[Повесть]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

     Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, очень  бедная
пожилая вдова и чиновница, у которой он нанимал помещение, по непредвиденным
обстоятельствам уехала из Петербурга куда-то в глушь,  к  родственникам,  не
дождавшись первого числа, - срока найма  своего.  Молодой  человек,  доживая
срочное время, с сожалением думал о старом  угле  и  досадовал  на  то,  что
приходилось оставить его: он был беден, а квартира была дорога. На другой же
день после отъезда хозяйки он взял фуражку и пошел бродить по  петербургским
переулкам, высматривая все ярлычки, прибитые к воротам домов, и выбирая  дом
почернее, полюднее  и  капитальнее,  в  котором  всего  удобнее  было  найти
требуемый угол у каких-нибудь бедных жильцов.
     Он уже долго искал, весьма прилежно, но скоро новые,  почти  незнакомые
ощущения посетили его. Сначала рассеянно и  небрежно,  потом  со  вниманием,
наконец с сильным любопытством стал он смотреть кругом себя. Толпа и уличная
жизнь, шум,  движение,  новость  предметов,  новость  положения  -  вся  эта
мелочная жизнь и обыденная  дребедень,  так  давно  наскучившая  деловому  и
занятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо  всю  жизнь  свою
отыскивающему средств умириться, стихнуть и успокоиться где-нибудь в  теплом
гнезде, добытом трудом, по'том и  разными  другими  средствами,  -  вся  эта
пошлая проза и скука возбудила в  нем,  напротив,  какое-то  тихо-радостное,
светлое ощущение. Бледные щеки его стали покрываться легким румянцем,  глаза
заблестели как будто новой надеждой, и он с жадностью, широко стал вдыхать в
себя холодный, свежий воздух. Ему сделалось необыкновенно легко.
     Он всегда вел жизнь  тихую,  совершенно  уединенную.  Года  три  назад,
получив свою ученую степень и став по  возможности  свободным,  он  пошел  к
одному старичку, которого доселе знал понаслышке,  и  долго  ждал,  покамест
ливрейный камердинер согласился доложить о нем в другой раз. Потом он  вошел
в высокую, темную и  пустынную  залу,  крайне  скучную,  как  еще  бывает  в
старинных, уцелевших от времени фамильных, барских домах,  и  увидел  в  ней
старичка, увешанного орденами и украшенного сединой, друга и сослуживца  его
отца и опекуна своего. Старичок вручил ему щепоточку денег. Сумма  оказалась
очень ничтожною; это был остаток проданного с молотка за долги прадедовского
наследия.  Ордынов  равнодушно  вступил  во  владение,  навсегда  откланялся
опекуну своему и вышел на улицу. Вечер  был  осенний,  холодный  и  мрачный;
молодой человек был задумчив, и какая-то  бессознательная  грусть  надрывала
его сердце. В глазах его был огонь; он чувствовал  лихорадку,  озноб  и  жар
попеременно. Он рассчитал дорогою, что может прожить своими средствами  года
два-три, даже с голодом пополам и четыре. Смерклось,  накрапывал  дождь.  Он
сторговал первый встречный угол и через  час  переехал.  Там  он  как  будто
заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Через два года он  одичал
совершенно.
     Он одичал, не замечая того; ему покамест и в голову не  приходило,  что
есть другая жизнь - шумная, гремящая, вечно волнующаяся,  вечно  меняющаяся,
вечно зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбежная. Он, правда,  не  мог
не слыхать о ней, но не знал и не искал ее никогда. С самого детства он  жил
исключительно;  теперь  эта  исключительность  определилась.  Его   пожирала
страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь  человека  и
не выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в  сфере  другой,
практической, житейской деятельности. Эта страсть была - наука. Она  снедала
покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной  покой,
отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало  в
его душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел  замечать  того.
Он был молод и покамест не требовал бо'льшего. Страсть сделала его младенцем
для внешней жизни и уже навсегда неспособным  заставить  посторониться  иных
добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них
хоть какой-нибудь угол. Наука иных ловких людей - капитал в  руках;  страсть
Ордынова была обращенным на него же оружием.
     В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой
причины учиться  и  знать,  как  и  во  всякой  другой,  даже  самой  мелкой
деятельности, доселе его занимавшей. Еще в детских летах он прослыл  чудаком
и был непохож на товарищей. Родителей он  не  знал;  от  товарищей  за  свой
странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность  и  грубость,  отчего
сделался  действительно  нелюдим  и   угрюм   и   мало-помалу   ударился   в
исключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже  и  теперь,  не
было порядка и определенной системы; теперь был один только первый  восторг,
первый жар, первая горячка художника. Он  сам  создавал  себе  систему;  она
выживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще  темный,
неясный,  но  как-то  дивно-отрадный  образ  идеи,  воплощенной   в   новую,
просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу;  он
еще робко чувствовал оригинальность, истину и  самобытность  ее:  творчество
уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения  и
создания был  еще  далек,  может  быть,  очень  далек,  может  быть,  совсем
невозможен!
     Теперь он ходил по улицам, как  отчужденный,  как  отшельник,  внезапно
вышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Все ему  казалось
ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел  и  грохотал
кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению. Он как
будто не  замечал  своего  дикарства;  напротив,  в  нем  родилось  какое-то
радостное чувство, какое-то  охмеление,  как  у  голодного,  которому  после
долгого поста дали пить и есть;  хотя,  конечно,  странно  было,  что  такая
мелочная  новость  положения,  как  перемена  квартиры,  могла  отуманить  и
взволновать петербургского жителя, хотя б и Ордынова; но правда  и  то,  что
ему до сих пор почти ни разу не случалось выходить по делам.
     Все более и более ему нравилось бродить по улицам. Он  глазел  на  все,
как фланер1.
     Но и теперь, верный своей всегдашней настроенности,  он  читал  в  ярко
раскрывавшейся перед ним картине, как в книге между строк. Все поражало его;
он не терял ни одного  впечатления  и  мыслящим  взглядом  смотрел  на  лица
ходящих  людей,  всматривался  в  физиономию  всего   окружающего,   любовно
вслушивался в речь народную, как будто  поверяя  на  всем  свои  заключения,
родившиеся в тиши уединенных ночей. Часто какая-нибудь мелочь поражала  его,
рождала идею, и ему впервые стало досадно за то, что он  так  заживо  погреб
себя в своей келье. Здесь все шло скорее; пульс его был полон и  быстр,  ум,
подавленный  одиночеством,  изощряемый  и  возвышаемый   лишь   напряженною,
экзальтированной деятельностью, работал теперь скоро,  покойно  и  смело.  К
тому же ему как-то бессознательно хотелось втеснить как-нибудь и себя в  эту
для него чуждую жизнь, которую он доселе знал, или,  лучше  сказать,  только
верно предчувствовал инстинктом  художника.  Сердце  его  невольно  забилось
тоскою любви и сочувствия. Он внимательнее вглядывался в  людей,  мимо  него
проходивших; но люди были чужие, озабоченные и задумчивые...  И  мало-помалу
беспечность Ордынова стала невольно упадать; действительность уже  подавляла
его, вселяла в него какой-то невольный страх уважения. Он стал  уставать  от
наплыва новых  впечатлений,  доселе  ему  неведомых,  как  больной,  который
радостно встал в первый раз с болезненного одра своего и упал,  изнеможенный
светом, блеском, вихрем жизни,  шумом  и  пестротою  пролетавшей  мимо  него
толпы, отуманенный, закруженный движением. Ему стало тоскливо и грустно.  Он
начал бояться за всю  свою  жизнь,  за  всю  свою  деятельность  и  даже  за
будущность. Новая мысль убивала покой его. Ему вдруг пришло  в  голову,  что
всю жизнь свою он был одинок, что никто не любил его, да  и  ему  никого  не
удавалось любить. Иные  из  прохожих,  с  которыми  он  случайно  вступал  в
разговоры в начале прогулки, смотрели на него грубо и странно. Он видел, что
его принимали за сумасшедшего или за оригинальнейшего чудака, что,  впрочем,
было совсем справедливо. Он вспомнил, что и всегда всем было как-то тяжело в
его присутствии, что еще и в детстве  все  бежали  его  за  его  задумчивый,
упорный характер, что тяжело, подавленно и неприметно другим проявлялось его
сочувствие, которое было в нем, но в котором как-то никогда не было приметно
нравственного равенства, что мучило его еще  ребенком,  когда  он  никак  не
походил на других детей, своих сверстников. Теперь он вспомнил и  сообразил,
что и всегда, во всякое время, все оставляли и обходили его.
