Я начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности его было
что-то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, как бы вы рассеяны ни
были, пристально приковаться к нему взглядом и тотчас же разразиться самым
неумолкаемым смехом. Так и случилось со мною. Нужно заметить, что глазки
этого маленького господина были так подвижны - или, наконец, что он сам,
весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него устремленного,
что почти инстинктом угадывал, что его наблюдают, тотчас же оборачивался к
своему наблюдателю и с беспокойством анализировал взгляд его. От вечной
подвижности, поворотливости он решительно походил на жируэтку. Странное
дело! Он как будто боялся насмешки, тогда как почти добывал тем хлеб, что
был всесветным шутом и с покорностию подставлял свою голову под все щелчки,
в нравственном смысле и даже в физическом, смотря по тому, в какой находился
компании. Добровольные шуты даже не жалки. Но я тотчас заметил, что это
странное создание, этот смешной человечек вовсе не был шутом из профессии. В
нем оставалось еще кое-что благородного. Его беспокойство, его вечная
болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали в пользу его. Мне казалось,
что все его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от
материяльных выгод. Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во все
горло и неприличнейшим образом, в глаза, но в то же время - и я даю клятву в
том - его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его слушатели так
неблагородно-жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над
всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над всею его
плотью и кровью. Я уверен, что он чувствовал в эту минуту всю глупость
своего положения; но протест тотчас же умирал в груди его, хотя непременно
каждый раз зарождался великодушнейшим образом. Я уверен, что все это
происходило не иначе, как от доброго сердца, а вовсе не от материяльной
невыгоды быть прогнанным в толчки и не занять у кого-нибудь денег: этот
господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме милостыню, когда,
погримасничав и достаточно насмешив на свой счет, чувствовал, что имеет
некоторым образом право занять. Но, боже мой! какой это был заем! и с каким
видом он делал этот заем! Я предположить не мог, чтоб на таком маленьком
пространстве, как сморщенное, угловатое лицо этого человечка, могло
поместиться в одно и то же время столько разнородных гримас, столько
странных разнохарактерных ощущений, столько самых убийственных впечатлений.
Чего-чего тут не было! - и стыд-то, и ложная наглость, и досада с внезапной
краской в лице, и гнев, и робость за неудачу, и просьба о прощении, что смел
утруждать, и сознание собственного достоинства, и полнейшее сознание
собственного ничтожества, - все это, как молнии, проходило по лицу его.
Целых шесть лет пробивался он таким образом на божием свете и до сих пор не
составил себе фигуры в интересную минуту займа! Само собою разумеется, что
очерстветь и заподличаться вконец он не мог никогда. Сердце его было слишком
подвижно, горячо! Я даже скажу более: по моему мнению, это был честнейший и
благороднейший человек в свете, но с маленькою слабостию: сделать подлость
по первому приказанию, добродушно и бескорыстно, лишь бы угодить ближнему.
Одним словом, это был, что называется, человек-тряпка вполне. Всего смешнее
было то, что он был одет почти так же, как все, не хуже, не лучше, чисто,
даже с некоторою изысканностию и с поползновением на солидность и
собственное достоинство. Это равенство наружное и неравенство внутреннее,
его беспокойство за себя и в то же время беспрерывное самоумаление, - все
это составляло разительнейший контраст и достойно было смеху и жалости. Если
б он был уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно случалось с
ним), что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются
только факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с
удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в
этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы
рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие. Но до
равенства он не мог достигнуть никогда и ничем. Еще черта: чудак был
самолюбив и порывами, если только не предстояло опасности, даже великодушен.
Нужно было видеть и слышать, как он умел отделать, иногда не щадя себя,
следовательно с риском, почти с геройством, кого-нибудь из своих
покровителей, уже донельзя его разбесившего. Но это было минутами... Одним
словом, он был мученик в полном смысле слова, но самый бесполезнейший и,
следовательно, самый комический мученик.
