Знаю, что многие найдут  эту повесть безнравственной и неприличной, тем
не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству.
     А. К.

                              ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


     I

     Давным-давно,  задолго  до  железных  дорог, на  самой  дальней окраине
большого  южного  города жили  из рода  в род ямщики -  казенные  и вольные.
Оттого и вся эта местность называлась Ямской  слободой,  или  просто Ямской,
Ямками, или, еще короче, Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный
извоз, лихое  ямщичье  племя  понемногу  растеряло  свои  буйные  замашки  и
молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям,  распалось и разбрелось. Но за
Ямой  на  много лет-даже  до сего времени-осталась темная слава, как о месте
развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.
     Как-то  само  собою  случилось,   что  на  развалинах  тех   старинных,
насиженных  гнезд,  где  раньше  румяные  разбитные  солдатки и  чернобровые
сдобные ямские вдовы тайно  торговали водкой и свободной любовью, постепенно
стали   вырастать   открытые   публичные   дома,  разрешенные   начальством,
руководимые официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам. К
концу XIX столетия обе улицы Ямы - Большая Ямская и Малая Ямская - оказались
занятыми  сплошь,  и  по  ту  и  по  другую  сторону,  исключительно  домами
терпимости.  Частных  домов  осталось не  больше  пяти-шести,  но  и  в  них
помещаются трактиры,  портерные  и мелочные лавки, обслуживающие  надобности
ямской проституции.
     Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы  во  всех тридцати с лишком
заведениях, разница  только в  плате, взимаемой за кратковременную любовь, а
следовательно,  и  в  некоторых внешних  мелочах: в  подборе более или менее
красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и
роскоши обстановки.
     Самое шикарное заведение-Треппеля, при въезде на Большую Ямскую, первый
дом налево.  Это -старая фирма.  Теперешний владелец ее  носит совсем другую
фамилию  и  состоит  гласным  городской  думы  и  даже  членом  управы.  Дом
двухэтажный,  зеленый   с   белым,  выстроен   в  ложнорусском,  ерническом,
ропетовском стиле, с коньками,  резными  наличниками, петухами и деревянными
полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами;  ковер  с белой дорожкой
на  лестнице;  в  передней  чучело  медведя,  держащее  в  протянутых  лапах
деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах
малиновые шелковые  тяжелые  занавеси  и  тюль, вдоль стен белые  с  золотом
стулья и зеркала в золоченых рамах;
     есть  два кабинета с коврами, диванами и  мягкими атласными  пуфами;  в
спальнях  голубые и  розовые  фонари, канаусовые одеяла  и  чистые  подушки;
обитательницы  одеты в  открытые  бальные  платья, опушенные  мехом,  или  в
дорогие   маскарадные  костюмы  гусаров,  пажей,   рыбачек,  гимназисток,  и
большинство из них - остзейские немки, - крупные,
     белотелые, грудастые  красивые  женщины. У Треппеля берут за  визит три
рубля, а за всю ночь-десять.
     Три двухрублевых  заведения - Софьи Васильевны, "Старо-Киевский" и Анны
Марковны  -  несколько  поплоше,   победнее.   Остальные  дома   по  Большой
Ямской-рублевые;  они  еще  хуже  обставлены. А  на  Малой Ямской,  которую'
посещают солдаты, мелкие  воришки,  ремесленники и вообще  народ серый и где
берут за время пятьдесят копеек  и меньше, совсем уж  грязно и скудно: пол в
зале кривой, облупленный  и  занозистый,  окна завешены  красными кумачовыми
кусками;  спальни,  точно  стойла,  разделены   тонкими  перегородками,   не
достающими до  потолка,  а  на  кроватях,  сверх  сбитых сенников,  валяются
скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и  дырявые
байковые одеяла;  воздух кислый  и чадный,  с примесью  алкогольных паров  и
запаха  человеческих  извержений; женщины, одетые в  цветное ситцевое тряпье
или  в   матросские  костюмы,  по  большей  части  хриплы  или  гнусавы,   с
полупровалившимися  носами,  с  лицами, хранящими следы  вчерашних побоев  и
царапин и наивно раскрашенными  при помощи послюненной красной  коробочки от
папирос.
     Круглый год, всякий вечер,-за исключением трех последних дней страстной
недели  и  кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка
косы не  заплетает, - едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым
домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные  фонари.  На  улице
точно праздник  - пасха: все окна  ярко  освещены, веселая  музыка скрипок и
роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно  подъезжают и уезжают извозчики.
Во всех  домах  входные двери открыты настежь, и сквозь "них  видны с улицы:
крутая  лестница, и узкий  коридор вверху,  и белое  сверканье многогранного
рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами.
До  самого  утра  сотни  и  тысячи  мужчин  подымаются  и спускаются по этим
лестницам.  Здесь  бывают  все:  полуразрушенные,  слюнявые  старцы,  ищущие
искусственных  возбуждений,, и  мальчики - кадеты и гимназисты - почти дети;
бородатые отцы  семейств,  почтенные  столпы  общества в  золотых  очках,  и
молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими  именами,
и   воры,   и  убийцы,   и   либеральные  адвокаты,  и   строгие  блюстители
нравственности - педагоги, и передовые писатели - авторы горячих,  страстных
статей о женском  равноправии,  и сыщики,  и шпионы, и беглые каторжники,  и
офицеры, и  студенты, и социал-демократы, и анархисты,  и наемные  патриоты;
застенчивые и  наглые, больные  и  здоровые,  познающие впервые  женщину,  и
старые  развратники, истрепанные  всеми видами порока; ясноглазые красавцы и
уроды,  злобно  исковерканные  природой,  глухонемые,  слепые,  безносые,  с
дряблыми,  отвислыми телами, с  зловонным  дыханием,  плешивые,  трясущиеся,
покрытые паразитами - брюхатые, геморроидальные  обезьяны. Приходят свободно
и  просто,  как в  ресторан или  на  вокзал, сидят,  курят, пьют,  судорожно
притворяются веселыми, танцуют,  выделывая гнусные телодвижения, имитирующие
акт половой любви. Иногда внимательно it долго, иногда с грубой поспешностью
выбирают  любую  женщину  и  знают  наперед, что никогда не встретят отказа.
Нетерпеливо платят вперед деньги и на  публичной кровати, еще не остывшей от
тела предшественника,  совершают бесцельно  самое  великое  и прекрасное  из
мировых  таинств-таинство  зарождения  новой  жизни. И женщины с равнодушной
готовностью,  с  однообразными  словами,   с   заученными  профессиональными
движениями  удовлетворяют, как машины, их желаниям,  чтобы тотчас  же  после
них, в ту  же ночь, с теми же словами, улыбками  и жестами принять третьего,
четвертого,  десятого  мужчину, нередко уже  ждущего своей  очереди в  общем
зале.
     Так  проходит вся ночь.  К рассвету  Яма понемногу затихает, и  светлое
утро застает  ее  безлюдной,  просторной,  погруженной  в  сон,  с  накрепко
закрытыми дверями, с  глухими ставнями  на окнах. А  перед  вечером  женщины
проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
     И  так  без  конца,  день  за днем, месяцы  и  годы, живут  они в своих
публичных гаремах странной, неправдоподобной  жизнью, выброшенные обществом,
проклятые  семьей, жертвы  общественного  темперамента,  клоаки  для избытка
городского  сладострастия,  оберега-тельницы  семейной   чести  -  четыреста
глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.