[ЧАСТЬ ПЕРВАЯ] 

ВВЕДЕНИЕ  

     В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор  или  непроходимых  лесов,
попадаются изредка  маленькие  города,  с  одной,  много  с  двумя  тысячами
жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в  городе,  другой
на кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное  село,  чем  на
город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями
и всем остальным субалтерным чином. Вообще  в  Сибири,  несмотря  на  холод,
служить  чрезвычайно  тепло.  Люди  живут  простые,  нелиберальные;  порядки
старые, крепкие, веками освященные. Чиновники,  по  справедливости  играющие
роль сибирского дворянства, - или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие
из России, большею частью из  столиц,  прельщенные  выдаваемым  не  в  зачет
окладом  жалованья,  двойными  прогонами  и  соблазнительными  надеждами   в
будущем. Из них умеющие разрешать загадку  жизни  почти  всегда  остаются  в
Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые
и сладкие плоды. Но другие, народ  легкомысленный  и  не  умеющий  разрешать
загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они
в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин  службы,  три
года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и  возвращаются
восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею.  Они  неправы:  не  только  с
служебной, но даже со многих точек зрения  в  Сибири  можно  блаженствовать.
Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных  купцов;
много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны
до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника.
Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает
в иных местах сам-пятнадцать... Вообще  земля  благословенная.  Надо  только
уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.
     В одном из таких веселых и довольных собою городков, с  самым  милейшим
населением, воспоминание о котором останется  неизгладимым  в  моем  сердце,
встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России
дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго разряда
за  убийство  жены  своей  и,  по  истечении   определенного   ему   законом
десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего  свой  век  в
городке К. поселенцем. Он, собственно,  приписан  был  к  одной  подгородной
волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть  какое-нибудь
пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из
ссыльных  поселенцев;  ими  не  брезгают.  Учат   же   они   преимущественно
французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без  них
в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В  первый  раз  я  встретил
Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и  хлебосольного
чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было  пять  дочерей,  разных
лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре
раза в неделю, по тридцати копеек серебром  за  урок.  Наружность  его  меня
заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек,  еще  нестарый,
лет тридцати пяти, маленький и тщедушный.  Одет  был  всегда  весьма  чисто,
по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас  чрезвычайно
пристально и внимательно, с  строгой  вежливостью  выслушивая  каждое  слово
ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом  вашим  задали  ему
задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну,  и,  наконец,  отвечал
ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово  своего  ответа,  что  вам
вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию
разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков
живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не  пригласил  бы
его для дочерей своих; но  что  он  страшный  нелюдим,  ото  всех  прячется,
чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что  вообще  с  ним
довольно  трудно  разговориться.  Иные  утверждали,  что   он   положительно
сумасшедший, хотя и находили, что, в  сущности,  это  еще  не  такой  важный
недостаток, что многие из почетных членов города готовы  всячески  обласкать
Александра Петровича, что он мог бы даже быть  полезным,  писать  просьбы  и
проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть
даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки  упорно  пресек  с
ними всякие сношения, - одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали
его историю,  знали,  что  он  убил  жену  свою  еще  в  первый  год  своего
супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило  его
наказание). На такие же преступления  всегда  смотрят  как  на  несчастия  и
сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от  всех  и
являлся в людях только давать уроки.
     Я сначала не обращал на него  особенного  внимания,  но,  сам  не  знаю
почему,  он  мало-помалу  начал  интересовать  меня.  В  нем   было   что-то
загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на
вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом,  как  будто  считал  это
своею первейшею обязанностью; но после его ответов я  как-то  тяготился  его
дольше расспрашивать; да и на  лице  его,  после  таких  разговоров,  всегда
виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в  один
прекрасный летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось  пригласить
его на минутку к себе  выкурить  папироску.  Не  могу  описать,  какой  ужас
выразился на  лице  его;  он  совсем  потерялся,  начал  бормотать  какие-то
бессвязные слова и  вдруг,  злобно  взглянув  на  меня,  бросился  бежать  в
противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной,  он
смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не  унялся;  меня  что-то
тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову.
Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он  квартировал  на  самом  краю
города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь,  а  у  той
незаконнорожденная дочь,  ребенок  лет  десяти,  хорошенькая  и  веселенькая
девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как  я
вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто  я  поймал  его  на
каком-нибудь преступлении. Он растерялся  совершенно,  вскочил  со  стула  и
глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись;  он  пристально  следил  за
каждым моим взглядом, как будто в  каждом  из  них  подозревал  какой-нибудь
особенный  таинственный  смысл.  Я  догадался,  что  он  был   мнителен   до
сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая:  "Да  скоро
ли ты уйдешь отсюда?" Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях;
он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых
обыкновенных, всем известных городских новостей, но  даже  не  интересовался
знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня
молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало наконец  совестно
за наш разговор.  Впрочем,  я  чуть  не  раздразнил  его  новыми  книгами  и
журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал  их  ему
еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но  тотчас  же  переменил
намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец я простился с
ним и, выйдя от него,  почувствовал,  что  с  сердца  моего  спала  какая-то
несносная  тяжесть.  Мне  было  стыдно  и  показалось   чрезвычайно   глупым
приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею  -
как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было  сделано.  Помню,
что книг я у него почти совсем не  заметил,  и,  стало  быть,  несправедливо
говорили о нем, что он много читает. Однако же,  проезжая  раза  два,  очень
поздно ночью, мимо его окон,  я  заметил  в  них  свет.  Что  же  делал  он,
просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?
     Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь
домой уже зимою, я  узнал,  что  Александр  Петрович  умер  осенью,  умер  в
уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже  почти
позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился  с  хозяйкой
покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и  не
писал ли он чего-нибудь? За двугривенный  она  принесла  мне  целое  лукошко
бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки  она
уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от  которой  трудно  было
допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем  она  не  могла  сказать  мне
ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не  делал  и
по месяцам не раскрывал книги и  не  брал  пера  в  руки;  зато  целые  ночи
прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда  и  говорил
сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с
тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин  день  каждый  раз
ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть;  со  двора  выходил
только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз  в  неделю,
приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал  с
нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она  своего
учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась  к  стенке  и  заплакала.
Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.
     Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три  четверти  этих  бумаг
были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с  прописей.  Но
тут  же  была  одна  тетрадка,  довольно  объемистая,  мелко  исписанная   и
недоконченная, может быть заброшенная и  забытая  самим  автором.  Это  было
описание,  хотя  и  бессвязное,  десятилетней  каторжной  жизни,  вынесенной
Александром Петровичем. Местами это  описание  прерывалось  какою-то  другою
повестью,  какими-то  странными,   ужасными   воспоминаниями,   набросанными
неровно, судорожно, как будто по  какому-то  принуждению.  Я  несколько  раз
перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии.  Но
каторжные записки - "Сцены из Мертвого дома",  -  как  называет  он  их  сам
где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно
новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные
заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что  с  любопытством.
Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы;  пусть
судит публика...