Между гостями поднялся общий спор. Вдруг я увидел, что чудак мой
вскакивает на стул и кричит что есть мочи, желая, чтоб ему одному дали
исключительно слово.
- Слушайте, - шепнул мне хозяин. - Он рассказывает иногда прелюбопытные
вещи... Интересует он вас?
Я кивнул головою и втеснился в толпу.
Действительно, вид порядочно одетого господина, вскочившего на стул и
кричавшего всем голосом, возбудил общее внимание. Многие, кто не знали
чудака, переглядывались с недоумением, другие хохотали во все горло.
- Я знаю Федосея Николаича! Я лучше всех должен знать Федосея
Николаича! - кричал чудак с своего возвышения. - Господа, позвольте
рассказать. Я хорошо расскажу про Федосея Николаича! Я знаю одну историю -
чудо!..
- Расскажите, Осип Михайлыч, расскажите.
- Рассказывай!!
- Слушайте же...
- Слушайте, слушайте!!!
- Начинаю; но, господа, это история особенная...
- Хорошо, хорошо!
- Это история комическая.
- Очень хорошо, превосходно, прекрасно, - к делу!
- Это эпизод из собственной жизни вашего нижайшего...
- Ну зачем же вы трудились объявлять, что она комичекая !
- И даже немного трагическая!
- А???!
- Словом, та история, которая вам всем доставляет счастие слушать меня
теперь, господа, - та история, вследствие которой я попал в такую интересную
для меня компанию.
- Без каламбуров!
- Та история...
- Словом, та история, - уж доканчивайте поскорее аполог, - та история,
которая чего-нибудь стоит, - примолвил сиплым голосом один белокурый молодой
господин с усами, запустив руку в карман своего сюртука и как будто нечаянно
вытащив оттуда кошелек вместо платка.
- Та история, мои сударики, после которой я бы желал видеть многих из
вас на моем месте. И наконец, та история, вследствие которой я не женился!
- Женился!.. жена!.. Ползунков хотел жениться!!
- Признаюсь, я бы желал теперь видеть madame Ползункову!
- Позвольте поинтересоваться, как звали прошедшую madame Ползункову, -
пищал один юноша, пробираясь к рассказчику .
- Итак, первая глава, господа: то было ровно шесть лет тому, весной,
тридцать первого марта, - заметьте число, господа, - накануне...
- Первого апреля! - закричал юноша в завитках.
- Вы необыкновенно угадливы-с. Был вечер. Над уездным городом N.
сгущались сумерки, хотела выплыть луна... ну, и все там как следует. Вот-с,
в самые поздние сумерки, втихомолочку, и я выплыл из своей квартиренки, -
простившись с моей замкнутой покойницей бабушкой. Извините, господа, что я
употребляю такое модное выражение, слышанное мной в последний раз у Николай
Николаича. Но бабушка моя была вполне замкнутая: она была слепа, нема,
глуха, глупа, - все что угодно!.. Признаюсь, я был в трепете, я собирался на
великое дело; сердчишко во мне билось, как у котенка, когда его хватает
чья-нибудь костлявая лапа за шиворот.
- Позвольте, monsieur Ползунков!
- Чего требуете?
- Рассказывайте проще; пожалуйста,не слишком старайтесь!
- Слушаю-с, - проговорил немного смутившийся Осип Михайлыч . - Я вошел
в домик Федосея Николаича (благоприобретенный-c). Федосей Николаич, как
известно, не то чтобы сослуживец, но целый начальник. Обо мне доложили и
тотчас же ввели в кабинет. Как теперь вижу: совсем, совсем почти темная
комната, свечей не подают. Смотрю, входит Федосей Николаич. Так мы остаемся
с ним в темноте...
- Что ж бы такое произошло между вами? - спросил один офицер.
- А как вы полагаете-с? - спросил Ползунков, немедленно обращаясь, с
судорожно шевельнувшимся лицом, к юноше в завитках.
