Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все
чаще и нетерпеливее  посматривали  на  часы.  Изучался  практически  устав
гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей,
окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной  школы,
у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост
у порохового погреба, у знамени, в караульном  доме,  у  денежного  ящика.
Между ними  ходили  разводящие  и  ставили  часовых;  производилась  смена
караулов;  унтер-офицеры  проверяли  посты  и  испытывали  познания  своих
солдат, стараясь  то  хитростью  выманить  у  часового  его  винтовку,  то
заставить его сойти с места, то всучить  ему  на  сохранение  какую-нибудь
вещь, большею частью собственную фуражку.  Старослуживые,  тверже  знавшие
эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно  суровым
тоном: "Отходи! Не имею полного права никому  отдавать  ружье,  кроме  как
получу приказание от самого государя императора". Но молодые путались. Они
еще не умели отделить шутки, примера  от  настоящих  требований  службы  и
впадали то в одну, то в другую крайность.
   - Хлебников! Дьявол косорукой! - кричал маленький,  круглый  и  шустрый
ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. -
Я  ж  тебя  учил-учил,  дурня!  Ты  же  чье  сейчас  приказанье   сполнил?
Арестованного? А, чтоб тебя!.. Отвечай, для чего ты поставлен на пост?
   В третьем взводе произошло  серьезное  замешательство.  Молодой  солдат
Мухамеджинов,   татарин,   едва   понимавший   и   говоривший   по-русски,
окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства - и настоящего и
воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения
и приказания отвечал одним решительным словом:
   - З-заколу!
   - Да постой... да дурак ты... - уговаривал его унтер-офицер Бобылев.  -
Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть...
   - Заколу! - кричал татарин испуганно и злобно и с глазами,  налившимися
кровью, нервно совал штыком во всякого, кто  к  нему  приближался.  Вокруг
него  собралась  кучка  солдат,  обрадовавшихся  смешному  приключению   и
минутному роздыху в надоевшем ученье.
   Ротный командир, капитан Слива, пошел разбирать дело.  Пока  он  плелся
вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца,  младшие
офицеры сошлись вместе поболтать и покурить. Их было трое: поручик  Веткин
- лысый, усатый человек лет тридцати трех,  весельчак,  говорун,  певун  и
пьяница, подпоручик  Ромашов,  служивший  всего  второй  год  в  полку,  и
подпрапорщик  Лбов,  живой  стройный  мальчишка  с  лукаво-ласково-глупыми
глазами и с  вечной  улыбкой  на  толстых  наивных  губах,  -  весь  точно
начиненный старыми офицерскими анекдотами.
   - Свинство, - сказал Веткин,  взглянув  на  свои  мельхиоровые  часы  и
сердито щелкнув крышкой. - Какого черта он держит до сих пор роту? Эфиоп!
   - А вы бы ему это объяснили, Павел Павлыч, - посоветовал с хитрым лицом
Лбов.
   - Черта с два. Подите, объясняйте сами. Главное - что? Главное  -  ведь
это все напрасно. Всегда  они  перед  смотрами  горячку  порют.  И  всегда
переборщат. Задергают солдата, замучат, затуркают, а на  смотру  он  будет
стоять, как пень.  Знаете  известный  случай,  как  два  ротных  командира
поспорили, чей солдат больше съест  хлеба?  Выбрали  они  оба  жесточайших
обжор. Пари было большое - что-то около ста рублей. Вот один  солдат  съел
семь фунтов и отвалился, больше не может. Ротный  сейчас  на  фельдфебеля:
"Ты что же, такой, разэтакий, подвел меня?" А фельдфебель  только  глазами
лупает: "Так что не могу знать, вашескородие, что с ним  случилось.  Утром
делали репетицию - восемь фунтов стрескал в один  присест..."  Так  вот  и
наши... Репетят без толку, а на смотру сядут в калошу.
   - Вчера... - Лбов вдруг прыснул от смеха. - Вчера,  уж  во  всех  ротах
кончили занятия, я иду на  квартиру,  часов  уже  восемь,  пожалуй,  темно
совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы  учат.  Хором.  "На-ве-ди,  до
гру-ди, по-па-ди!" Я спрашиваю поручика Андрусевича: "Почему это у вас  до
сих пор идет такая музыка?" А он говорит: "Это мы, вроде  собак,  на  луну
воем".
