Глава II. MAMAN


   Матушка сидела в гостиной и разливала чай;  одной рукой она
придерживала чайник,  другою - кран самовара, из которого вода
текла через верх  чайника на  поднос.  Но  хотя  она  смотрела
пристально,  она не замечала этого, не замечала и того, что мы
вошли.
   Так   много   возникает   воспоминаний  прошедшего,   когда
стараешься воскресить в  воображении черты  любимого существа,
что сквозь эти воспоминания,  как сквозь слезы,  смутно видишь
их.  Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку
такою,  какою она была в это время,  мне представляются только
ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь,
родинка на шее,  немного ниже того места, где вьются маленькие
волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая
так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее
выражение ускользает от меня.
   Налево  от  дивана  стоял  старый  английский  рояль; перед
роялем   сидела   черномазенькая   моя   сестрица   Любочка  и
розовенькими,  только что вымытыми холодной водой пальчиками с
заметным  напряжением  разыгрывала  этюды  Clementi.  Ей  было
одиннадцать   лет;   она  ходила  в  коротеньком  холстинковом
платьице,  в  беленьких,  обшитых  кружевом,  панталончиках  и
октавы  могла  брать  только arpeggio. Подле нее, вполуоборот,
сидела  Марья  Ивановна  в чепце с розовыми лентами, в голубой
кацавейке  и  с  красным  сердитым  лицом, которое приняло еще
более  строгое  выражение,  как  только вошел Карл Иваныч. Она
грозно  посмотрела  на  него  и,  не  отвечая  на  его поклон,
продолжала,  топая ногой, считать: "Un, deux, trois, un, deux,
trois"*), - еще громче и повелительнее, чем прежде.
   -------------
   *) Раз, два. три, раз, два, три (фр.).

   Карл Иваныч,  не обращая на это ровно никакого внимания, по
своему обыкновению,  с  немецким приветствием подошел прямо  к
ручке матушки.  Она опомнилась,  тряхнула головкой,  как будто
желая  этим  движением отогнать  грустные мысли,  подала  руку
Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время
как он целовал ее руку.
   -  Ich danke, lieber*) Карл Иваныч, - и, продолжая говорить
по-немецки, она спросила: - Хорошо ли спали дети?
   -----------
   * Благодарю, милый (нем).

   Карл  Иваныч  был  глух  на  одно  ухо, а теперь от шума за
роялем  вовсе  ничего  не  слыхал. Он нагнулся ближе к дивану,
оперся  одной  рукой  о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой,
которая  тогда  мне  казалась  верхом  утонченности, приподнял
шапочку над головой и сказал:
   - Вы меня извините,  Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы
не  простудить своей голой головы,  никогда не  снимал красной
шапочки,  но всякий раз,  входя в  гостиную,  спрашивал на это
позволения.
   - Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали
дети? - сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.
   Но  он  опять  ничего  не  слыхал,  прикрыл лысину  красной
шапочкой и еще милее улыбался.
   - Постойте на минутку, Мими, - сказала maman Марье Ивановне
с улыбкой, - ничего не слышно.
   Когда  матушка  улыбалась,  как ни хорошо было ее лицо, оно
делалось  несравненно  лучше, и кругом все как будто веселело.
Если  бы  в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту
улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной
улыбке  состоит  то,  что  называют красотою лица: если улыбка
прибавляет  прелести  лицу,  то  лицо  прекрасно;  если она не
изменяет  его,  то оно обыкновенно; если она портит его, то оно
дурно.
   Поздоровавшись со  мною,  maman  взяла  обеими  руками  мою
голову и  откинула ее  назад,  потом  посмотрела пристально на
меня и сказала:
   - Ты плакал сегодня?
   Я  не  отвечал.  Она поцеловала меня в  глаза и  по-немецки
спросила:
   - О чем ты плакал?
   Когда  она  разговаривала  с  нами  дружески,   она  всегда
говорила на атом языке, который знала в совершенстве.
   - Это я во сне плакал,  maman,  -  сказал я,  припоминая со
всеми подробностями выдуманный сон  и  невольно содрогаясь при
этой мысли.
   Карл  Иваныч  подтвердил  мои  слова,  но  умолчал  о  сне.
Поговорив еще о погоде,  - разговор, в котором приняла участие
и Мими,  -  maman положила на поднос шесть кусочков сахару для
некоторых почетных слуг,  стала и  подошла к пяльцам,  которые
стояли у окна.
   - Ну,  ступайте теперь к папа,  дети, да скажите ему, чтобы
он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.
   Музыка,  считанье и  грозные взгляды опять начались,  а  мы
пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки
название официантской, мы вошли в кабинет.