I 
	 
	 
     -  Как  изволите приказать, сударыня! Только Дутловых жалко. Все один к
одному,  ребята  хорошие;  а  коли  хоть  одного  дворового не поставить, не
миновать   ихнему  идти,-  говорил  приказчик,-  и  то  теперь  все  на  них
указывают. Впрочем, воля ваша. 
     И  он переложил правую руку на левую, держа обе перед животом, перегнул
голову  на  другую  сторону,  втянул  в  себя, чуть не чмокнув, тонкие губы,
позакатил  глаза и замолчал с видимым намерением молчать долго и слушать без
возражений весь тот вздор, который должна была сказать ему на это барыня. 
     Это  был  приказчик  из  дворовых,  бритый,  в длинном сюртуке (особого
приказчицкого  покроя),  который  вечером,  осенью,  стоял  с докладом перед
своею  барыней. Доклад, по понятиям барыни, состоял в том, чтобы выслушивать
отчеты  о  прошедших хозяйственных делах и делать распоряжения о будущих. По
понятиям  приказчика, Егора Михайловича, доклад был обряд ровного стояния на
обеих  вывернутых  ногах, в углу, с лицом, обращенным к дивану, выслушивания
всякой  не  идущей  к делу болтовни и доведения барыни различными средствами
до  того,  чтоб  она  скоро и нетерпеливо заговорила: "Хорошо, хорошо", - на
все предложения Егора Михайловича. 
     Теперь  дело  шло  о  наборе.  С Покровского надо было поставить троих.
Двое  были,  несомненно,  назначены  самою  судьбой, по совпадению семейных,
нравственных   и  экономических  условий.  Относительно  их  не  могло  быть
колебания  и  спора  ни со стороны мира, ни со стороны барыни, ни со стороны
общественного  мнения. Третий был спорный. Приказчик хотел отстоять тройника
Дутлова  и  поставить  семейного дворового Поликушку, имевшего весьма дурную
репутацию,  неоднократно попадавшегося в краже мешков, вожжей и сена; барыня
же,  часто  ласкавшая  оборванных детей Поликушки и посредством евангельских
внушений  исправлявшая  его нравственность, не хотела отдавать его. Вместе с
тем,  она  не  хотела  зла  и  Дутловым,  которых  она не знала и никогда не
видала.  Но  почему-то она никак не могла сообразить, а приказчик не решался
прямо  объяснить  ей  того, что ежели не пойдет Поликушка, то пойдет Дутлов.
"Да  я  не  хочу  несчастья  Дутловых",-  говорила она с чувством. "Ежели не
хотите,  то  заплатите  триста  рублей  за  рекрута", - вот что надо было бы
отвечать ей на это. Но политика не допускала этого. 
     Итак,  Егор Михайлович уставился спокойно, даже прислонился незаметно к
притолоке,  но  храня  на лице подобострастие, и стал смотреть, как у барыни
шевелились  губы,  как подпрыгивал рюш на ее чепчике вместе с своею тенью на
стене  под  картинкой.  Но  он  вовсе  не  находил нужным вникать в смысл ее
речей.  Барыня говорила долго и много. У него сделалась зевотная судорога за
ушами;  но  он  ловко  изменил  это  содрогание в кашель, закрывшись рукою и
притворно  крякнув.  Я недавно видел, как лорд Пальмерстон сидел, накрывшись
шляпой,  в то время, как член оппозиции громил министерство, и, вдруг встав,
трехчасовою  речью  отвечал  на  все  пункты  противника;  я  видел это и не
удивлялся, 
     потому  что нечто подобное я тысячу раз видел между Егором Михайловичем
и  его  барыней.  Боялся ли он заснуть, или показалось ему, что она уж очень
увлекается,  он  перенес  тяжесть  своего  корпуса  с левой ноги на правую и
начал сакраментальным вступлением, как всегда начинал: 
     -  Воля  ваша,  сударыня,  только...  только сходка теперь стоит у меня
перед  конторой,  и  надо конец сделать. В приказе сказано, до покрова нужно
свезти  рекрут  в  город.  А  из крестьян на Дутловых показывают, да и не на
кого  больше.  А  мир  интересу  вашего  не соблюдает; ему все равно, что мы
Дутловых  разорим.  Ведь  я  знаю,  как  они  бились.  Вот  с тех пор, как я
управляю,  всё  в  бедности  жили.  Только-только  дождался  старик меньшего
племянника,  теперь  их опять разорить надо. А я, вы изволите знать, о вашей
собственности,  как  о  своей,  забочусь.  Жалко,  сударыня,  как  вам будет
угодно! Они мне ни сват, ни брат, и я с них ничего не взял... 
     -  Да  я и не думала, Егор, - прервала барыня и тотчас же подумала, что
он подкуплен Дутловыми. 
     -  ...А  только  по  всему  Покровскому  лучший  двор.  Богобоязненные,
трудолюбивые  мужики.  Старик  тридцать  лет старостой церковным, ни вина не
пьет,  ни  словом  дурным не бранится, в церковь ходит. (Знал приказчик, чем
подкупить.)  И  главное  дело,  доложу вам, у него сыновей только двое, а то
племянники.  Мир  указывает,  а по-настоящему ему бы надо двойниковый жребий
кидать.  Другие  и от трех сыновей поделились, по своей необстоятельности, а
теперь и правы, а эти за свою добродетель должны пострадать. 