     Неприметно  зашел  он  в  один  отдаленный  от  центра   города   конец
Петербурга. Кое-как пообедав в уединенном трактире, он вышел опять  бродить.
Опять прошел он много улиц и площадей. За ними потянулись длинные  желтые  и
серые заборы, стали встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домов и
вместе с тем колоссальные  здания  под  фабриками,  уродливые,  почерневшие,
красные, с длинными трубами. Всюду  было  безлюдно  и  пусто;  все  смотрело
как-то угрюмо и неприязненно: по крайней мере так казалось Ордынову. Был уже
вечер. Одним длинным переулком он вышел на площадку, где  стояла  приходская
церковь.
     Он вошел в нее рассеянно. Служба  только-что  кончилась;  церковь  была
почти совсем пуста, и только две старухи стояли  еще  на  коленях  у  входа.
Служитель, седой старичок,  тушил  свечи.  Лучи  заходящего  солнца  широкою
струею лились сверху сквозь узкое окно купола и освещали морем  блеска  один
из приделов; но они слабели все более и  более,  и  чем  чернее  становилась
мгла, густевшая под сводами храма, тем ярче блистали  местами  раззолоченные
иконы, озаренные трепетным заревом  лампад  и  свечей.  В  припадке  глубоко
волнующей тоски и какого-то подавленного чувства Ордынов прислонился к стене
в самом темном углу церкви и забылся на мгновение. Он очнулся, когда мерный,
глухой звук двух вошедших прихожан раздался под  сводами  храма.  Он  поднял
глаза, и какое-то невыразимое любопытство овладело им при  взгляде  на  двух
пришельцев. Это были старик и молодая женщина. Старик  был  высокого  роста,
еще прямой и бодрый, но худой и болезненно бледный. С вида  его  можно  было
принять за заезжего  откуда-нибудь  издалека  купца.  На  нем  был  длинный,
черный, очевидно праздничный, кафтан на  меху,  надетый  нараспашку.  Из-под
кафтана  виднелась  какая-то  другая  длиннополая  русская  одежда,   плотно
застегнутая снизу до верха. Голая шея была небрежно повязана  ярким  красным
платком; в руках меховая шапка. Длинная, тонкая, полуседая борода падала ему
на  грудь,  и  из-под  нависших,  хмурых  бровей  сверкал  взгляд   огневой,
лихорадочно воспаленный, надменный и долгий. Женщина  была  лет  двадцати  и
чудно прекрасна. На ней была богатая, голубая,  подбитая  мехом  шубейка,  а
голова покрыта белым атласным платком, завязанным  у  подбородка.  Она  шла,
потупив глаза, и какая-то задумчивая важность, разлитая во всей  фигуре  ее,
резко и печально отражалась на сладостном контуре  детски-нежных  и  кротких
линий лица ее. Что-то странное было в этой неожиданной паре.
     Старик остановился посреди церкви и поклонился на все  четыре  стороны,
хотя церковь была совершенно пуста; то же сделала и его спутница.  Потом  он
взял ее за руку и повел  к  большому  местному  образу  богородицы,  во  имя
которой была построена церковь,  сиявшему  у  алтаря  ослепительным  блеском
огней,  отражавшихся  на  горевшей  золотом  и  драгоценными  камнями  ризе.
Церковнослужитель, последний  оставшийся  в  церкви,  поклонился  старику  с
уважением; тот кивнул ему головою. Женщина упала ниц  перед  иконой.  Старик
взял конец покрова, висевшего у подножия иконы, и накрыл ее  голову.  Глухое
рыдание раздалось в церкви.
     Ордынов был поражен торжественностью всей этой сцены  и  с  нетерпением
ждал ее окончания. Минуты через две женщина подняла голову,  и  опять  яркий
свет лампады озарил прелестное лицо  ее.  Ордынов  вздрогнул  и  ступил  шаг
вперед. Она уже подала руку старику, и  оба  тихо  пошли  из  церкви.  Слезы
кипели в ее темных синих глазах, опушенных длинными, сверкавшими на  млечной
белизне лица ресницами, и  катились  по  побледневшим  щекам.  На  губах  ее
мелькала улыбка; но в лице заметны были следы какого-то  детского  страха  и
таинственного ужаса. Она робко прижималась к старику, и видно было, что  она
вся дрожала от волнения.
