XVII

     Аул,  разоренный набегом, был тот самый,  в котором  Хаджи-Мурат провел
ночь перед выходом своим к русским.
     Садо, у которого останавливался  Хаджи-Мурат,  уходил с  семьей в горы,
когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю
разрушенной: крыша была провалена,  и дверь  и столбы  галерейки сожжены,  и
внутренность  огажена.  Сын  же его,  тот  красивый,  с  блестящими  глазами
мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к
мечети  на  покрытой  буркой  лошади.   Он  был  проткнут  штыком  в  спину.
Благообразная женщина,  служившая,  во время  его  посещения,  Хаджи-Мурату,
теперь,  в разорванной  на  груди  рубахе, открывавшей  ее  старые, обвисшие
груди,  с распущенными  волосами, стояла над сыном и царапала  себе в  кровь
лицо  и  не  переставая  выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать
могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и,  строгая палочку,
тупо смотрел перед собой. Он  только что вернулся с своего пчельника. Бывшие
там  два стожка  сена были  сожжены;  были  поломаны  и обожжены  посаженные
стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все
ульи  с  пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда  были
привезены еще два тела.  Малые  дети  ревели  вместе  с  матерями.  Ревела и
голодная скотина, которой  нечего  было дать.  Взрослые  дети  не играли,  а
испуганными глазами смотрели на старших.
     Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из
него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
     Старики хозяева  собрались на площади  и, сидя  на корточках, обсуждали
свое положение. О ненависти  к  русским никто и не говорил. Чувство, которое
испытывали  все чеченцы от мала до велика, было  сильнее ненависти. Это была
не ненависть,  а непризнание  этих русских собак  людьми и такое отвращение,
гадливость и недоумение перед  нелепой жестокостью этих существ, что желание
истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было
таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
     Перед  жителями  стоял  выбор: оставаться на местах  и  восстановить  с
страшными  усилиями  все  с   такими  трудами   заведенное  и  так  легко  и
бессмысленно  уничтоженное,  ожидая всякую минуту повторения  того  же, или,
противно религиозному закону  и  чувству  отвращения и презрения к  русским,
покориться им.
     Старики помолились и единогласно решили послать  к Шамилю послов, прося
его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного.