[Петербургская поэма]

ГЛАВА I

     Было без малого восемь  часов  утра,  когда  титулярный  советник  Яков
Петрович Голядкин очнулся после долгого сна,  зевнул,  потянулся  и  открыл,
наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал  он  неподвижно
на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он,  или
еще спит, наяву ли и в  действительности  ли  все,  что  около  него  теперь
совершается, или  -  продолжение  его  беспорядочных  сонных  грез.  Вскоре,
однакож, чувства господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать свои
привычные,    обыденные    впечатления.    Знакомо    глянули    на     него
зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его  маленькой  комнатки,  его
комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол,  окрашенный  красною
краской,  клеенчатый  турецкий  диван  красноватого  цвета,  с  зелененькими
цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и  брошенное  комком  на
диване. Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой
кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно и комнату, что  господин
Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находился не в
тридесятом царстве  каком-нибудь,  а  в  городе  Петербурге,  в  столице,  в
Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого,  капитального
дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное  открытие,  господин
Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и  желая  его
воротить на минутку. Но через минуту он одним скачком выпрыгнул из  постели,
вероятно попав, наконец, в ту идею,  около  которой  вертелись  до  сих  пор
рассеянные, не приведенные в надлежащий  порядок  мысли  его.  Выпрыгнув  из
постели, он тотчас же подбежал к небольшому кругленькому зеркальцу, стоящему
на комоде. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая  и  довольно
оплешивевшая фигура была  именно  такого  незначительного  свойства,  что  с
первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего  исключительного
внимания, но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем,
что увидел в зеркале.  "Вот  бы  штука  была,  -  сказал  господин  Голядкин
вполголоса, - вот бы штука была, если б я сегодня манкировал  в  чем-нибудь,
если б вышло, например, что-нибудь не так, - прыщик там какой-нибудь вскочил
посторонний или произошла  бы  другая  какая-нибудь  неприятность;  впрочем,
покамест недурно; покамест все идет хорошо". Очень обрадовавшись  тому,  что
все идет хорошо, господин Голядкин поставил зеркало на прежнее место, а сам,
несмотря на то, что был босиком и сохранял на себе  тот  костюм,  в  котором
имел обыкновение отходить ко сну, подбежал к окошку  и  с  большим  участием
начал что-то отыскивать глазами на дворе  дома,  на  который  выходили  окна
квартиры его. Повидимому, и то, что он  отыскал  на  дворе,  совершенно  его
удовлетворило; лицо его просияло самодовольной улыбкою. Потом,  -  заглянув,
впрочем, сначала за перегородку в каморку Петрушки,  своего  камердинера,  и
уверившись, что в ней нет Петрушки, - на цыпочках подошел к столу,  отпер  в
нем один ящик, пошарил в самом заднем уголку этого  ящика,  вынул,  наконец,
из-под старых пожелтевших бумаг и кой-какой дряни зеленый истертый бумажник,
открыл его осторожно, - и бережно и с наслаждением заглянул в самый дальний,
потаенный карман его. Вероятно,  пачка  зелененьких,  сереньких,  синеньких,
красненьких  и  разных  пестреньких  бумажек  тоже   весьма   приветливо   и
одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом  положил  он
перед  собою  на  стол  раскрытый  бумажник  и  крепко  потер  руки  в  знак
величайшего удовольствия. Наконец  он  вынул  ее,  свою  утешительную  пачку
государственных ассигнаций, и, в сотый раз,  впрочем  считая  со  вчерашнего
дня, начал пересчитывать их, тщательно перетирая каждый листок между большим
и указательным пальцами. "Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями!  -  окончил
он, наконец, полушепотом. - Семьсот пятьдесят рублей ... знатная сумма!  Это
приятная  сумма,  -  продолжал  он  дрожащим,   немного   расслабленным   от
удовольствия голосом, сжимая пачку в руках и  улыбаясь  значительно,  -  это
весьма приятная сумма! Хоть кому приятная сумма! Желал бы  я  видеть  теперь
человека, для которого эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма может
далеко повести человека..."
     "Однако что же это такое?" - подумал господин Голядкин,  -  да  где  же
Петрушка?". Все еще сохраняя тот  же  костюм,  заглянул  он  другой  раз  за
перегородку.  Петрушки  опять  не  нашлось  за  перегородкой,  а   сердился,
горячился и выходил из себя лишь один  поставленный  там  на  полу  самовар,
беспрерывно угрожая сбежать, и  что-то  с  жаром,  быстро  болтал  на  своем
мудреном языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, - вероятно, то, что,
дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.