- Итак, господа, тут произошло одно странное обстоятельство. То есть
странного тут не было ничего, а было, что называется, дело житейское, - я
просто-запросто вынул из кармана сверток бумаг, а он из своего сверток
бумажек, только государственными...
- Ассигнациями?
- Ассигнациями-с, и мы поменялись.
- Бьюсь об заклад, что тут пахло взятками, - проговорил один солидно
одетый и выстриженный молодой господин.
- Взятками-с! - подхватил Ползунков. - Эх! Пусть я буду либералом,
Каких много видел я!
если вы тоже, как вам попадется служить в губернии, не погреете рук... на
родном очаге... Зане, сказал один литератор:
И дым отечества нам сладок и приятен1
Мать, мать, господа, родная, родина-то наша, мы птенцы, так мы ее и
сосем!..
Поднялся общий смех.
- А только, поверите ли, господа, я никогда не брал взяток, - сказал
Ползунков, недоверчиво оглядывая все собрание.
Гомерический, неумолкаемый смех всем залпом своим накрыл слова
Ползункова.
- Право, так, господа...
Но тут он остановился, продолжая оглядывать всех с каким-то странным
выражением лица. Может быть, - кто знает, - может быть, в эту минуту ему
вспало на ум, что он почестнее многих из всей этой честной компании...
Только серьезное выражение лица его не исчезало до самого окончания всеобщей
веселости.
- Итак, - начал Ползунков, когда все поумолкли, - хотя я никогда не
брал взяток, но в этот раз грешен: положил в карман взятку... с
взяточника... То есть были кое-какие бумажки в руках моих, которые если б я
захотел послать кой-кому, так худо бы пришлось Федосею Николаичу.
- Так, стало быть, он их выкупил?
- Выкупил-с.
- Много дал?
- Дал столько, за сколько иной в наше время продал бы совесть свою,
всю, со всеми варьяциями-с... если бы только что-нибудь дали-с. Только меня
варом обдало, когда я положил в карман денежки. Право, я не знаю, как это со
мной всегда делается, господа, - но вот, ни жив ни мертв, губами шевелю,
ноги трясутся; ну, виноват, виноват, совсем виноват, в пух засовестился,
готов прощенья просить у Федосея Николаича...
- Ну, что ж он, простил?
- Да я не просил-с... я только так говорю, что так оно было тогда; у
меня, то есть, сердце горячее. Вижу, смотрит мне прямо в глаза:
- Бога, говорит, вы не боитесь, Осип Михайлыч.
Ну, что делать! Я этак развел из приличия руки, голову на сторону: "Чем
же, я говорю, бога не боюсь, Федосей Николаич?." Только уж так говорю, из
приличия... сам сквозь землю провалиться готов.
- Быв так долго другом семейства нашего, быв, могу сказать, сыном, - и
кто знает, что небо предполагало, Осип Михайлыч! И вдруг что же, донос,
готовить донос, и вот теперь!.. Что после этого думать о людях, Осип
Михайлыч?
Да ведь как, господа, как рацею читал! "Нет, говорит, вы мне скажите,
что после этого думать о людях, Осип Михайлыч?" Что, думаю, думать! Знаете,
и в горле заскребло, и голосенко дрожит, ну уж предчувствую свой скверный
норов и схватился за шляпу...
- Куда ж вы, Осип Михайлыч? Неужели накануне такого дня... Неужели вы и
теперь злопамятствуете; чем я против вас согрешил?..
- Федосей Николаич, говорю, Федосей Николаич!
Ну, то есть растаял, господа, как мокрый сахар-медович, растаял. Куда!
и пакет, что в кармане лежит с государственными, и тот словно тоже кричит:
неблагодарный ты, разбойник, тать окаянный, - словно пять пудов в нем, так
тянет... (А если б и взаправду в нем пять пудов было!..)
- Вижу, - говорит Федосей Николаич, - вижу ваше раскаяние ... вы,
знаете, завтра...
- Марии Египетские-с...
