I

     Я возвращался домой полями. Была самая  середина  лета. Луга  убрали  и
только что собирались косить рожь.
     Есть  прелестный  подбор  цветов  этого  времени года: красные,  белые,
розовые,  душистые,  пушистые  кашки;  наглые  маргаритки;  молочно-белые  с
ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая
сурепка   с   своим  медовым  запахом;   высоко  стоящие  лиловые   и  белые
тюльпановидные колокольчики;  ползучие  горошки;  желтые, красные,  розовые,
лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым  пухом и чуть  слышным приятным
запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и
краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же
вянущие, цветы повилики.
     Я  набрал большой букет разных  цветов и шел  домой,  когда  заметил  в
канаве  чудный  малиновый,  в полном цвету, репей  того сорта, который у нас
называется "татарином" и который старательно окашивают, а  когда он нечаянно
скошен,  выкидывают  из  сена покосники,  чтобы не колоть на него  рук.  Мне
вздумалось  сорвать этот репей и положить  его в середину  букета. Я  слез в
канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там
мохнатого  шмеля, принялся срывать цветок.  Но  это было  очень трудно: мало
того что  стебель  кололся  со всех сторон,  даже  через  платок,  которым я
завернул руку, - он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по
одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок,  стебель уже  был
весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив.  Кроме того,
он  по своей грубости  и  аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я
пожалел, что напрасно погубил  цветок,  который был хорош в  своем  месте, и
бросил его, "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я,  вспоминая те
усилия,  с  которыми я отрывал цветок. -  Как он  усиленно защищал и  дорого
продал свою жизнь".
     Дорога к  дому шла паровым, только что  вспаханным черноземным полем. Я
шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье,
очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед  в гору ничего не было
видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота
была  хорошая,  и  нигде  по полю  не виднелось ни одного растения, ни одной
травки, - все было  черно.  "Экое разрушительное, жестокое существо человек,
сколько  уничтожил разнообразных  живых  существ, растений  для  поддержания
своей жизни", - думал  я, невольно  отыскивая чего-нибудь живого среди этого
мертвого черного поля.  Впереди меня,  вправо  от дороги,  виднелся какой-то
кустик. Когда  я подошел ближе,  я  узнал в  кустике такого  же  "татарина",
которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
     Куст  "татарина" состоял из трех  отростков.  Один  был оторван, и, как
отрубленная  рука, торчал остаток ветки.  На других двух  было на  каждом по
цветку.  Цветки  эти  когда-то  были  красные,  теперь  же были черные. Один
стебель был  сломан,  и половина его, с  грязным  цветком на  конце,  висела
книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной  грязью, все еще торчал кверху.
Видно  было, что весь  кустик  был переехан колесом и  уже  после поднялся и
потому  стоял  боком,  но все-таки стоял. Точно вырвали у  него  кусок тела,
вывернули внутренности, оторвали руку,  выкололи глаз. Но он все стоит и  не
сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
     "Экая  энергия!  - подумал  я. -  Все  победил  человек,  миллионы трав
уничтожил, а этот все не сдается".
     И  мне  вспомнилась  одна давнишняя  кавказская история часть которой я
видел, часть слышал от очевидцев, а  часть вообразил себе. История эта, так,
как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.
     Это было в конце 1851-го года.
     В холодный  ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал  в курившийся душистым
кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.
     Только  что  затихло  напряженное пение  муэдзина,  и  в  чистом горном
воздухе,  пропитанном  запахом  кизячного дыма, отчетливо  слышны были из-за
мычания коров  и блеяния овец,  разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным
друг  с  другом  саклям аула,  гортанные звуки  спорящих  мужских голосов  и
женские и детские голоса снизу от фонтана.
     Хаджи-Мурат  этот  был  знаменитый  своими  подвигами  наиб  Шамиля, не
выезжавший иначе,  как  с своим  значком  в  сопровождении десятков мюридов,
джигитовавших  вокруг  него.  Теперь, закутанный  в  башлык и бурку,  из-под
которой  торчала винтовка, он ехал с одним  мюридом, стараясь быть как можно
меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными  глазами  в
лица попадавшихся ему по дороге жителей.
