13

   За неделю пребывания в Гремячем Логу перед Давыдовым стеною  встал  ряд
вопросов... По ночам,  придя  из  сельсовета  или  из  правления  колхоза,
разместившегося  в  просторном  Титковом  доме,  Давыдов  долго  ходил  по
комнате, курил, потом читал привезенные кольцевиком "Правду",  "Молот",  и
опять в размышлениях возвращался  к  людям  из  Гремячего,  к  колхозу,  к
событиям прожитого дня. Как зафлаженный  волк,  пытался  он  выбраться  из
круга связанных с колхозом мыслей, вспоминал свой цех, приятелей,  работу;
становилось чуточку грустно оттого, что там теперь многое изменилось и все
это в его отсутствие; что он теперь уже не сможет ночи навылет просиживать
над  чертежами  катерпиллерского  молота,  пытаясь  найти  новый   ход   к
перестройке коробки скоростей,  что  на  его  капризном  и  требовательном
станке работает другой -  наверное,  этот  самоуверенный  Гольдшмидт;  что
теперь  о  нем,  видимо,   забыли,   наговорив   на   проводах   уезжавших
двадцатипятитысячников хороших, с  горячинкой,  речей.  И  внезапно  мысль
снова переключалась на Гремячий, будто в мозгу кто-то уверенно  передвигал
рубильник, по-новому направляя  ток  размышлений.  Он  ехал  на  работу  в
деревню вовсе не таким  уж  наивным  горожанином,  но  разворот  классовой
борьбы,  ее  путаные  узлы  и  зачастую  потаенно-скрытые  формы  все   же
представлялись ему не столь сложными, какие увидел  он  в  первые  же  дни
приезда в  Гремячий.  Упорное  нежелание  большинства  середняков  идти  в
колхоз, несмотря на огромные преимущества колхозного хозяйства, - было ему
непонятно. К  познанию  многих  людей  и  их  взаимоотношений  не  мог  он
подобрать ключа. Титок - вчерашний  партизан  и  нынешний  кулак  и  враг.
Тимофей Борщев - бедняк, открыто ставший на  защиту  кулака.  Островнов  -
культурный    хозяин,     сознательно     пошедший     в     колхоз,     и
настороженно-враждебное отношение к нему Нагульнова. Все гремяченские люди
шли перед мысленным взором Давыдова...  И  многое  в  них  было  для  него
непонятно, закрыто какой-то неощутимой, невидимой завесой. Хутор  был  для
него - как сложный  мотор  новой  конструкции,  и  Давыдов  внимательно  и
напряженно пытался познать его, изучить, прощупать каждую деталь,  слышать
каждый перебой в каждодневном неустанном, напряженном биении этой мудреной
машины...
   Загадочное убийство бедняка  Хопрова  и  его  жены  натолкнуло  его  на
догадку о том, что какая-то скрытая пружина действует в  этой  машине.  Он
смутно  догадывался,  что  в  смерти  Хопрова  есть  причинная   связь   с
коллективизацией,  с  новым,   бурно   ломившимся   в   подгнившие   стены
раздробленного хозяйства. Наутро, когда были обнаружены  трупы  Хопрова  и
его жены, он долго говорил с Разметновым и Нагульновым. Те тоже терялись в
догадках и предположениях.  Хопров  был  бедняк,  в  прошлом  -  белый,  к
общественной жизни  пассивный,  каким-то  боком  прислонявшийся  к  кулаку
Лапшинову. Высказанное кем-то предположение, что убили  с  целью  грабежа,
было явно нелепо, так как ничего из имущества не было взято, да у  Хопрова
и брать было нечего. Разметнов отмахнулся:
   - Должно, обидел кого-нибудь по бабьей  части.  Чью-нибудь  чужую  жену
подержал в руках, вот и решили его жизни.
   Нагульнов молчал, он не любил говорить непродуманно. Но  когда  Давыдов
высказал  догадку,  что  к  убийству  причастен  кто-либо  из  кулаков,  и
предложил  срочно  произвести  выселение  их  из  хутора,  Нагульнов   его
решительно поддержал:
   - Из ихнего стану стукнули Хопрова, без разговоров!  Выселить  гадов  в
холодные края!
   Разметнов посмеивался, пожимал плечами:
   - Выселить их надо, слов нет. Они мешают народу в колхоз  вступать.  Но
только Хопров не через них пострадал.  Он  к  ним  не  причастный.  Оно-то
верно, он прислонялся к Лапшинову, постоянно работал у него,  да  ить  это
же, небось, не от сытости?  Нуждишка  придавливала,  вот  и  прибивался  к
Лапшинову. Нельзя же всякое дело на кулаков  валить,  не  чудите,  братцы!
Нет, тут бабье дело; как хотите!