- Ну, не плачь, - говорит Федосей Николаич, - полно: согрешил и
покаялся! пойдем! Может быть, удастся мне возвратить говорит, вас опять на
путь истинный...Может быть, скромные пенаты мои (именно, помню, пенаты, так
и выразился, разбойник) согреют, говорит, опять ваше очерств... не скажу
очерствелое, - заблудшее сердце...
Взял он меня, господа, за руку и повел к домочадцам. Мне спину морозом
прохватывает; дрожу! думаю, с какими глазами предстану я... А нужно вам
знать, господа... как бы сказать, здесь выходило одно щекотливое дельце!
- Уж не госпожа ли Ползункова?
- Марья Федосеевна-с, - только не суждено, знать, ей было быть такой
госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой чести! Оно, видите,
Федосей-то Николаич был и прав, говоря, что в доме-то я почти сыном
считался. Оно и было так назад тому полгода, когда еще был жив один юнкер в
отставке Михайло Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он волею божию
помре, а завещание-то совершить все в долгий ящик откладывал; оно и вышло
так, что ни в каком ящике его не отыскали потом...
- Ух!!!
- Ну ничего, нечего делать, господа, простите, обмолвился, -
каламбурчик-то плох, да это бы еще ничего, что он плох, - штука-то была еще
плоше, когда я остался, так сказать, с нулем в перспективе, потому что
юнкер-то в отставке - хоть меня в дом к нему и не пускали (на большую ногу
жил, затем что были руки длинны!), - а тоже, может быть не ошибкой, родным
сыном считал.
- Ага!!
- Да-с, оно вот как-с! Ну, и стали мне носы показывать у Федосея
Николаича. Я замечал-замечал, крепился-крепился, а тут вдруг, на беду мою (а
может, и к счастью!), как снег на голову ремонтер наскакал на наш городишко.
Дело-то оно его, правда, подвижное, легкое, кавалерийское, - только так
плотно утвердился у Федосея Николаича, - ну, словно мортира, засел! Я
обиходцем да стороночкой, по подлому норову, "так и так, говорю, Федосей
Николаич, за что ж обижать! Я в некотором роде уж сын... Отеческого-то,
отеческого когда я дождусь..." Начал он мне, сударик ты мой, отвечать! ну,
то есть начнет говорить, поэму наговорит целую, в двенадцати песнях в
стихах, только слушаешь, облизываешься да руки разводишь от сладости, а
толку нет ни на грош, то есть какого толку, не разберешь, не поймешь, стоишь
дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется, вывертывается; ну, талант,
просто талант, дар такой, что вчуже страх пробирает! Я кидаться пошел во все
стороны: туды да сюды! уж и романсы таскаю, и конфет привожу, и каламбуры
высиживаю, охи да вздохи, болит, говорю, мое сердце, от амура болит, да в
слезы, да тайное объяснение! ведь глуп человек! ведь не проверил у дьячка,
что мне тридцать лет... куды! хитрить выдумал! нет же! не пошло мое дело,
смешки да насмешки кругом, - ну, и зло меня взяло, за горло совсем
захватило, - я улизнул, да в дом ни ногой, думал-думал - да хвать донос! Ну,
поподличал, друга выдать хотел, сознаюсь, материяльцу-то было много, и
славный такой материял, капитальное дело! Тысячу пятьсот серебром принесло,
когда я его вместе с доносом на государственные выменял!
- А! так вот она, взятка-то!