     "Черти бы взяли! - подумал господин  Голядкин.  -  Эта  ленивая  бестия
может, наконец, вывесть человека из последних границ; где  он  шатается?"  В
справедливом негодовании вошел  он  в  переднюю,  состоявшую  из  маленького
коридора, в конце которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил  эту
дверь и увидел  своего  служителя,  окруженного  порядочной  кучкой  всякого
лакейского, домашнего и  случайного  сброда.  Петрушка  что-то  рассказывал,
прочие слушали.  По-видимому,  ни  тема  разговора,  на  самый  разговор  не
понравился господину Голядкину. Он немедленно кликнул Петрушку и возвратился
в комнату совсем недовольный, даже расстроенный.  "Эта  бестия  ни  за  грош
готова продать человека, а тем более барина, - подумал  он  про  себя,  -  и
продал, непременно продал, пари готов держать, что ни за копейку продал. Ну,
что?..."
     - Ливрею принесли, сударь.
     - Надень и пошел сюда.
     Надев  ливрею,  Петрушка,  глупо  улыбаясь,  вошел  в  комнату  барина.
Костюмирован  он  был  странно  донельзя.  На  нем  была   зеленая,   сильно
подержанная  лакейская  ливрея,  с  золотыми  обсыпавшимися   галунами,   и,
по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В  руках
он держал шляпу, тоже с галунами и с зелеными  перьями,  а  при  бедре  имел
лакейский меч в кожаных ножнах.
     Наконец,  для  полноты  картины,  Петрушка,  следуя   любимому   своему
обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему,  был  и  теперь  босиком.
Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, повидимому,  остался  доволен.
Ливрея, очевидно была взята напрокат для  какого-то  торжественного  случая.
Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с  каким-то  странным
ожиданием на  барина  и  с  необыкновенным  любопытством  следил  за  всяким
движением его, что крайне смущало господина Голядкина.
     - Ну, а карета?
     - И карета приехала.
     - На весь день?
     - На весь день. Двадцать пять, ассигнацией.
     - И сапоги принесли?
     - И сапоги принесли.
     - Болван! не можешь сказать принесли-с. Давай их сюда.
     Изъявив  свое  удовольствие,  что  сапоги  пришлись  хорошо,   господин
Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился  он  весьма  тщательно  и
таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему главному,
окончательному облачению: надел  панталоны  почти  совершенно  новые;  потом
манишку  с  бронзовыми  пуговками,  жилетку  с  весьма  яркими  и  приятными
цветочками; на шею повязал пестрый  шелковый  галстук  и,  наконец,  натянул
вицмундир тоже новехонький и тщательно вычищенный.  Одеваясь,  он  несколько
раз с любовью взглядывал на свои сапоги,  поминутно  приподымал  то  ту,  то
другую ногу, любовался фасоном и что-то все шептал  себе  под  нос,  изредка
подмигивая своей думке выразительною гримаскою. Впрочем, в это утро господин
Голядкин был крайне рассеян, потому что почти не заметил улыбочек  и  гримас
на свой счет помогавшего ему одеваться Петрушки. Наконец, справив  все,  что
следовало, совершенно одевшись, г-н Голядкин положил в карман свой бумажник,
полюбовался окончательно на Петрушку,  надевшего  сапоги  и  бывшего,  таким
образом, тоже в совершенной готовности, и, заметив, что все  уже  сделано  и
ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с маленьким трепетанием  сердца
сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичья карета, с какими-то  гербами,  с
громом подкатилась к крыльцу.  Петрушка,  перемигиваясь  с  извозчиком  и  с
кое-какими зеваками, усадил своего барина в карету;  непривычным  голосом  и
едва сдерживая дурацкий смех, крикнул: "Пошел!", вскочил на запятки,  и  все
это, с шумом и громом, звеня и треща, покатилось на Невский проспект. Только
что голубой экипаж успел выехать за ворота, как господин Голядкин  судорожно
потер себе руки и залился тихим,  неслышным  смехом,  как  человек  веселого
характера,  которому  удалось  сыграть  славную  штуку  и  которой  он   сам
рад-радехонек. Впрочем, тотчас же после  припадка  веселости  смех  сменился
каким-то  странным  озабоченным  выражением  в  лице  господина   Голядкина.
Несмотря на то, что время было сырое и пасмурное, он опустил оба окна кареты
и заботливо начал высматривать направо и налево  прохожих,  тотчас  принимая
приличный и степенный вид,  как  только  замечал,  что  на  него  кто-нибудь
смотрит. На повороте с Литейной на Невский проспект он вздрогнул  от  одного
самого неприятного ощущения и, сморщась,  как  бедняга,  которому  наступили
нечаянно на мозоль, торопливо, даже  со  страхом  прижался  в  самый  темный
уголок своего экипажа. Дело в том, что он встретил двух  сослуживцев  своих,
двух молодых чиновников того ведомства, в котором  сам  состоял  на  службе.