     Въехав  в  середину аула,  Хаджи-Мурат  поехал  не  по улице, ведшей  к
площади,  а  повернул  влево,  в узенький  проулочек.  Подъехав ко  второй в
проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом
перед саклей никого не было,  на крыше  же за свежесмазанной глиняной трубой
лежал  человек, укрытый  тулупом.  Хаджи-Мурат  тронул  лежавшего  на  крыше
человека  слегка  рукояткой  плетки  и цокнул языком. Из-под тулупа поднялся
старик в  ночной  шапке  и  лоснящемся, рваном бешмете.  Глаза старика,  без
ресниц, были  красны  и  влажны,  и  он,  чтобы  разлепить  их,  мигал  ими.
Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл лицо.
     -  Алейкум селям, -  улыбаясь беззубым  ртом, проговорил  старик, узнав
Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие
подле трубы туфли  с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в
рукава   нагольный  сморщенный  тулуп  и  полез  задом   вниз  по  лестнице,
приставленной  к  крыше.  И одеваясь и  слезая, старик покачивал головой  на
тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал беззубым ртом. Сойдя
на  землю, он  гостеприимно  взялся за  повод  лошади  Хаджи-Мурата и правое
стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид Хаджи-Мурата,
отстранив старика, заменил его.
     Хаджи-Мурат  слез с лошади  и.  слегка  прихрамывая, вошел  под  навес.
Навстречу  ему  из двери быстро  вышел лет  пятнадцати  мальчик и  удивленно
уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
     -  Беги в  мечеть,  зови  отца,  -  приказал  ему  старик  и,  опередив
Хаджи-Мурата,  отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю.  В то время как
Хаджи-Мурат входил,  из  внутренней  двери  вышла  немолодая,  тонкая, худая
женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.
     - Приход твой  к  счастью, -  сказала она и,  перегнувшись вдвое, стала
раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.
     - Сыновья твои да чтобы живы были,  - ответил  Хаджи-Мурат, сняв с себя
бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.
     Старик осторожно  повесил  на гвозди  винтовку и  шашку подле висевшего
оружия   хозяина,  между  двумя   большими  тазами,  блестевшими  на  гладко
вымазанной и чисто выбеленной стене.
     Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к  разложенным
женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел  на них. Старик сел против него
на  свои  голые  пятки  и,  закрыв   глаза,  поднял  руки  ладонями  кверху.
Хаджи-Мурат  сделал то  же.  Потом  они  оба, прочтя молитву, огладили  себе
руками лица, соединив их в конце бороды.
     - Не хабар? - спросил Хаджи-Мурат старика, то есть: "что нового?"
     -  Хабар иок -  "нет нового", -  отвечал старик, глядя не в  лицо, а на
грудь Хаджи-Мурата своими  красными безжизненными глазами. - Я  на пчельнике
живу, нынче только пришел сына проведать. Он знает.
     Хаджи-Мурат  понял, что старик не  хочет говорить того, что знает и что
нужно было  знать  Хаджи-Мурату,  и,  слегка кивнув  головой, не стал больше
спрашивать.
     - Хорошего нового  ничего нет, - заговорил старик.  - Только и  нового,
что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать. А орлы все рвут  то одного,
то  другого.  На  прошлой  неделе  русские  собаки  у  мичицких сено сожгли,
раздерись их лицо, - злобно прохрипел старик.
     Вошел мюрид Хаджи-Мурата и, мягко ступая большими  шагами своих сильных
ног по земляному полу, так же как Хаджи-Мурат, снял бурку,  винтовку и шашку
и, оставив на себе только кинжал и пистолет, сам повесил их на те же гвозди,
на которых висело оружие Хаджи-Мурата.
     - Он кто? - спросил старик у Хаджи-Мурата, указывая на вошедшего.
     - Мюрид мой. Элдар имя ему, - сказал Хаджи-Мурат.