- Да, сударь, вот была взяточка-то-с; поплатился мне взяточник! (И ведь
не грешно, ну, право же, нет!) Ну, вот-с теперь продолжать начну: притащил
он меня, если запомнить изволите, в чайную ни жива ни мертва; встречают
меня: все как будто обиженные, то есть не то что обиженные, - разогорченные
так, что уж просто... Ну, убиты, убиты совсем, а между тем и важность такая
приличная на лицах сияет, солидность во взорах, этак что-то отеческое,
родственное такое... блудный сын воротился к нам, - вот куда пошло! За чай
усадили, а чего, у меня у самого словно самовар в грудь засел, кипит во мне,
а ноги леденеют: умалился, струсил! Марья Фоминишна, супруга его, советница
надворная (а теперь коллежская), мне ты с первого слова начала говорить:
"Что ты, батенька, так похудел", - говорит. "Да так, прихварываю, говорю,
Марья Фоминишна..." Голосенко-то дрожит у меня! А она мне ни с того ни с
сего, знать, выжидала свое ввернуть, ехидна такая: "Что, видно, совесть,
говорит, твоей душе не по мерке пришлась, Осип Михайлыч, отец родной!
Хлеб-соль-то наша, говорит, родственная возопияла к тебе! Отлились, знать,
тебе мои слезки кровавые!" Ей-богу, так и сказала, пошла против совести;
чего! то ли за ней, бой-баба! Только так сидела да чай разливала. А поди-ка,
я думаю, на рынке, моя голубушка, всех баб перекричала бы. Вот какая была
она, наша советница! А тут, на беду мою, Марья Федосеевна, дочка, выходит,
со всеми своими невинностями, да бледненька немножко, глазки раскраснелись,
будто от слез, - я как дурак и погиб тут на месте. А вышло потом, что по
ремонтере она слезки роняла: тот утек восвояси, улепетнул подобру-поздорову,
потому что, знаете, знать (оно пришлось теперь к слову сказать), пришло ему
время уехать, срок вышел, оно не то чтобы и казенный был срок-то! а так...
уж после родители дражайшие спохватились, узнали всю подноготную, да что
делать, втихомолку зашили беду, - своего дому прибыло!.. Ну, нечего делать,
как взглянул я на нее, пропал, просто пропал, накосился на шляпу, хотел
схватить да улепетнуть поскорее; не тут-то было: утащили шляпу мою... Я уж,
признаться, и без шляпы хотел - ну, думаю, - нет же, дверь на крючок
насадили, смешки дружеские начались, подмигиванья да заигрыванья,
сконфузился я, что-то соврал, об амуре понес; она, моя голубушка, за
клавикорды села да гусара, который на саблю опирался, пропела на обиженный
тон, - смерть моя! "Ну, - говорит Федосей Николаич, - все забыто, приди,
приди... в объятия!" Я как был, так тут же и припал к нему лицом на жилетку.
"Благодетель мой, отец ты мой родной!" - говорю, да как зальюсь своими
горючими! Господи, бог мой, какое тут поднялось! Он плачет, баба его плачет,
Машенька плачет... тут еще белобрысенькая одна была: и та плачет... куда -
со всех углов ребятишки повыползли (благословил его домком господь!), и те
ревут... сколько слез, то есть умиление, радость такая, блудного обрели,
словно на родину солдат воротился! Тут угощение подали, фанты пошли: ох,
болит! что болит? - сердце; по ком? Она краснеет, голубушка! Мы с стариком
пуншику выпили, - ну, уходили, усластили меня совершенно...
Воротился я к бабушке. У самого голова кругом ходит; всю дорогу шел да
подсмеивался, дома два часа битых по каморке ходил, старуху разбудил, ей все
счастье поведал. "Да денег-то дал ли, разбойник?" - "Дал, бабушка, дал, дал,
родная моя, дал, привалило к нам, отворяй ворота!" - "Ну, теперь хоть
женись, так в ту ж пору женись, - говорит мне старуха, - знать, молитвы мои
услышаны!" Софрона разбудил. "Софрон, говорю, снимай сапоги". Софрон потащил
с меня сапоги. "Ну, Софроша! Поздравь ты теперь меня, поцелуй! Женюсь,
просто, братец, женюсь, напейся пьян завтра, гуляй душа, говорю: барин твой
женится !" Смешки да игрушки на сердце!.. Уж засыпать было начал; нет,
подняло меня опять на ноги, сижу да думаю; вдруг и мелькни у меня в голове:
завтра-де первое апреля, день-то такой светлый, игривый, как бы так? - да и
выдумал! Что ж, сударики! с постели встал, свечу зажег, в чем был за стол
письменный сел, то есть уж расходился совсем, заигрался, - знаете, господа,
когда человек разыграется! Всей головой, отцы мои, в грязь полез! То есть
вот какой норов: они у тебя вот что возьмут, а ты им вот и это отдашь:
дескать, нате и это возьмите! Они тебя по ланите, а ты им на радостях всю
спину подставишь. Они тебя потом калачом, как собаку, манить начнут, а ты
тут всем сердцем и всей душой облапишь их глупыми лапами - и ну лобызаться!