   Из района приехали следователь и врач. Трупы убитых вскрыли,  допросили
соседей Хопрова и Лапшинова. Но следователю так и  не  удалось  заполучить
нити, ведущей к раскрытию участников и причин убийства. На другой день,  4
февраля, общее собрание колхозников единогласно  вынесло  постановление  о
выселении из пределов Северо-Кавказского края  кулацких  семей.  Собранием
утверждено было избранное  уполномоченными  правление  колхоза,  в  состав
которого  вошли  Яков   Лукич   Островнов   (кандидатуру   его   ревностно
поддерживали Давыдов и  Разметнов,  несмотря  на  возражения  Нагульнова),
Павел Любишкин, Демка Ушаков, с трудом прошел Аркашка Менок, пятым дружно,
без споров, избрали Давыдова. Этому способствовала полученная накануне  из
райполеводсоюза  бумажка,  в  которой   писалось,   что   райпартком,   по
согласованию  с  райполеводсоюзом,  выдвигает  на  должность  председателя
правления  колхоза  уполномоченного   райпарткома,   двадцатипятитысячника
товарища Давыдова.
   На общем собрании шел долгий спор, как наименовать колхоз. Разметнов  в
конце держал речь.
   - Даю отвод прозванию  "Красный  казак"  -  это  мертвое  и  обмаранное
прозвание.  Казаком  раньше  детву  пужали  рабочие.  Предлагаю,   дорогие
товарищи, теперешние колхозники, присвоить нашему дорогому  путю  в  самый
социализм, нашему колхозу, имя товарища Сталина.
   Андрей заметно волновался, на лбу его багровел шрам.  На  какой-то  миг
злобноватые глаза его затянула дымка слез,  но  он  оправился,  подтвердил
голосом:
   -  Нехай,  братцы,  товарищ  наш  Иосиф  Виссарионович  долго  живет  и
руководствует! А мы давайте прозываться  его  именем.  Окромя  этого,  даю
фактическую справку: когда мы обороняли Царицын, то я  самолично  видал  и
слыхал товарища Сталина. Он тогда вместе с Ворошиловым реввоенсоветом был,
одежду носил штатную, но должен сказать -  дока  он!  Тогда  нам,  бойцам,
бывало, говорил насчет стойкости.
   - Ты не по существу, Разметнов, - прервал его Давыдов.
   - Не по существу? Тогда я, конечно, извиняюсь, но я твердо стою за  его
прозвание!
   - Все это известно, я тоже за то, чтобы имени Сталина  колхоз  назвать,
но  это  ответственное  название,  -  внушал  Давыдов,  -  опозорить   его
невозможно! Тогда уж надо так работать, чтобы перекрывать всех окружающих.
   - С этим мы в корне согласны, - сказал дед Щукарь.
   - Понятно! - Разметнов улыбнулся. - Я, дорогие  товарищи,  авторитетно,
как председатель Совета, заявляю: лучше прозвания имени  товарища  Сталина
не могет быть. Мне вот, к примеру, довелось в девятнадцатом  году  видать,
как возля хутора Топольки наша  красная  пехота  брала  плотину  на  речке
Цулим, возля водяной мельницы...
   - Вот ты опять в воспоминания ударяешься, - досадливо сказал Давыдов. -
Пожалуйста, веди собрание и конкретно голосуй!
   - Извиняюсь, голосуйте, граждане,  но  как  вспомнишь  войну  -  сердце
засвербит чесоткой, хочется слово сказать, - виновато улыбнулся  Разметнов
и сел.
   Собрание единогласно присвоило колхозу имя Сталина.


   Давыдов все еще жил у Нагульновых. Спал на сундуке, отгороженном от  их
супружеской  кровати  невысокой  ситцевой  занавеской.  В  первой  комнате
помещалась хозяйка -  бездетная  вдова.  Давыдов  сознавал,  что  стесняет
Макара, но за суетой  и  тревогой  первых  дней  как-то  не  было  времени
подыскать квартиру. Лушка, жена Нагульнова,  была  с  Давыдовым  неизменно
приветлива, но, несмотря на это, он  после  того  случайного  разговора  с
Макаром, когда тот открыл ему, что жена живет с Тимофеем Рваным, относился
к ней с плохо скрываемой неприязнью, тяготился своим временным пребыванием
у них. По утрам Давыдов, не вступая в разговор, часто  искоса  посматривал
на Лушку. На вид ей было не больше  двадцати  пяти  лет.  Мелкие  веснушки
густо крыли ее продолговатые щеки, пестрым лицом  она  напоминала  сорочье
яйцо. Но какая-то приманчивая и нечистая красота была в ее дегтярно-черных
глазах, во всей сухощавой статной фигуре. Круглые ласковые брови ее всегда
были  чуточку  приподняты,  казалось,  что  постоянно  ждет   она   что-то
радостное; яркие губы в уголках наизготове  держали  улыбку,  не  покрывая
плотно слитой подковы выпуклых зубов. Она и ходила-то, так шевеля покатыми
плечами, словно ждала, что вот-вот кто-нибудь сзади прижмет ее, обнимет ее
девичье узкое плечо. Одевалась, как все гремяченские казачки, была,  может
быть, немного чистоплотней.
