тут целая?" А
куда же, к примеру, его кобыленка денется? В рот я ее запхну, что ли?  Все
лезут, просют: "Дай  подсоблю  наметать  коням!"  И  всяк  норовит  своему
побольше сенца кинуть... Беда! Надо постановление  вынесть,  чтобы  лишний
народ тут не околачивался.
   - Слыхал? - Андрей подмигнул Давыдову, сокрушенно покачал головой.
   - Гони всех  отсюда!  -  суровея,  приказал  Давыдов.  -  Чтобы,  кроме
дежурного и помощников, никого не было!  Сена  по  скольку  даешь?  Весишь
дачу?
   - Нету. Не вешаю. На глазок, с полпуда на животину.
   - Стелешь всем?
   - Да что, ей-богу! - Кондрат яростно  тряхнул  буденовкой,  на  смуглый
стоян его шеи, на воротник приношенного зипуна посыпались мягкие  ости.  -
Завхоз наш, Островнов, Яков Лукич-то, ноне  перед  вечером  был,  говорит:
"Стели коням объедья". Да разве это порядки? Ить он, черт, лучшим хозяином
почитается, а такую чушь порет!
   - А что?
   - Да как же, Давыдов! Объедья - все начисто едовые. Полынок промеж них,
он мелкий, съестной, или бурьянина:  все  это  овцы,  козы  дотла  съедят,
переберут, а он приказывает на подстилку коням гатить! Я ему  было  сказал
насупротив, а он: "Не твое дело мне указывать!"
   - Не стели объедьев. Правильно! А  мы  ему  завтра  хвост  наломаем!  -
пообещал Давыдов.
   - И ишо одно дело: расчали прикладок, какой возля  колодезя  склали.  К
чему, спрашивается?
   - Мне Яков Лукич говорил, что это сено  похуже.  Он  хочет  дрянненькое
зимою скормить, а хорошее оставить к пахоте.
   - Ну, когда так, это верно, - согласился Кондрат. - А  насчет  объедьев
ему скажите.
   -  Скажу.  На  вот,  закуривай  ленинградскую  папироску...  -  Давыдов
кашлянул. - Прислали мне товарищи с завода... Лошади-то все здоровы?
   - Благодарствую. Огонька дайте... Кони  все  справные.  Прошедшую  ночь
завалился наш виноходец, бывший  лапшиновский,  доглядели.  А  так  все  в
порядке. Вот один есть чертяка,  никак  не  ложится.  Всю  ночь,  говорят,
простаивает. Завтра на передки будем всех перековывать. Сколизь была, шипы
начисто посъел ледок. Ну, прощевайте. Я ишо не всем постелил.
   Разметнов пошел проводить Давыдова. Разговаривая, прошли  они  квартал,
но на повороте к  квартире  Давыдова  Разметнов  остановился  против  база
единоличника Лукашки Чебакова, тронул плечо Давыдова, шепнул:
   - Гляди?
   Около калитки -  в  трех  шагах  от  них  -  чернела  фигура  человека.
Разметнов вдруг быстро подбежал, левой рукой схватил  человека,  стоявшего
по ту сторону калитки, в правой стиснул рукоять нагана.
   - Ты, Лука?
   - Никак это вы, Андрей Степанович?
   - Что у тебя в правой руке? А ну, отдай! Живо!
   - Да это вы? Товарищ Разметнов!
   - Отдай, говорят! Вдарю!..
   Давыдов подошел на голоса, близоруко щурясь.
   - Что ты у него отбираешь?
   - Отдай, Лука! Выстрелю!
   - Да возьмите, чего вы сбесились-то?
   - Вот он с чем стоял у калиточки! Эх, ты! Ты это для чего  же  с  ножом
ночью стоишь? Ты это кого ждал? Не Давыдова? Зачем,  спрашиваю,  с  финкой
стоял? Контра? Убивцем захотел стать!
   Только острые охотничьи глаза Андрея могли разглядеть в руке  стоявшего
около калитки человека белое лезвие ножа. Он и бросился  обезоруживать.  И
обезоружил. Но когда стал, задыхаясь, допрашивать ошалевшего Лукашку,  тот
открыл калитку, изменившимся голосом сказал:
   - Уж коли вы так дело поворачиваете, я не могу промолчать?  Вы  меня  в
чем не надо подозрить могете, упаси бог, Андрей Степаныч! Пройдемте.
   - Куда это?
   - В катух.
   - Зачем это?
   - Поглядите, и все вам  станет  ясное,  зачем  я  с  ножом  на  проулок
выглядал...
   - Пойдем посмотрим, - предложил Давыдов, первым входя на Лукашкин  баз.
- Куда идти-то?
   - Пожалуйте за мной.
   В катухе, внутри заваленном обрушившимся  прикладом  кизяка,  стоял  на
табурете зажженный фонарь, возле него на корточках сидела жена  Лукашки  -
красивая, полноликая и  тонкобровая  баба.  Она  испуганно  встала,  увидя
чужих, заслонила собой стоявшие возле стены две цебарки с водой и таз.  За
нею в самом углу на чистой соломе, как видно только  постланной,  топтался
сытый боров. Опустив голову в огромную лохань, он чавкал, пожирая помои.
   - Видите, какая беда...  -  указывая  на  кабана,  смущенно,  бессвязно
говорил  Лукашка.  -  Борова  надумали  потихоньку  заколоть...  Баба  его
прикармывает, а я только хотел валять его, резать, слышу - гомонят  где-то
на проулке. "Дай-ка, - думаю, - выйду, гляну, не ровен час  кто  услышит".
Как был я с засученными рукавами и при фартуке и при ноже, так и  вышел  к
калитке. И вы - вот они! А вы на меня  что  подумали?  Разве  же  человека
резать при фартуке и с засученными рукавами  выходют?  -  Лукашка,  снимая
фартук, смущенно улыбнулся и с сдержанной злостью крикнул на жену:  -  Ну,
чего стала, дуреха? Выгони борова!
   - Ты не режь его, - несколько  смущенный,  сказал  Разметнов.  -  Зараз
собрание было, нету дозволения скотину резать.
   - Да я и не буду. Всю охоту вы мне перебили...
   Давыдов вышел и до самой квартиры подтрунивал над Андреем:
   - Покушение на жизнь председателя колхоза отвратил!  Контрреволюционера
обезоружил! Аника-воин, факт! Хо-хо-хо!..
   - Зато кабану жизнь спас, - отшучивался Разметнов.