Ведь вот хоть бы теперь, господа! Вы смеетесь да шепчетесь, я ведь вижу!
После, как расскажу вам всю мою подноготную, меня же начнете на смех
подымать, меня же начнете гонять, а я-то вам говорю, говорю, говорю! Ну, кто
мне велел! Ну, кто меня гонит! Кто у меня за плечами стоит да шепчет:
говори, говори да рассказывай! А ведь говорю же, рассказываю, вам в душу
лезу, словно вы мне, примером, все братья родные, друзья закадышные ...
э-эх!..
Хохот, начинавший мало-помалу подыматься со всех сторон, покрыл наконец
совершенно голос рассказчика, действительно пришедшего в какой-то восторг;
он остановился, несколько минут перебегая глазами по собранию, и потом
вдруг, словно увлеченный каким-то вихрем, махнул рукой, захохотал сам, как
будто действительно находя смешным свое положение, и снова пустился
рассказывать:
- Едва заснул я в ту ночь, господа; всю ночь строчил на бумаге; видите
ли, штуку я выдумал! Эх,господа! припомнить только, так совестно станет! И
добро бы уж ночью: ну, с пьяных глаз, заблудился, напутал вздору, наврал, -
нет же! Утром проснулся ни свет ни заря, всего-то и спал часик-другой, и за
то же! Оделся, умылся, завился, припомадился, фрак новый напялил и прямо на
праздник к Федосею Николаичу, а бумагу в шляпе держу. Встречает меня сам, с
отверстыми, и опять зовет на жилетку родительскую! Я и приосанился, в голове
еще вчерашнее бродит! На шаг отступил. "Нет, говорю, Федосей Николаич, а
вот, коль угодно, сию бумажку прочтите", - да и подаю ее при рапорте; а в
рапорте-то знаете что было? А было: по таким-то да по таким-то такого-то
Осипа Михайлыча уволить в отставку, да под просьбой-то весь чин подмахнул!
Вот ведь что выдумал, господи! и умнее-то ничего придумать не мог! Дескать,
сегодня первое апреля, так я вот и сделаю вид, ради шуточки, что обида моя
не прошла, что одумался за ночь, одумался да нахохлился, да пуще прежнего
обиделся, да, дескать, вот же вам, родные мои благодетели, и ни вас, ни
дочки вашей знать не хочу; денежки-то вчера положил в карман, обеспечен, так
вот, дескать, вам рапорт об отставке. Не хочу служить под таким начальством,
как Федосей Николаич! в другую службу хочу, а там, смотри, и донос подам.
Этаким подлецом представился, напугать их выдумал! и выдумал чем напугать!
А? хорошо, господа? То есть вот заласкалось к ним сердце со вчерашнего дня,
так дай я за это шуточку семейную отпущу, подтруню над родительским
сердечком Федосея Николаича...
Только взял он бумагу мою, развернул, и вижу, шевельнулась у него вся
физиономия. "Что ж, Осип Михайлыч?" А я как дурак: "Первое апреля! с
праздником вас, Федосей Николаич!" - то есть совсем как мальчишка, который
за бабушкино кресло спрятался втихомолку, да потом уф! ей на ухо, во все
горло, - пугать вздумал! Да... да просто даже совестно рассказывать,
господа! Да нет же! я не буду рассказывать!
