II

     Райский с год только  перед  этим  познакомился  с  Софьей  Николаевной
Беловодовой, вдовой на двадцать пятом году,  после  недолгого  замужества  с
Беловодовым, служившим по дипломатической  части.  Она  была  из  старинного
богатого дом Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее,
состоявший в полном распоряжении  супруги,  почувствовав  себя  на  свободе,
вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена была женитьбой и что  он
не успел пожить и пожуировать. Он повел было  жизнь  холостяка,  пересиливал
годы и природу, но не пересилил и только смотрел, как ели и пили другие, а у
него желудок не варил. Но он  уже  успел  нанести  смертельный  удар  своему
состоянию. У него, взамен наслаждений,  которыми  он  пользоваться  не  мог,
явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать  себя
за верность в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли  все
наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть  приданого  дочери.
На недвижимое имение, и без того заложенное  им  еще  до  женитьбы,  наросли
значительные долги.
     Когда источники иссякли, он изредка, в год  раз,  иногда  два,  сделает
дорогую шалость, купит брильянты какой-нибудь Armance, экипаж, сервиз, ездит
к ней недели три, провожает в театр, делает ей ужины,  сзывает  молодежь,  а
потом опять смолкает до следующих денег.
     Николай Васильевич Пахотин  был  очень  красивый  сановитый  старик,  с
мягкими,  почтенными  сединами.  По  виду  его  примешь   за   какого-нибудь
Пальмерстона.
     Особенно красив он был, когда с гордостью вел под руку Софью Николаевну
куда-нибудь на бал, на общественное  гулянье.  Не  знавшие  его  почтительно
сторонились, а знакомые, завидя  шалуна,  начинали  уже  улыбаться  и  потом
фамильярно и шутливо трясти  его  за  руку,  звали  устроить  веселый  обед,
рассказывали на ухо приятную историю...
     Старик шутил,  рассказывал  сам  направо  и  налево  анекдоты,  говорил
каламбуры,  особенно  любил  с  сверстниками  жить  воспоминаниями  минувшей
молодости и своего времени. Они с восторгом припоминали, как граф Борис  или
Денис проигрывал кучи золота; терзались тем, что сами тратили так мало, жили
так мизерно; поучали внимательную молодежь великому искусству жить.
     Но особенно любил Пахотин уноситься воспоминаниями  в  Париж,  когда  в
четырнадцатом   году    русские    явились    великодушными    победителями,
перещеголявшими любезностью тогдашних  французов,  уже  попорченных  в  этом
отношении революцией, и превосходившими безумным мотовством широкую щедрость
англичан.
     Старик шутя проживал жизнь, всегда смеялся, рассказывал только веселое,
даже на драму в театре смотрел с улыбкой, любуясь  ножкой  или  лорнируя  la
gorge {Грудь (фр.).} актрисы.
     Когда же наставало не веселое  событие,  не  обед,  не  соблазнительная
закулисная драма, а затрогивались  нервы  жизни,  слышался  в  ней  громовой
раскат, когда около него возникал важный вопрос, требовавший мысли или воли,
старик тупо недоумевал, впадал в  беспокойное  молчание  и  только  учащенно
жевал губами. У него был  живой,  игривый  ум,  наблюдательность  и  некогда
смелые порывы в характере. Но шестнадцати лет он поступил в гвардию, выучась
отлично говорить, писать и  петь  по-французски  и  почти  на  зная  русской
грамоты. Ему дали  отличную  квартиру,  лошадей,  экипаж  и  тысяч  двадцать
дохода.
     Никто лучше его не был одет, и теперь еще, в старости, он  дает  законы
вкуса портному; все на  нем  сидит  отлично,  ходит  он  бодро,  благородно,
говорит с уверенностью и никогда не выходит из себя. Судит  обо  всем  часто
наперекор логике, но владеет софизмом с необыкновенною ловкостью.
     С ним можно не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт, вся  жизнь
его не дали ему никакого содержания, и  оттого  он  боится  серьезного,  как
огня. Но тот же  опыт,  жизнь  всегда  в  куче  людей,  множество  встреч  и
способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то  очень  приятный,
мелкий умок, и не знающий его с первого раза даже положится  на  его  совет,
суждение и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
     Он не успел еще окунуться в омут опасной,  при  праздности  и  деньгах,
жизни, как на двадцать пятом году его женили на  девушке  красивой,  старого
рода, но холодной, с деспотическим характером, сразу угадавшей слабость мужа
и прибравшей его к рукам.
     Теперь Николай Васильевич Пахотин заседает  в  каком-то  совете  раз  в
неделю, имеет важный чин, две звезды и томительно ожидает третьей.  Это  его
общественное значение.
     Было у него другое ожидание - поехать за границу, то есть в Париж,  уже
не с оружием в руках, а с золотом, и там пожить, как живали в старину.
     Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты времен революции,  как
один знатный повеса разбил там чашку в магазине и в ответ  на  упреки  купца
перебил и переломал еще множество вещей и  заплатил  за  весь  магазин;  как
другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал  он  рассказы
вздохом сожаления о прошлом. Вскоре после смерти  жены  он  было  попросился
туда, но образ его жизни, нравы и его затеи так были  известны  в  обществе,
что ему, в ответ на просьбу, коротко отведено было:  "Незачем".  Он  пожевал
губами, похандрил, потом сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство  и
успокоился. После  того,  уже  промотавшись  окончательно,  он  в  Париж  не
порывался. Кроме томительного ожидания  третьей  звезды,  у  него  было  еще
постоянное дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное
внимание, соображения, вся его тактика, с тех пор как  он  промотался.-  это
извлекать из общих своих  старших  сестер,  пожилых  девушек,  теток  Софьи,
денежные средства на шалости. Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины,
хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца  в  грош,  но
дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома,  преданиями,
и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное  время
выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом  еще,  с  выговорами,  с
наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу года платили  почти  столько
же по счетам портных, мебельщиков и  других  купцов.  Они  знали,  на  какое
употребление уходят у него деньги, но на это  они  смотрели  снисходительно,
помня  нестрогие  нравы  повес  своего  времени  и  находя  это  в   мужчине
естественным. Только они, как нравственные женщины, затыкали уши,  когда  он
захочет похвастаться перед  ними  своими  шалостями  или  когда  кто  другой
вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве. Он  был  в
их глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета,старик и
плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты
предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и
в роде их было много лиц с громким значением. Они гордились этим  и  прощали
брату все, за то только, что он Пахотин. Сами они блистали некогда в  свете,
и по каким-то,  кроме  их,  всеми  забытым  причинам  остались  девами.  Они
уединились в родовом доме  и  там,  в  семействе  женатого  брата,  доживали
старость, окружив строгим вниманием,  попечениями  и  заботами  единственную
доча Пахотина, Софью.
     Замужество  последней  расстроило  было  их  жизнь,  но  она  овдовела,
лишилась матери и снова, как в монастырь, поступила под  авторитет  и  опеку
теток.
     Они были две высокие седые, чинные старушки, ходившие  дома  в  тяжелых
шелковых темных платьях, больших чепцах,  на  руках  со  многими  перстнями.
Надежда Васильевна страдала тиком и носила под чепцом бархотную шапочку,  на
плечах бархотную, подбитую горностаем кацавейку, а Анна Васильевна  сырцовые
букли и большую шаль.
     У обеих было по  ридикюлю,  а  у  Надежды  Васильевны  высокая  золотая
табакерка, около нее несколько носовых  платков  и  моська,  старая,  всегда
заспанная, хрипящая и от старости не  узнающая  никого  из  домашних,  кроме
своей хозяйки. Дом у них был старый,  длинный  в  два  этажа,  с  гербом  на
фронтоне, с толстыми, массивными стенами, с глубокими  окошками  и  длинными
простенками . В доме тянулась бесконечная  анфилада  обитых  штофом  комнат;
темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и  серебром,  как  саркофаги,
стояли по стенам с тяжелыми же диванами  и  стульями  рококо,  богатыми,  но
жесткими, без комфорта.
     Швейцар походил на Нептуна;  лакеи  пожилые  и  молчаливые,  женщины  в
темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые,
породистые, с длинными феями и спинами, с побелевшими  от  старости  губами,
при езде крупно кивающие головой. Комната Софьи смотрела  несколько  веселее
прочих, особенно когда присутствовала в ней сама хозяйка:  там  были  цветы,
ноты, множество современных  безделок.  Еще  бы  немного  побольше  свободы,
беспорядка, света и шуму - тогда это был был бы свежий,  веселый  и  розовый
приют,  где  бы  можно  замечтаться,  зачитаться,  заиграться  и,   пожалуй,
залюбиться.
     Но цветы стояли в тяжелых  старинных  вазах,  точно  надгробных  урнах,
горка массивного старого серебра придавала еще больше античности комнате. Да
и тетки не могли видеть беспорядка: что цветы раскинутся в вазе  прихотливо,
входила Анна Васильевна, звонила девушку в чепце и приказывала собрать их  в
симметрию.
     Если оказывалась книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле,
- Надежда Васильевна ставила ее на полку; если западал слишком  вольный  луч
солнца и играл  на  хрустале,  на  зеркале,  на  серебре,-  Анна  Васильевна
находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и
тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет.
     Зато внизу,  у  Николая  Васильевича,  был  полный  беспорядок.  Старые
предания мешались там с следами современного комфорта. Подле  тяжелого  буля
стояла откидная кушетка от  Гамбса,  высокий  готический  камин  прикрывался
ширмами с картинами фоблазовских нравов,  на  столах  часто  утро  заставало
остатки ужина, на диване можно было найти иногда женскую перчатку,  ботинку,
в уборной его - целый магазин косметических снадобьев.
     Как тихо и молчаливо было наверху, так внизу  слышались  часто  звонкие
голоса, смех, всегда было там живо,  беспорядочно.  Камердинер  был  у  него
француз, с почтительной речью и наглым взглядом.