     Пораженный, бичуемый каким-то неведомо сладостным и  упорным  чувством,
Ордынов быстро пошел вслед за ними и на церковной паперти перешел им дорогу.
Старик поглядел на него неприязненно и сурово; она тоже взглянула  на  него,
но без любопытства и рассеянно, как будто другая, отдаленная мысль  занимала
ее. Ордынов пошел вслед  за  ними,  сам  не  понимая  своего  движения.  Уже
совершенно смерклось; он шел поодаль.  Старик  и  молодая  женщина  вошли  в
большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных
лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее
в узкий, длинный  переулок  с  длинными  заборами  по  обеим  сторонам  его,
упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального  дома,
сквозными воротами которого можно было  выйти  на  другую,  тоже  большую  и
людную улицу. Они  уже  подходили  к  дому;  вдруг  старик  оборотился  и  с
нетерпением взглянул на Ордынова. Молодой человек остановился как вкопанный;
ему самому показалось странным его увлечение. Старик оглянулся  другой  раз,
как будто желая увериться, произвела ли действие угроза его, и потом оба, он
и молодая женщина, вошли чрез узкие ворота во двор  дома.  Ордынов  вернулся
назад.
     Он был в самом неприятном расположении духа и досадовал на самого себя,
соображая, что потерял день  напрасно,  напрасно  устал  и  вдобавок  кончил
глупостью,  придав  смысл  целого   приключения   происшествию   более   чем
обыкновенному.
     Как ни досадовал он на себя поутру за свою одичалость, но  в  инстинкте
его было бежать от всего, что могло развлечь, поразить  и  потрясти  его  во
внешнем, не внутреннем, художественном  мире  его.  Теперь  с  грустью  и  с
каким-то раскаянием подумал он о своем безмятежном  угле;  потом  напала  на
него тоска и забота о неразрешенном положении его, о предстоявших  хлопотах,
и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать.  Наконец,
усталый и не в состоянии связать двух идей, добрел он уже поздно до квартиры
своей и с изумлением спохватился, что прошел было,  не  замечая  того,  мимо
дома, в котором жил. Ошеломленный и покачивая головою на свою  рассеянность,
он приписал ее усталости и, подымаясь на лестницу, вошел наконец на  чердак,
в свою комнату. Там он зажег свечу - и через минуту образ  плачущей  женщины
ярко поразил его воображение. Так пламенно, так сильно было впечатление, так
любовно воспроизвело его сердце эти кроткие, тихие черты лица,  потрясенного
таинственным умилением и ужасом, облитого слезами восторга или младенческого
покаяния, что глаза его помутились и как будто огонь пробежал  по  всем  его
членам. Но видение продолжалось недолго. После восторга настало размышление,
потом досада, потом какая-то бессильная злость; не раздеваясь, завернулся он
в одеяло и бросился на жесткую постель свою...
     Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в  раздраженном,  робком  и
подавленном состоянии духа, собрался наскоро, почти насильно стараясь думать
о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположную вчерашнему
своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру  где-то  в  светелке  у
бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с  дочерью  Тинхен.  Шпис,  получив
задаток, тотчас же снял ярлык, прибитый на воротах и приглашавший наемщиков,
похвалил Ордынова за любовь к наукам и обещал сам усердно позаняться с  ним.
Ордынов сказал, что переедет к  вечеру.  Оттуда  он  пошел  было  домой,  но
раздумал и поворотил в другую сторону; бодрость воротилась к нему, и он  сам
мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога в  нетерпении  показалась  ему
чрезвычайно длинною; наконец  он  дошел  до  церкви,  в  которой  был  вчера
вечером. Служили обедню. Он выбрал место, с которого мог видеть  почти  всех
молящихся; но тех, которых он искал, не  было.  После  долгого  ожидания  он
вышел краснея. Упорно подавляя в себе какое-то невольное чувство,  упрямо  и
насильно старался он переменить ход мыслей своих. Раздумывая  об  обыденном,
житейском,  он  вспомнил,  что  ему  пора  обедать,  и,  почувствовав,   что
действительно голоден, зашел в тот же самый трактир, в котором обедал вчера.
Он уже и не помнил после, как вышел оттуда. Долго и бессознательно бродил он
по улицам, по людным и безлюдным переулкам и наконец зашел в глушь, где  уже
не было города и  где  расстилалось  пожелтевшее  поле;  он  очнулся,  когда
мертвая тишина поразила его новым, давно неведомым  ему  впечатлением.  День
был  сухой  и  морозный,  какой  нередко  бывает  в  петербургском  октябре.