- Да нет, что же дальше?
- Да нет, да нет, расскажите! Нет, уж рассказывайте! - поднялось со
всех сторон.
- Поднялись, судари мои, толки да пересуды, охи да ахи! и проказник-то
я, и забавник-то я, и перепугал-то я их, ну, такое сладчайшее, что самому
стыдно стало, так что стоишь да со страхом и думаешь: как такого грешника
такое место святое на себе держать может! "Ну, родной ты мой, - запищала
советница, - напугал меня так, что по сю пору ноги трясутся, еле на месте
держат! Выбежала я как полуумная к Маше: Машенька, говорю, что с нами будет!
Смотри, каким твой-то оказывается! Да сама согрешила, родимый, уж ты прости
меня, старуху, опростоволосилась! Ну, думаю: как пошел он от нас вчера,
пришел домой поздно, начал думать, да, может, показалось ему, что нарочно мы
вчера ходили за ним, завлечь хотели, так и обмерла я! Полно, Машенька, полно
мигать мне, Осип Михайлыч нам не чужой; я же твоя мать, дурного ничего не
скажу! Слава богу, не двадцать лет на свете живу: целых сорок пять!...
Ну, что, господа! Чуть я ей в ноги не чебурахнулся тут! Опять
прослезились, опять лобызания пошли! Шуточки начались! Федосей Николаич тоже
для первого апреля штучку изволили выдумать! Говорит, дескать, жар-птица
прилетела, с бриллиантовым клювом, а в клюве-то письмо принесла! Тоже надуть
хотел, - смех-то пошел какой! умиление-то было какое! тьфу! даже срамно
рассказывать.
Ну, что, мои милостивцы, теперь и вся недолга! Пожили мы день, другой,
третий, неделю живем; я уж совсем жених! Чего! Кольца заказаны, день
назначали, только оглашать не хотят до времени, ревизора ждут. Я-то жду не
дождусь ревизора, счастье мое остановилось за ним! Спустить бы его скорей с
плеч долой, думаю. А Федосей-то Николаич под шумок и на радостях все дела
свалил на меня: счеты, рапорты писать, книги сверять, итоги подводить, -
смотрю: беспорядок ужаснейший, все в запустении, везде крючки да кавыки! ну,
думаю, потружусь для тестюшки! А тот все прихварывает, болезнь приключилась,
день ото дня ему, видишь, хуже. А чего, я сам, как спичка, ночей не сплю,
повалиться боюсь! Однако кончил-таки дело на славу! выручил к сроку! Вдруг
шлют за мной гонца. "Поскорей, говорят, худо Федосею Николаичу!" Бегу сломя
голову - что такое? Смотрю, сидит мой Федосей Николаич обвязанный, уксусу к
голове промочил, морщится, кряхтит, охает: ох да ох! "Родной ты мой, милый
ты мой, говорит, умру, говорит, на кого-то я вас оставлю, птенцы мои!" Жена
с детьми приплелась, Машенька в слезы, - ну, я и сам зарюмил! "Ну, нету же,
говорит, бог будет милостив! Не взыщет же он с вас за все мои прегрешения!"
Тут он их всех отпустил, приказал за ними дверь запереть, остались мы с ним
вдвоем, с глазу на глаз. "Просьба есть до тебя!" - "Какая-с?" - "Так и так,
братец, и на смертном одре нет покоя, зануждался совсем!" - "Как так?" Меня
тут и краска прошибла, язык отнялся. "Да так, братец, из своих пришлось в
казну приплатиться; я, братец, для пользы общей ничего не жалею, жизни своей
не жалею! Ты не думай чего! Грустно мне, что меня пред тобой клеветники
очернили... Заблуждался ты, горе с тех пор мою голову убелило! Ревизор на
носу, а у Матвеева в семи тысячах недочет, а отвечаю я... кто ж больше! С
меня, братец, взыщут: чего смотрел? А что с Матвеева взять! Уж и так
довольно с него; что горемыку под обух подводить!" Святители, думаю, вот
праведник! вот душа! А он: "Да, говорит, дочерних брать не хочу, из того,
что ей пошло на приданое; это священная сумма! Есть свои, есть, правда, да в
люди отданы, где их сейчас соберешь!" Я тут как был, так и бряк перед ним на
колени. "Благодетель ты мой, кричу, оскорбил я тебя, разобидел, клеветники
на тебя бумаги писали, не убей вконец, возьми назад свои денежки!" Смотрит
он на меня, потекли у него из глаз слезы. "Этого я и ждал от тебя, мой сын,
встань; тогда простил ради дочерних слез! теперь и мое сердце прощает тебя.
Ты залечил, говорит, мои язвы! благогословляю тебя во веки веков!" Ну, как
благословил-то он меня, господа, я во все лопатки домой, достал сумму: "Вот,
батюшка, все, только пятьдесят целковых извел!" - "Ну ничего, говорит, а
теперь всякое лыко в строку; время спешное, напиши-ка рапорт, задним числом,
что зануждался да вперед просишь жалованья пятьдесят рублей. Я так и покажу
по начальству, что тебе вперед выдано..." Ну что ж, господа! как вы думаете?
ведь я и рапорт написал!
- Ну что же, ну чем же, ну как это кончилось?
- Только что написал я рапорт, сударики вы мои, вот чем кончилось.
Назавтра же, на другой же день, ранехонько поутру пакет за казенной печатью.
Смотрю - и что ж обретаю? Отставка! Дескать, сдать дела, свести счеты, а
самому идти на все стороны!..
- Как так?
- Да уж и я тут благим матом крикнул: как так! сударики! Чего, в ушах
зазвенело! Я думал спроста, ан нет, ревизор в город въехал. Дрогнуло сердце
мое! Ну, думаю, неспроста! да так, как был, к Федосею Николаичу: "Что?" -
говорю. "А что ж?" - говорит. "Да вот же отставка!" - "Какая отставка?" - "А
это?"- "Ну что ж, и отставка-с!" - "Да как же, разве я пожелал?" - "А как
же, вы подали-с, первого апреля вы подали" (а бумагу-то я не взял назад!).-
"Федосей Николаич! да вас ли слышат уши мои, вас ли видят очи мои!" -
"Меня-с, а что-с?" - "Господи, бог мой!" - "Жаль мне, сударь, жаль, очень
жаль, что так рано службу оставить задумали! Молодому человеку нужно
служить, а у вас, сударь, ветер начал бродить в голове. А насчет аттестата
будьте покойны: я позабочусь. Вы же так хорошо себя всегда аттестуете-с!" -
"Да ведь я ж тогда шуточкой, Федосей Николаич, я ж не хотел, я так подал
бумагу, для родительского вашего... вот!" - "Как-с вот! Какое, сударь,
шуточкой! Да разве такими за бумагами шутят-с? да вас за такие шуточки
когда-нибудь в Сибирь упекут-с. Теперь прощайте, мне некогда-с, у нас
ревизор-с, обязанности службы прежде всего; вам бить баклуши, а нам тут
сидеть за делами-с. А уж я вас там как следует аттестую-с. Да еще-с, вот я
дом у Матвеева сторговал, переедем на днях, так уж надеюсь, что не буду
иметь удовольствия вас на новоселье у себя увидеть. Счастливый путь!" Я
домой со всех ног: "Пропали мы, бабушка!" - взвыла она, сердечная; а тут,
смотрим, бежит казачок от Федосея Николаича, с запиской и с клеткой, а в
клетке скворец сидит; это я ей от избытка чувств скворца подарил говорящего;
а в записке стоит: первое апреля, а больше и нет ничего. Вот, господа, что,
как вы думаете-с?!
- Ну, что же, что же дальше???
- Чего дальше! встретил я раз Федосея Николаича, хотел было ему в глаза
подлеца сказать...
- Ну!
- Да как-то не выговорилось, господа! |