   - Все надоело, Кука! - сказал Веткин и зевнул. - Постойте-ка,  кто  это
едет верхом? Кажется, Бек?
   - Да. Бек-Агамалов, - решил зоркий Лбов. - Как красиво сидит.
   - Очень красиво, - согласился Ромашов. -  По-моему,  он  лучше  всякого
кавалериста ездит. О-о-о! Заплясала. Кокетничает Бек.
   По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском
мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с  коротким,
по-английски,  хвостом.  Она  горячилась,   нетерпеливо   мотала   крутой,
собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими ногами.
   - Павел Павлыч, это правда, что он природный черкес? - спросил  Ромашов
у Веткина.
   - Я думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов
и за лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите,  каков  он
на лошади!
   - Подожди, я ему крикну, - сказал Лбов.
   Он приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом,  так,  чтобы  не
слышал ротный командир:
   - Поручик Агамалов! Бек!
   Офицер, ехавший верхом,  натянул  поводья,  остановился  на  секунду  и
обернулся вправо. Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись
в седле, он заставил ее упругим  движением  перепрыгнуть  через  канаву  и
сдержанным галопом поскакал к офицерам.
   Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его,
с покатым назад лбом,  топким  горбатым  носом  и  решительными,  крепкими
губами,  было  мужественно  и  красиво  в  еще  до  сих  пор  не  утратило
характерной восточной бледности - одновременно смуглой и матовой.
   - Здравствуй, Бек, - сказал Веткин. -  Ты  перед  кем  там  выфинчивал?
Дэвыцы?
   Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла.
Он улыбнулся, и казалось, что его белые стиснутые зубы бросили  отраженный
свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы...
   - Ходили там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания.
   - Знаем мы, как вы плохо в шашки играете! - мотнул головой Веткин.
   - Послушайте, господа, - заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. - Вы
знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных  адъютантах?  Это  к  тебе,
Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире...
   - Не ври, фендрик! - сказал Бек-Агамалов.
   Он толкнул  лошадь  шенкелями  и  сделал  вид,  что  хочет  наехать  на
подпрапорщика.
   - Ей-богу же! У всех у них, говорит,  не  лошади,  а  какие-то  гитары,
шкапы - с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание  -
знай себе жарит, куда попало, во весь карьер. Забор - так забор,  овраг  -
так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к
черту! Лихие ездоки!
   - Что слышно нового, Бек? - спросил Веткин.
   - Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только  что,  застал  полковой
командир в собрании подполковника Леха. Разорался  на  него  так,  что  на
соборной площади было слышно. А Лех пьян, как  змий,  не  может  папу-маму
выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А  Шульгович
как рявкнет на него: "Когда разговариваете с полковым командиром, извольте
руки на заднице не держать!" И прислуга здесь же была.
   - Крепко завинчено! - сказал Веткин с усмешкой - не то иронической,  не
то поощрительной. - В четвертой роте он вчера, говорят,  кричал:  "Что  вы
мне устав в нос тычете? Я - для вас устав, и никаких больше разговоров!  Я
здесь царь и бог!"
   Лбов вдруг опять засмеялся своим мыслям.
   - А вот еще, господа, был случай с адъютантом в N-ском полку...
   - Заткнитесь, Лбов, - серьезно заметил ему Веткин. - Эко  вас  прорвало
сегодня.
   - Есть и еще новость,  -  продолжал  Бек-Агамалов;  Он  снова  повернул
лошадь передом ко Лбову и, шутя, стал  наезжать  на  него.  Лошадь  мотала
головой и фыркала, разбрасывая вокруг себя пену. -  Есть  и  еще  новость.
Командир во всех ротах требует от офицеров рубку  чучел.  В  девятой  роте
такого холоду нагнал, что ужас. Епифанова закатал под  арест  за  то,  что
шашка оказалась не отточена... Чего ты трусишь, фендрик! -  крикнул  вдруг
Бек-Агамалов на подпрапорщика. - Привыкай. Сам  ведь  будешь  когда-нибудь
адъютантом. Будешь сидеть на лошади, как жареный воробей на блюде.