     Тут  уже  барыня  ничего  не  понимала,  - не понимала, что значили тут
"двойниковый  жребий"  и "добродетель"; она слышала только звуки и наблюдала
нанковые   пуговицы   на   сюртуке   приказчика:  верхнюю  он,  верно,  реже
застегивал,  так  она и плотно сидела, а средняя совсем оттянулась и висела,
так  что  давно  бы  ее  пришить  надо  было.  Но,  как  всем  известно, для
разговора,  особенно  делового,  совсем  не  нужно  понимать  того,  что вам
говорят,  а  нужно  только  помнить, что сам хочешь сказать. Так и поступала
барыня. 
     -  Как  ты  не хочешь понять, Егор Михайлов, - сказала она,- я вовсе не
желаю,  чтобы  Дутлов  пошел  в солдаты. Кажется, сколько ты меня знаешь, ты
можешь  судить,  что  я  все  делаю,  что  могу, для того чтобы помочь своим
крестьянам,  и  не  хочу  их  несчастья.  Ты  знаешь,  что  я всем готова бы
пожертвовать,  чтоб  избавиться от этой грустной необходимости и не отдавать
ни  Дутлова, ни Хорюшкина. (Не знаю, пришло ли в голову приказчику, что, для
того,  чтоб  избавиться  от этой грустной необходимости, не нужно жертвовать
всем,  а довольно трехсот рублей; но эта мысль легко могла прийти ему.) Одно
только  скажу  тебе,  что  Поликея  я ни за что не отдам. Когда, после этого
дела  с часами, он сам признался мне и плакал и клялся, что он исправится, я
долго  говорила  с  ним  и  видела, что он тронут и искренно раскаялся. ("Ну
понесла!"-подумал  Егор  Михайлович  и стал рассматривать варенье, которое у
нее  было  положено в стакан воды: апельсинное или лимонное? "Должно быть, с
горечью",  -  подумал  он.) С тех пор вот семь месяцев, а он ни разу пьян не
был  и  ведет  себя  прекрасно. Мне его жена говорила, что он другой человек
стал.  И как же ты хочешь, чтобы я теперь наказала его, когда он исправился?
Да  и  разве  это  не  бесчеловечно отдать человека, у которого пять человек
детей и он один? Нет, ты мне лучше не говори про это, Егор... 
     И барыня запила из стакана. 
     Егор  Михайлович  проследил  за  прохождением  воды через горло и затем
возразил коротко и сухо: 
     - Так Дутлова назначить прикажете? 
     Барыня всплеснула руками. 
     -  Как ты не можешь меня понять? Разве я желаю несчастья Дутлова, разве
я  имею  что-нибудь против него? Бог мне свидетель, как я все готова сделать
для  них.  (Она  взглянула  на картину в углу, но вспомнила, что это не бог:
"Ну  да все равно, не в том дело", - подумала она. Опять странно, что она не
напала  на мысль о трехстах рублях). Но что же мне делать? Разве я знаю, как
и  что?  Я  не  могу этого знать. Ну, я на тебя полагаюсь, ты знаешь, чего я
хочу.  Делай  так,  чтобы  все были довольны, по закону. Что ж делать? Не им
одним.  Всем  бывают тяжелые минуты. Только Поликея нельзя отдать. Ты пойми,
что это было бы ужасно с моей стороны. 
     Она  бы  еще  долее  говорила,  - она так одушевилась; но в это время в
комнату вошла горничная девушка. 
     - Что ты, Дуняша? 
     -  Мужик пришел, велел спросить у Егора Михалыча прикажут ли дожидаться
сходке?  -  сказала  Дуняша и сердито взглянула на Егора Михайловича. ("Экой
этот  приказчик,-подумала  она,-растревожил  барыню;  теперь  опять  не даст
заснуть до второго часа".) 
     - Так поди, Егор,- сказала барыня,- делай, как лучше. 
     -  Слушаю-с.  (Он  уже  ничего  не  сказал  о Дутлове.) А за деньгами к
садовнику кого прикажете послать? 
     - Петруша разве не приезжал из города? 
     - Никак нет-с. 
     - А Николай не может ли съездить? 
     - Тятенька от поясницы лежит, - сказала Дуняша. 
     - Не прикажете ли мне самому завтра съездить? - спросил приказчик. 
     - Нет, ты здесь нужен, Егор. (Барыня задумалась.) Сколько денег? 
     - Четыреста шестьдесят два рубля-с. 
     -  Поликея  пошли,  -  сказала барыня, решительно взглянув в лицо Егора
Михайлова. 
     Егор  Михайлов, не открывая зубов, растянул губы, как будто улыбался, и
не изменился в лице. 
     - Слушаю-с. 
     - Пошли его ко мне. 
     - Слушаю-с, - и Егор Михайлович пошел в контору.