Неподалеку была изба;  возле  нее  два  стога  сена;  маленькая  круторебрая
лошаденка,  понуря  голову,  с  отвислой  губой,  стояла  без  упряжи  подле
двуколесной таратайки, казалось об чем-то раздумывая. Дворная  собака  ворча
грызла  кость  вблизи  разбитого  колеса,  и  трехлетний  ребенок  в   одной
рубашонке, почесывая свою белую мохнатую  голову,  с  удивлением  глядел  на
зашедшего одинокого горожанина. За избой тянулись поля и  огороды.  На  краю
синих небес чернелись леса, а  с  противоположной  стороны  находили  мутные
снежные облака, как будто гоня перед собою стаю перелетных птиц, без  крика,
одна  за  другою,  пробиравшихся  по  небу.   Все   было   тихо   и   как-то
торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего, притаившегося ожидания...
Ордынов пошел было дальше и дальше;  но  пустыня  только  тяготила  его.  Он
повернул назад, в город, из которого вдруг  понесся  густой  гул  колоколов,
сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги и  через  несколько  времени
опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнего дня.
     Незнакомка его была уже там.
     Она стояла на коленях у самого входа между толпой  молившихся.  Ордынов
протеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и  калек,
ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени  возле  незнакомки.
Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшее из
ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему были  потрясены
чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохли на горячих
щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. В том  месте,
где стояли они оба, было совершенно темно,  и  только  по  временам  тусклое
пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенное узкое  стекло
окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая черта  врезалась  в
память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою  болью  надрывала  его
сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение. Наконец он не  мог
выдержать; вся грудь его задрожала и изныла  в  одно  мгновение  в  неведомо
сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился воспаленной головой своей на
холодный помост церкви. Он не слыхал и не чувствовал ничего,  кроме  боли  в
сердце своем, замиравшем в сладостных муках.
     Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и
незащищенность  чувства;  приготовлялась  ли   в   томительном,   душном   и
безвыходном  безмолвии  долгих,  бессонных  ночей,   среди   бессознательных
стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая,
наконец, разорваться или найти излияние; и так  должно  было  быть  ей,  как
внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и гроза  разольется
дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет  перлами  дождя  на  изумрудных
ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к  земле  нежные  чашечки  цветов,  чтоб
потом, при первых лучах солнца, все, опять  оживая,  устремилось,  поднялось
навстречу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный
фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни... Но Ордынов не  мог  бы
теперь и подумать, что с ним делается: он едва сознавал себя...
     Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся,  продираясь
за своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречал ее
удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно  выходившим  народом,
она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее и сильнее росло
ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В эту  минуту  вдруг
из толпы явился опять вчерашний старик и взял  ее  за  руку.  Ордынов  опять
встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-то странная  злоба  вдруг
стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в  темноте  из  вида;  тогда,  в
неестественном усилии, он рванулся вперед  и  вышел  из  церкви.  Но  свежий
вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось и сдавливалось в  его
груди, и сердце стало биться медленно и крепко, как будто хотело пробить ему
грудь. Наконец, он увидел, что действительно потерял своих незнакомцев: ни в
улице, ни в переулке их уже не было. Но в голове Ордынова уже явилась мысль,
сложился один из тех решительных, странных планов,  которые  хотя  и  всегда
сумасбродны, но зато почти всегда успевают и выполняются в подобных случаях;
назавтра в восемь часов утра он подошел к дому со стороны переулка  и  вошел
на узенький, грязный и нечистый задний дворик, нечто вроде  помойной  ямы  в
доме. Дворник, что-то делавший на дворе, приостановился, уперся  подбородком
на ручку своей лопаты, оглядел Ордынова с ног до головы и спросил  его,  что
ему надо.
     Дворник  был  молодой  малый,  лет   двадцати   пяти,   с   чрезвычайно
старообразным лицом, сморщенный, маленький, татарин породою.
     - Ищу квартиру, - отвечал с нетерпением Ордынов.
     - Которая? - спросил дворник с усмешкою. Он смотрел  на  Ордынова  так,
как будто знал все его дело
     - Нужно от жильцов, - отвечал Ордынов.
     - На том дворе нет, - отвечал загадочно дворник.