   - Ну ты, азиат!.. Убирайся со своим одром дохлым, - отмахивался Лбов от
лошадиной морды. - Ты слыхал, Бек, как в N-ском полку один адъютант  купил
лошадь из цирка?  Выехал  на  ней  на  смотр,  а  она  вдруг  перед  самим
командующим войсками начала испанским  шагом  парадировать.  Знаешь,  так:
ноги вверх и этак с боку на бок. Врезался,  наконец,  в  головную  роту  -
суматоха, крик, безобразие.  А  лошадь  -  никакого  внимания,  знай  себе
испанским шагом разделывает. Так Драгомиров сделал рупор - вот так вот - и
кричит: "Поручи-ик, тем же аллюром на гауптвахту, на двадцать  один  день,
ма-арш!.."
   - Э, пустяки, - сморщился Веткин. - Слушай, Век, ты нам с  этой  рубкой
действительно сюрприз преподнес. Это  значит  что  же?  Совсем  свободного
времени не останется? Вот и нам вчера эту уроду принесли.
   Он показал на середину плаца,  где  стояло  сделанное  из  сырой  глины
чучело, представлявшее некоторое подобие человеческой фигуры,  только  без
рук и без ног.
   - Что же вы? Рубили? - спросил с любопытством Бек-Агамалов. -  Ромашов,
вы не пробовали?
   - Нет еще.
   - Тоже! Стану я ерундой заниматься, - заворчал Веткин. -  Когда  это  у
меня время, чтобы рубить? С девяти утра до шести вечера только  и  знаешь,
что торчишь здесь. Едва успеешь пожрать и водки выпить. Я им, слава  богу,
не мальчик дался...
   - Чудак. Да ведь надо же офицеру уметь владеть шашкой.
   - Зачем это,  спрашивается?  На  войне?  При  теперешнем  огнестрельном
оружии тебя и на сто шагов не подпустят. На кой мне черт твоя шашка? Я  не
кавалерист. А понадобится, я уж лучше возьму ружье да прикладом -  бац-бац
по башкам. Это вернее.
   - Ну, хорошо, а в мирное время? Мало ли  сколько  может  быть  случаев.
Бунт, возмущение там или что...
   - Так что же?  При  чем  же  здесь  опять-таки  шашка?  Не  буду  же  я
заниматься черной работой, сечь людям головы. Ро-ота,  пли!  -  и  дело  в
шляпе...
   Бек-Агамалов сделал недовольное лицо.
   - Э, ты все глупишь, Павел Павлыч. Нет, ты отвечай серьезно. Вот  идешь
ты где-нибудь на гулянье или в театре,  или,  положим,  тебя  в  ресторане
оскорбил какой-нибудь шпак... возьмем крайность - даст  тебе  какой-нибудь
штатский пощечину. Ты что же будешь делать?
   Веткин поднял кверху плечи и презрительно поджал губы.
   - Н-ну! Во-первых, меня никакой шпак не ударит, потому что бьют  только
того, кто боится, что его побьют. А во-вторых...  ну,  что  же  я  сделаю?
Бацну в него из револьвера.
   - А если револьвер дома остался? - спросил Лбов.
   - Ну, черт... ну, съезжу за ним... Вот глупости.  Был  же  случай,  что
оскорбили одного корнета в кафешантане. И он съездил домой  на  извозчике,
привез револьвер и ухлопал двух каких-то рябчиков. И все!..
   Бек-Агамалов с досадой покачал головой.
   - Знаю. Слышал.  Однако  суд  признал,  что  он  действовал  с  заранее
обдуманным намерением, и приговорил его. Что же тут хорошего? Нет,  уж  я,
если бы меня кто оскорбил или ударил...
   Он не договорил, но так  крепко  сжал  в  кулак  свою  маленькую  руку,
державшую поводья, что она задрожала.  Лбов  вдруг  затрясся  от  смеха  и
прыснул.
   - Опять! - строго заметил Веткин.
   -  Господа...  пожалуйста...  Ха-ха-ха!  В  М-ском  полку  был  случай.
Подпрапорщик Краузе в Благородном собрании сделал скандал. Тогда  буфетчик
схватил его за погон и почти оторвал. Тогда Краузе вынул револьвер - р-раз
ему в голову! На месте! Тут ему еще какой-то адвокатишка подвернулся, он и
его бах! Ну, понятно, все разбежались. А тогда Краузе спокойно пошел  себе
в лагерь, на переднюю линейку, к знамени. Часовой окрикивает: "Кто  идет?"