   Как-то рано утром Давыдов, надевая ботинки, услышал голос Макара  из-за
перегородки:
   - У меня в полушубке в кармане резинки. Ты, что ли, заказывала  Семену?
Он вчера приехал из станицы, велел тебе передать.
   - Макарушка,  взаправди?  -  Голос  Лушки,  теплый  спросонок,  дрогнул
радостью...
   Она в одной рубахе прыгнула с кровати к  висевшему  на  гвозде  мужнину
полушубку, вытащила из кармана не круглые,  стягивающие  икры  резинки,  а
городские,  с  поясом,  обшитые  голубым.  Давыдов  видел  ее,  отраженную
зеркалом: она стояла, примеряя на своей сухого литья ноге покупку, вытянув
мальчишескую худую шею. Давыдов в  зеркале  видел  излучины  улыбки  у  ее
вспыхнувших глаз, негустой румянец  на  веснушчатых  щеках.  Любуясь  туго
охватившим ногу черным чулком, она повернулась лицом к Давыдову, в разрезе
рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у  козы,  вниз  и
врозь, и она тотчас же увидела его через занавеску, левой  рукой  медленно
стянула ворот и, не отворачиваясь, щуря глаза, тягуче улыбалась.  "Смотри,
какая я красивая!" - говорили ее несмущающиеся глаза.
   Давыдов грохнулся на заскрипевший сундук, побагровел, пятерней  откинул
со лба глянцевито-черные пряди волос: "Черт знает!  Еще  подумает,  что  я
подсматривал...  дернуло  меня  вставать!   Еще   взбредет   ей,   что   я
интересуюсь..."
   - Ты хоть при чужом человеке телешом-то не ходи, - недовольно бормотнул
Макар, услышав, как Давыдов смущенно кряхтит.
   - Ему не видно.
   - Нет, видно.
   Давыдов кашлянул за перегородкой.
   - А видно, так и смотрите на доброе здоровье, - равнодушно сказала она,
через голову надевая юбку.  -  Чужих,  Макарушка,  нету.  Нынче  чужой,  а
завтра, ежели захочу, мой будет, - засмеялась  и  с  разбегу  кинулась  на
кровать. - Ты у меня смирненький! Тпружень! Тпруженюшка! Телочек!..


   После завтрака, едва лишь вышли за ворота, Давыдов рубанул:
   - Дрянь у тебя баба!
   - Тебя это не  касается...  -  ответил  Нагульнов  тихо,  не  глядя  на
Давыдова.
   - Тебя зато касается! Я сегодня же перехожу на квартиру,  мне  смотреть
тошно! Такой ты парень - что надо, а  с  нею  миндали  разводишь!  Сам  же
говорил, что она живет с Рваным.
   - Бить ее, что ли?
   - Не бить, а воздействовать! Но я тебе прямо скажу: вот я коммунист, но
на это у меня нервы тонкие, я побил бы  и  выгнал  к  черту!  А  тебя  она
дискредитирует перед массой, и ты молчишь. Где она пропадает всю ночь?  Мы
с собрания приходим, а ее все нет! Я  не  вмешиваюсь  во  внутренние  ваши
дела...
   - Ты женатый?
   - Нет. А вот на твою семью посмотрел - теперь до гроба не женюсь.
   - У тебя на бабу вид, как на собственность.
   - Э, черт тебя! Антихрист кривобокий! Собственность, собственность! Она
же еще существует? Чего же ты ее отменяешь? Семья-то существует?  А  ты...
на твою бабу лезут... разврат заводишь, терпимость  веры.  Я  об  этом  на
ячейке поставлю!.. С твоего образа пример крестьянин должен снимать. Хорош
был бы пример!
   - Ну, я ее убью!
   - Здравствуйте!
   - Ну, ты вот чего... зараз в это дело не лезь... - останавливаясь среди
улицы, попросил Макар. - Я сам с этим разберусь, зараз не до этого.  Ежели
б это вчера началось, а то  я  уж  обтерпелся...  погожу  чудок,  потом...
Сердцем к ней присох... А то бы давно... Ты куда идешь, в Совет? - перевел
он разговор.
   - Нет, хочу зайти  к  Островнову.  Охота  мне  с  ним  в  его  домашнем
производстве поговорить. Он умный мужик. Я хочу его завхозом устроить. Как
ты думаешь? Хозяин нужен, чтобы у него колхозная копейка  рублем  звенела.
Островнов, как видно, такой.
   Нагульнов махнул рукой, осердился.
   - Опять за рыбу деньги! Дался  вам  с  Андреем  Островнов!  Он  колхозу
нужен, как архиерею это самое... Я - против. Я добьюсь его  исключения  из
колхоза! Два года платил сельхозналог с процентной  надбавкой,  зажиточный
гад, до войны жил кулаком, а мы его выдвигать?
   - Он - культурный хозяин! Я что же, по-твоему, кулака охраняю?
   - Ежели б ему крылышки не резали, он давно бы в кулаки влетел!
   Они разошлись, не договорившись, крепко недовольные друг другом.