     - А здесь?
     - И здесь нет. - Тут дворник принялся за лопату.
     - А может быть, и уступят, - сказал Ордынов, давая дворнику гривенник.
     Татарин взглянул на Ордынова, взял гривенник,  потом  опять  взялся  за
лопату и после некоторого молчания объявил, что  "нет,  нету  квартира".  Но
молодой человек уже не слушал  его;  он  шел  по  гнилым,  трясучим  доскам,
лежавшим в луже, к единственному  выходу  на  этот  двор  из  флигеля  дома,
черному, нечистому, грязному, казалось  захлебнувшемуся  в  луже.  В  нижнем
этаже жил бедный гробовщик. Миновав его остроумную  мастерскую,  Ордынов  по
полуразломанной, скользкой, винтообразной лестнице поднялся в верхний  этаж,
ощупал в темноте толстую, неуклюжую дверь,  покрытую  рогожными  лохмотьями,
нашел замок и приотворил ее. Он не ошибся.  Перед  ним  стоял  ему  знакомый
старик и пристально, с крайним удивлением смотрел на него.
     - Что тебе? - спросил он отрывисто и почти шепотом.
     - Есть квартира?.. -  спросил  Ордынов,  почти  забыв  все,  что  хотел
сказать. Он увидал из-за плеча старика свою незнакомку.
     Старик молча стал затворять дверь, вытесняя ею Ордынова.
     - Есть квартира, - раздался вдруг ласковый голос молодой женщины.
     Старик освободил дверь.
     - Мне нужен  угол,  -  сказал  Ордынов,  поспешно  входя  в  комнату  и
обращаясь к красавице.
     Но он остановился в изумлении как вкопанный, взглянув на будущих хозяев
своих; в глазах его произошла немая, поразительная сцена. Старик был  бледен
как смерть,  как  будто  готовый  лишиться  чувств.  Он  смотрел  свинцовым,
неподвижным, пронзающим взглядом на женщину. Она тоже побледнела сначала; но
потом вся кровь бросилась ей в лицо и глаза ее как-то странно сверкнули. Она
повела Ордынова в другую каморку.
     Вся квартира состояла из одной довольно обширной  комнаты,  разделенной
двумя перегородками на три части; из сеней прямо входили в узенькую,  темную
прихожую; прямо была  дверь  за  перегородку,  очевидно  в  спальню  хозяев.
Направо, через прихожую, проходили в комнату, которая отдавалась внаймы. Она
была узенькая и тесная, приплюснутая перегородкою к  двум  низеньким  окнам.
Все было загромождено и заставлено необходимыми во всяком житье  предметами;
было бедно, тесно, но по возможности  чисто.  Мебель  состояла  из  простого
белого стола, двух простых стульев и залавка по обеим сторонам стен. Большой
старинный образ с позолоченным венчиком стоял над полкой в углу, и перед ним
горела лампада. В  отдаваемой  комнате,  и  частию  в  прихожей,  помещалась
огромная, неуклюжая русская печь. Ясно было,  что  троим  в  такой  квартире
нельзя было жить.
     Они стали уговариваться,  но  бессвязно  и  едва  понимая  друг  друга.
Ордынов за два шага от нее слышал, как стучало ее сердце; он видел, что  она
вся дрожала от волнения и как будто от страха. Наконец кое-как  сговорились.
Молодой человек объявил, что он сейчас  переедет,  и  взглянул  на  хозяина.
Старик стоял в дверях все еще бледный;  но  тихая,  даже  задумчивая  улыбка
прокрадывалась на губах его. Встретив взгляд  Ордынова,  он  опять  нахмурил
брови.
     - Есть паспорт? - спросил он вдруг громким, отрывистым голосом, отворяя
ему дверь в сени.
     - Да! - отвечал Ордынов, немного озадаченный.
     - Кто ты таков?
     - Василий Ордынов, дворянин, не служу, по своим делам,  -  отвечал  он,
подделываясь под тон старика.
     - И я тоже, - отвечал старик. - Я Илья Мурин, мещанин; довольно с тебя?
Ступай...
     Через час Ордынов уже был на  новой  квартире,  к  удивлению  своему  и
своего немца, который уже начинал подозревать, вместе с покорною Тинхен, что
навернувшийся жилец обманул его. Ордынов же сам  не  понимал,  как  все  это
сделалось, да и не хотел понимать...