     -  Хорошо, - сказал  старик  и указал  Элдару место на  войлоке,  подле
Хаджи-Мурата.
     Элдар сел, скрестив ноги,  и молча уставился своими красивыми бараньими
глазами на  лицо  разговорившегося  старика. Старик рассказывал,  как  ихние
молодцы  на прошлой  неделе поймали двух  солдат:  одного  убили, а  другого
послали в Ведено к Шамилю. Хаджи-Мурат рассеянно слушал, поглядывая на дверь
и прислушиваясь к  наружным звукам. Под  навесом  перед  саклей  послышались
шаги, дверь скрипнула, и вошел хозяин.
     Хозяин  сакли,  Садо,  был человек лет сорока,  с  маленькой  бородкой,
длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у
пятнадцатилетнего мальчика,  его сына, который бегал за ним и вместе с отцом
вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул
на  затылок  давно  не  бритой,  зарастающей черным  волосом  головы старую,
истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
     Так  же  как и старик,  он, закрыв глаза, поднял руки  ладонями кверху,
прочел  молитву, отер руками лицо и  только тогда начал говорить. Он сказал,
что от Шамиля  был приказ задержать  Хаджи-Мурата,  живого или мертвого, что
вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится  ослушаться Шамиля,
и что поэтому надо быть осторожным.
     - У  меня  в  доме, -  сказал Садо, - моему  кунаку, пока  я жив, никто
ничего не сделает. А вот в поле как? Думать надо.
     Хаджи-Мурат внимательно слушал и одобрительно кивал головой. Когда Садо
кончил, он сказал:
     - Хорошо. Теперь  надо послать  к русским человека с письмом. Мой мюрид
пойдет, только проводника надо.
     - Брата  Бату пошлю,  -  сказал Садо.  - Позови Бату, - обратился  он к
сыну.
     Мальчик,  как  на  пружинах, вскочил  на резвые  ноги и  быстро,  махая
руками,  вышел из сакли. Минут  через десять он вернулся с  черно-загорелым,
жилистым,   коротконогим   чеченцем  в   разлезающейся  желтой   черкеске  с
оборванными  бахромой  рукавами  и спущенных черных  ноговицах.  Хаджи-Мурат
поздоровался  с  вновь  пришедшим и тотчас же,  также  не теряя лишних слов,
коротко сказал:
     - Можешь свести моего мюрида к русским?
     - Можно, - быстро, весело заговорил Бата. -  Все  можно. Против меня ни
один чеченец не сумеет пройти. А то другой пойдет, все пообещает,  да ничего
не сделает. А я могу.
     - Ладно, -  сказал  Хаджи-Мурат. - За труды получишь три, - сказал  он,
выставляя три пальца.
     Бата кивнул головой  в знак того,  что он понял, но прибавил,  что  ему
дороги не деньги,  а он из чести  готов  служить  Хаджи-Мурату.  Все в горах
знают Хаджи-Мурата, как он русских свиней бил...
     - Хорошо,  -  сказал  Хаджи-Мурат.  -  Веревка  хороша длинная, а  речь
короткая.
     - Ну, молчать буду, - сказал Бата.
     - Где Аргун заворачивает, против кручи, поляна в лесу, два стога стоят.
Знаешь?
     - Знаю.
     - Там мои три конные меня ждут, - сказал Хаджи-Мурат.
     - Айя! - кивая головой, говорил Бата.
     - Спросишь Хан-Магому. Хан-Магома знает, что делать и что говорить. Его
свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю. Можешь?
     - Сведу.
     - Свести и назад привести. Можешь?
     - Можно.
     - Сведешь, вернешься в лес. И я там буду.
     - Все сделаю, - сказал Бата, поднялся и, приложив руки к груди, вышел.
     - Еще человека в Гехи послать надо, - сказал Хаджи-Мурат хозяину, когда
Бата  вышел. - В Гехах надо вот что,  - начал  было он,  взявшись за один из
хозырей черкески, но тотчас  же опустил руку и замолчал, увидав  входивших в
саклю двух женщин.