- "Подпрапорщик Краузе, умереть под знаменем!" Лег и прострелил себе руку.
Потом суд его оправдал.
   - Молодчина! - сказал Бек-Агамалов.
   Начался  обычный,  любимый  молодыми  офицерами  разговор   о   случаях
неожиданных кровавых расправ на месте и о том, как  эти  случаи  проходили
почти всегда безнаказанно. В  одном  маленьком  городишке  безусый  пьяный
корнет врубился с шашкой в  толпу  евреев,  у  которых  он  предварительно
"разнес  пасхальную  кучку".  В  Киеве  пехотный  подпоручик   зарубил   в
танцевальной зале студента насмерть за то, что тот толкнул  его  локтем  у
буфета. В каком-то большом городе - не то в Москве, не то в  Петербурге  -
офицер застрелил, "как собаку", штатского, который в ресторане сделал  ему
замечание, что порядочные люди к незнакомым дамам не пристают.
   Ромашов, который до сих пор молчал, вдруг, краснея  от  замешательства,
без надобности поправляя очки и откашливаясь, вмешался в разговор:
   - А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не
считаю... да... Но если штатский... как бы это сказать?.. Да...  Ну,  если
он порядочный человек, дворянин и так далее... зачем же я  буду  на  него,
безоружного, нападать с шашкой? Отчего же я не  могу  у  него  потребовать
удовлетворения? Все-таки же мы люди культурные, так сказать...
   - Э, чепуху вы говорите, Ромашов, - перебил его Веткин. - Вы потребуете
удовлетворения, а он скажет: "Нет...  э-э-э...  я,  знаете  ли,  вээбще...
э-э... не признаю дуэли. Я противник кровопролития... И кроме того, э-э...
у нас есть мировой судья..." Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.
   Бек-Агамалов широко улыбнулся своей сияющей улыбкой.
   - Что? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю: учись  рубке.
У нас на Кавказе все с детства учатся. На прутьях, на бараньих  тушах,  на
воде...
   - А на людях? - вставил Лбов.
   - И на людях, - спокойно ответил Бек-Агамалов.  -  Да  еще  как  рубят!
Одним ударом рассекают человека от плеча к бедру, наискось. Вот это  удар!
А то что и мараться.
   - А ты, Век, можешь так?
   Бек-Агамалов вздохнул с сожалением:
   - Нет, не могу... Барашка молодого пополам  пересеку...  пробовал  даже
телячью тушу... а человека, пожалуй, нет... не разрублю.  Голову  снесу  к
черту, это я знаю, а так, чтобы наискось... нет. Мой отец это делал легко.
   - А ну-ка, господа, пойдемте попробуем, - сказал Лбов молящим тоном,  с
загоревшимися глазами. - Бек, милочка, пожалуйста, пойдем...
   Офицеры  подошли  к  глиняному  чучелу.  Первым  рубил  Веткин.  Придав
озверелое выражение своему доброму, простоватому лицу, он изо всей силы, с
большим, неловким размахом, ударил по глине. В то  же  время  он  невольно
издал горлом тот характерный звук - хрясь! - который делают мясники, когда
рубят говядину. Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом
вывязил его оттуда!
   - Плохо! - заметил, покачав головой, Бек-Агамалов. - Вы, Ромашов...
   Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил  рукой  очки.  Он
был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но
от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел  даже
в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это  искусство.  Занеся
высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно  выставил  вперед
левую руку.
   - Руку! - крикнул Бек-Агамалов.
   Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка  черкнул  по  глине.
Ожидавший большего сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся.
Лезвие шашки, ударившись об его вытянутую вперед  руку,  сорвало  лоскуток
кожи у основания указательного пальца. Брызнула кровь.
   - Эх! Вот видите! - воскликнул сердито Бек-Агамалов, слезая с лошади. -
Так и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с  оружием?  Да
ничего,  пустяки,  завяжите  платком  потуже.  Институтка.  Подержи  коня,
фендрик. Вот, смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а  вот
здесь, в сгибе кисти. - Он сделал несколько быстрых кругообразных движений
кистью правой руки, и клинок шашки превратился  над  его  головой  в  один
сплошной сверкающий круг. - Теперь глядите: левую руку я убираю назад,  за
спину. Когда вы наносите удар, то не бейте и не рубите предмет,  а  режьте
его, как бы  пилите,  отдергивайте  шашку  назад...  Понимаете?  И  притом
помните  твердо:  плоскость  шашки  должна  быть  непременно  наклонна   к
плоскости  удара,  непременно.  От  этого  угол  становится  острее.  Вот,
смотрите.
   Бек-Агамалов отошел на два шага от глиняного  болвана,  впился  в  него
острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе,
страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес  быстрый
удар. Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух,
и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело  шлепнулась  на  землю.
Плоскость отреза была гладка, точно отполированная.
   - Ах, черт! Вот  это  удар!  -  воскликнул  восхищенный  Лбов.  -  Бек,
голубчик, пожалуйста, еще раз.
   - А ну-ка, Бек, еще, - попросил Веткин.
   Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект,  улыбаясь,
вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко
раскрытыми злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами,  был
похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
   - Это что? Это разве рубка? - говорил он с напускным пренебрежением.  -
Моему отцу, на Кавказе, было шестьдесят лет, а он  лошади  перерубал  шею.
Пополам! Надо, дети мои, постоянно упражняться.  У  нас  вот  как  делают:
поставят ивовый прут в тиски и рубят, или  воду  пустят  сверху  тоненькой
струйкой и рубят. Если нет брызгов, значит, удар  был  верный.  Ну,  Лбов,
теперь ты.
   К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев.
   - Ваше благородие... Командир полка едут!
   - Сми-иррна! - закричал протяжно, строго и возбужденно капитан Слива  с
другого конца площади.
   Офицеры торопливо разошлись по своим взводам.
   Большая  неуклюжая  коляска  медленно  съехала  с  шоссе  на   плац   и
остановилась. Из нее с одной стороны тяжело  вылез,  наклонив  весь  кузов
набок, полковой командир, а с другой легкой  соскочил  на  землю  полковой
адъютант, поручик Федоровский - высокий, щеголеватый офицер.
   - Здорово, шестая! - послышался густой, спокойный голос полковника.
   Солдаты громко и нестройно закричали с разных углов плаца:
   - Здравия желаем, ваш-о-о-о!
   Офицеры приложили руки к козырькам фуражек.
   - Прошу продолжать  занятия,  -  сказал  командир  полка  и  подошел  к
ближайшему взводу.
   - Полковник  Шульгович  был  сильно  не  в  духе.  Он  обходил  взводы,
предлагал солдатам вопросы  из  гарнизонной  службы  и  время  от  времени
ругался матерными словами  с  той  особенной  молодеческой  виртуозностью,
которая в этих случаях присуща старым  фронтовым  служакам.  Солдат  точно
гипнотизировал  пристальный,  упорный  взгляд   его   старчески   бледных,
выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него,  не  моргая,  едва  дыша,
вытягиваясь в ужасе всем телом. Полковник был огромный, тучный,  осанистый
старик. Его мясистое лицо, очень широкое в скулах,  суживалось  вверх,  ко
лбу, а внизу переходило  в  густую  серебряную  бороду  заступом  и  таким
образом имело форму большого, тяжелого ромба. Брови были седые,  лохматые,
грозные.  Говорил  он  почти  не  повышая  тона,  но   каждый   звук   его
необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса - голоса, которым он, кстати
сказать, сделал всю свою служебную карьеру, -  был  ясно  слышен  в  самых
дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.
   - Ты кто такой? - отрывисто спросил полковник,  внезапно  остановившись
перед молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора.
   -  Рядовой  шестой  роты   Шарафутдинов,   ваша   высокоблагородия!   -
старательно, хрипло крикнул татарин.
   - Дурак! Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?
   Солдат, растерявшись от окрика и сердитого командирского вида, молчал и
только моргал веками.
   - Н-ну? - возвысил голос Шульгович.
   -  Который  лицо  часовой...  неприкосновенно...  -  залепетал   наобум
татарин. - Не могу знать, ваша высокоблагородия, - закончил он вдруг  тихо
и решительно.
   Полное лицо командира покраснело густым кирпичным старческим  румянцем,
а его кустистые брови гневно сдвинулись. Он обернулся вокруг себя и  резко
спросил:
   - Кто здесь младший офицер?
   Ромашов выдвинулся вперед и приложил руку к фуражке.
   - Я, господин полковник.
