[Часть I. Подполье *]

							-----------
*  И  автор  записок  и самые "Записки", разумеется, вымышлены. Тем не менее
такие  лица,  как  сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны
существовать  в  нашем  обществе,  взяв в соображение те обстоятельства, при
которых  вообще  складывалось  наше  общество.  Я  хотел  вывести перед лицо
публики,  повиднее  обыкновенного,  один  из характеров протекшего недавнего
времени.  Это  -  один  из  представителей еще доживающего поколения. В этом
отрывке,  озаглавленном  "Подполье",  это лицо рекомендует самого себя, свой
взгляд,  и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно
было  явиться  в  нашей  среде.  В  следующем  отрывке  придут уже настоящие
"записки" этого лица о некоторых событиях его жизни.

                                                          Федор Достоевский
														  
I

     Я человек больной... Я злой человек.  Hепривлекательный  я  человек.  Я
думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей  болезни
и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился,  хотя
медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и  суеверен  до  крайности;  ну,
хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть
суеверным, но я суеверен). Hет-с, я не хочу лечиться со злости.  Вот  этого,
наверно, не изволите понимать. Hу-с, а я понимаю. Я,  разумеется,  не  сумею
вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей  злостью;  я  отлично
хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что  у  них  не
лечусь; я лучше всякого знаю,  что  всем  этим  я  единственно  только  себе
поврежу и никому больше. Hо все-таки, если я не лечусь, так это  со  злости.
Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!
     Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил,
а теперь не служу. Я был  злой  чиновник.  Я  был  груб  и  находил  в  этом
удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен  же  был  себя  хоть
этим вознаградить. (Плохая острота; но я  ее  не  вычеркну.  Я  ее  написал,
думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам,  что  хотел  только
гнусно пофорсить, - нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел,
подходили, бывало, просители за справками, - я зубами  на  них  скрежетал  и
чувствовал неумолимое наслаждение,  когда  удавалось  кого-нибудь  огорчить.
Почти всегда удавалось. Большею частию все  был  народ  робкий:  известно  -
просители. Hо из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера.  Он  никак
не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора  года
за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это
случилось еще в моей молодости. Hо знаете ли, господа, в чем состоял главный
пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и  заключалась
наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой  сильнейшей  желчи,
постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не  озлобленный
человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня  пена
у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем,  я,
пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом  буду  вам
на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей.
Таков уж мой обычай.
     Это я наврал про себя давеча,  что  я  был  злой  чиновник.  Со  злости
наврал. Я просто баловством занимался и с просителями  и  с  офицером,  а  в
сущности никогда  не  мог  сделаться  злым.  Я  поминутно  сознавал  в  себе
много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал,  что  они
так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю  жизнь
во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не  пускал,
нарочно не пускал наружу. Они мучили  меня  до  стыда;  до  конвульсий  меня
доводили и - надоели мне  наконец,  как  надоели!  Уж  не  кажется  ли  вам,
господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у  вас
прощенья прошу?.. Я уверен, что вам это кажется... А  впрочем,  уверяю  вас,
что мне все равно, если и кажется...
     Я не только злым, но даже и ничем  не  сумел  сделаться:  ни  злым,  ни
добрым, ни подлецом. ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же  доживаю
в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему  не  служащим  утешением,  что
умный  человек  и  не  может  серьезно  чем-нибудь  сделаться,  а   делается
чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия  должен
и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным;  человек
же с характером, деятель, -  существом  по  преимуществу  ограниченным.  Это
сорокалетнее мое убеждение. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет - это вся
жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить  неприлично,
пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет,  -  отвечайте  искренно,
честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в
глаза  скажу,  всем  этим  почтенным  старцам,  всем  этим  сребровласым   и
благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так  говорить,
потому что сам до шестидесяти лет доживу.  До  семидесяти  лет  проживу!  До
восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести...
     Hаверно, вы думаете, господа, что я вас  смешить  хочу?  Ошиблись  и  в
этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как  вам  кажется  или  как  вам,
может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я
уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня:  кто  ж  я  таков
именно? - то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я  служил,  чтоб  было
что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого  года  один  из
отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч  рублей  по  духовному
завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился  у  себя  в  углу.  Я  и
прежде жил в этом углу, но теперь я  поселился  в  этом  углу.  Комната  моя
дрянная, скверная, на краю города. Служанка моя - деревенская баба,  старая,
злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет. Мне говорят, что
климат  петербургский  мне  становится  вреден  и  что  с  моими  ничтожными
средствами очень дорого в Петербурге жить. Я все это знаю, лучше  всех  этих
опытных  и  премудрых  советчиков  и  покивателей  знаю.  Hо  я  остаюсь   в
Петербурге; я не выеду из Петербурга! Я потому не выеду... Эх! да  ведь  это
совершенно все равно - выеду я иль не выеду.
     А впрочем:  о  чем  может  говорить  порядочный  человек  с  наибольшим
удовольствием?
     Ответ: о себе.
     Hу так и я буду говорить о себе.