     Одна  была жена  Садо,  та  самая  немолодая,  худая  женщина,  которая
укладывала подушки. Другая была совсем молодая девочка в красных шароварах и
зеленом бешмете, с закрывавшей всю грудь занавеской из серебряных  монет. На
конце ее не длинной, но  толстой, жесткой черной  косы, лежавшей между  плеч
худой спины,  был привешен серебряный  рубль;  такие же черные,  смородинные
глаза,  как у  отца и брата,  весело  блестели в  молодом, старавшемся  быть
строгим  лице. Она не смотрела на гостей, но  видно было, что чувствовала их
присутствие.
     Жена Садо несла низкий круглый столик,  на котором были чай,  пильгиши,
блины в масле, сыр, чурек - тонко раскатанный хлеб  -  и мед. Девочка  несла
таз, кумган и полотенце.
     Садо  и  Хаджи-Мурат -  оба молчали во  все время,  пока  женщины, тихо
двигаясь  в своих красных бесподошвенных  чувяках, устанавливали принесенное
перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги, был
неподвижен, как статуя, во  все то время, пока  женщины были в сакле. Только
когда женщины вышли  и совершенно  затихли  за  дверью их мягкие шаги, Элдар
облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из
него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.
     - Сыну отдать, - сказал он, показывая записку.
     - Куда ответ? - спросил Садо.
     - Тебе, а ты мне доставишь.
     - Будет  сделано,  - сказал Садо  и переложил  записку в  хозырь  своей
черкески.  Потом,  взяв в  руки  кумган, он  придвинул к  Хаджи-Мурату  таз.
Хаджи-Мурат засучил рукава бешмета на мускулистых, белых выше кистей руках и
подставил их под струю  холодной  прозрачной  воды,  которую лил  из кумгана
Садо.  Вытерев руки чистым суровым полотенцем, Хаджи-Мурат подвинулся к еде.
То же сделал и Элдар. Пока гости ели, Садо сидел против них и несколько  раз
благодарил  за  посещение.  Сидевший  у  двери  мальчик,  не  спуская  своих
блестящих  черных  глаз с Хаджи-Мурата,  улыбался,  как бы подтверждая своей
улыбкой слова отца.
     Несмотря  на  то,  что Хаджи-Мурат  более суток ничего не ел,  он  съел
только немного хлеба, сыра и, достав из-под  кинжала  ножичек, набрал меду и
намазал его на хлеб.
     -  Наш мед хороший. Нынешний год из всех годов мед: и много и хорош,  -
сказал старик, видимо довольный тем, что Хаджи-Мурат ел его мед.
     - Спасибо, - сказал Хаджи-Мурат и отстранился от еды.
     Элдару хотелось еще есть, но он так же, как его мюршид,  отодвинулся от
стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.
     Садо  знал, что,  принимая  Хаджи-Мурата, он  рисковал  жизнью, так как
после ссоры Шамиля с Хаджи-Му-ратом  было объявлено  всем жителям Чечни, под
угрозой  казни, не принимать Хаджи-Мурата. Он  знал, что жители аула  всякую
минуту  могли  узнать  про присутствие  Хаджи-Мурата  в  его  доме  и  могли
потребовать его выдачи.  Но это не только не смущало, но радовало Садо. Садо
считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему жизни, и
он радовался на себя, гордился собой за то, что поступает так, как должно.
     - Пока ты в моем  доме и голова моя  на плечах, никто  тебе  ничего  не
сделает, - повторил он Хаджи-Мурату.
     Хаджи-Мурат внимательно посмотрел в его блестящие глаза  и,  поняв, что
это была правда, несколько торжественно сказал:
     - Да получишь ты радость и жизнь.
     Садо молча прижал руку к груди в знак благодарности за доброе слово.
     Закрыв ставни сакли и затопив сучья в камине, Садо в особенно веселом и
возбужденном состоянии вышел из кунацкой и вошел  в то  отделение сакли, где
жило  все его семейство. Женщины еще не спали и говорили об  опасных гостях,
которые ночевали у них в кунацкой.