   - А-а! Подпоручик  Ромашов.  Хорошо  вы,  должно  быть,  занимаетесь  с
людьми. Колени вместе! - гаркнул вдруг Шульгович, выкатывая глаза.  -  Как
стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам
на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать  перед  начальством
при исполнении служебных обязанностей... Ты, собачья  душа,  -  повернулся
Шульгович к Шарафутдинову, - кто у тебя полковой командир?
   - Не могу знать, - ответил с унынием, но поспешно и твердо татарин.
   - У!.....  Я  тебя  спрашиваю,  кто  твой  командир  полка?  Кто  -  я?
Понимаешь, я, я, я, я, я!.. - И Шульгович  несколько  раз  изо  всей  силы
ударил себя ладонью по груди.
   - Не могу знать...
   - ........ - ...  -  выругался  полковник  длинной,  в  двадцать  слов,
запутанной  и  циничной  фразой.  -  Капитан  Слива,  извольте  сейчас  же
поставить этого сукина сына под ружье с полной  выкладкой.  Пусть  сгниет,
каналья, под ружьем. Вы, подпоручик, больше о бабьих хвостах думаете,  чем
о службе-с. Вальсы танцуете? Поль де Коков читаете?.. Что же это - солдат,
по-вашему? - ткнул он пальцем в губы Шарафутдинову. - Это -  срам,  позор,
омерзение, а не солдат. Фамилию своего  полкового  командира  не  знает...
У-д-дивляюсь вам, подпоручик!..
   Ромашов глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как  у
него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами...  И
вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо:
   - Это - татарин, господин полковник. Он ничего не понимает по-русски, и
кроме того...
   У Шульговича мгновенно побледнело лицо, запрыгали дряблые щеки и  глаза
сделались совсем пустыми и страшными.
   - Что?! - заревел он таким  неестественно  оглушительным  голосом,  что
еврейские мальчишки, сидевшие  около  шоссе  на  заборе,  посыпались,  как
воробьи, в разные стороны. - Что?  Разговаривать?  Ма-ал-чать!  Молокосос,
прапорщик позволяет себе... Поручик Федоровский,  объявите  в  сегодняшнем
приказе о том, что я подвергаю подпоручика Ромашова  домашнему  аресту  на
четверо  суток  за  непонимание  воинской  дисциплины.  А  капитану  Сливе
объявляю строгий выговор  за  то,  что  не  умеет  внушить  своим  младшим
офицерам настоящих понятий о служебном долге.
   Адъютант с  почтительным  и  бесстрастным  видом  отдал  честь.  Слива,
сгорбившись, стоял с деревянным, ничего не выражающим лицом  и  все  время
держал трясущуюся руку у козырька фуражки.
   -  Стыдно  вам-с,  капитан  Слива-с,  -  ворчал  Шульгович,  постепенно
успокаиваясь. - Один из лучших офицеров в полку, старый служака  -  и  так
распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения.  Нечего  с
ними стесняться. Не барышни, не размокнут...
   Он круто повернулся и, в сопровождении адъютанта, пошел  к  коляске.  И
пока он садился, пока коляска повернула на шоссе  и  скрылась  за  зданием
ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая тишина.
   - Эх, ба-тень-ка! - с презрением,  сухо  и  недружелюбно  сказал  Слива
несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. - Дернуло  вас
разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж бог убил. Теперь вот мне из-за
вас в приказе выговор. И на кой мне черт вас в  роту  прислали?  Нужны  вы
мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не...
   Он не договорил, устало махнул рукой и, повернувшись спиной к  молодому
офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой,  в  свою  грязную,
старческую холостую квартиру. Ромашов поглядел ему вслед, на  его  унылую,
узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал,  что  в  его  сердце,  сквозь
горечь недавней обиды и публичного позора,  шевелится  сожаление  к  этому
одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку,  у  которого  во  всем
мире остались только две привязанности:  строевая  красота  своей  роты  и
тихое, уединенное ежедневное пьянство  по  вечерам  -  "до  подушки",  как
выражались в полку старые запойные бурбоны.
   И так как у Ромашова была немножко  смешная,  наивная  привычка,  часто
свойственная очень молодым людям, думать о  самом  себе  в  третьем  лице,
словами шаблонных романов, то и теперь он произнес внутренне:
   "Его добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти..."