Чиновники же, как  показалось,  господину  Голядкину,  были  тоже,  с  своей
стороны, в крайнем недоумении, встретив  таким  образом  своего  сотоварища;
даже один из них указал  пальцем  на  г-на  Голядкина.  Господину  Голядкину
показалось даже, что другой кликнул его громко по  имени,  что,  разумеется,
было весьма неприлично на улице. Герой наш притаился и не отозвался. "Что за
мальчишки! - начал он рассуждать сам с  собою.  -  Ну,  что  же  такого  тут
странного? Человек в экипаже; человеку нужно быть в экипаже, вот он  и  взял
экипаж. Просто дрянь! Я их знаю,  -  просто  мальчишки,  которых  еще  нужно
посечь! Им бы только в орлянку при жалованье да где-нибудь потаскаться,  вот
это их дело. Сказал бы им всем кое-что, да уж только..."  Господин  Голядкин
не  докончил  и  обмер.  Бойкая  пара  казанских  лошадок,  весьма  знакомая
господину Голядкину, запряженных в  щегольские  дрожки,  быстро  обгоняла  с
правой стороны его экипаж. Господин, сидевший на  дрожках,  нечаянно  увидев
лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего  свою  голову  из
окошка кареты,  тоже,  по-видимому  крайне  был  изумлен  такой  неожиданной
встречей и, нагнувшись сколько мог, с  величайшим  любопытством  и  участием
стал заглядывать в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться.
Господин на  дрожках  был  Андрей  Филиппович,  начальник  отделения  в  том
служебном месте, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника
своего столоначальника. Господин Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал
его совершенно, что глядит во все глаза и что спрятаться  никак  невозможно,
покраснел до ушей. "Поклониться иль нет? Отозваться иль нет? Признаться  иль
нет? - думал в неописанной тоске наш герой, - или прикинуться, что не  я,  а
кто-нибудь другой, разительно схожий со мною, и смотреть как  ни  в  чем  не
бывало? Именно не я, не я, да и только! - говорил господин Голядкин,  снимая
шляпу пред Андреем Филипповичем и не сводя с него глаз. -  Я,  я  ничего,  -
шептал он через силу, - я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей  Филиппович,
это вовсе не я, не я, да и только". Скоро, однакож, дрожки обогнали  карету,
и  магнетизм  начальниковских  взоров  прекратился.  Однако   он   все   еще
краснел,улыбался, что-то бормотал про себя..."Дурак я был, что не отозвался,
-  подумал  он  наконец,  -  следовало  бы  просто  на  смелую  ногу   и   с
откровенностью,  не  лишенною  благородства:  дескать,  так  и  так,  Андрей
Филиппович, тоже приглашен на обед, да и только!" Потом, вдруг вспомнив, что
срезался, герой наш вспыхнул как огонь, нахмурил  брови  и  бросил  страшный
вызывающий взгляд в передний угол кареты, взгляд так и  назначенный  с  тем,
чтоб испепелить разом в прах всех врагов его. Наконец, вдруг, по вдохновению
какому-то, дернул  он  за  снурок,  привязанный  к  локтю  извозчика-кучера,
остановил карету и приказал поворотить назад, на Литейную. Дело в  том,  что
господину   Голядкину   немедленно   понадобилось,   для   собственного   же
спокойствия,  вероятно,  сказать  что-то  самое  интересное   доктору   его,
Крестьяну Ивановичу. И хотя с Крестьяном Ивановичем был он знаком  с  весьма
недавнего времени, именно посетил его всего  один  раз  на  прошлой  неделе,
вследствие кой-каких надобностей, но ведь доктор, как говорят, что духовник,
- скрываться было бы глупо, а знать пациента - его же обязанность. "Так  ли,
впрочем, будет все это, - продолжал наш герой, выходя из кареты  у  подъезда
одного пятиэтажного дома на Литейной,  возле  которого  приказал  остановить
свой экипаж, - так ли будет все это? Прилично ли  будет?  Кстати  ли  будет?
Впрочем, ведь что же, - продолжал он, подымаясь на лестницу, переводя дух  и
сдерживая биение сердца, имевшего у  него  привычку  биться  на  всех  чужих
лестницах, -  что  же?  ведь  я  про  свое,  и  предосудительного  здесь  не
имеется... Скрываться было бы глупо. Я вот таким-то образом  и  сделаю  вид,
что я ничего, а что так, мимоездом... Он увидит,  что  так  тому  и  следует
быть".
     Так  рассуждая,  господин  Голядкин  поднялся  до   второго   этажа   и
остановился перед квартирою пятого нумера, на дверях которого помещена  была
красная медная дощечка с надписью:

           К р е с т ь я н  И в а н о в и ч  Р у т е н ш п и ц,
             Д о к т о р  М е д и ц и н ы  и  Х и р у р г и и.

     Остановившись, герой наш поспешил придать своей  физиономии  приличный,
развязный, не без некоторой любезности вид и приготовился дернуть за  снурок
колокольчика. Приготовившись дернуть за снурок колокольчика, он немедленно и
довольно кстати рассудил, что не лучше  ли  завтра  и  что  теперь  покамест
надобности большой не имеется. Но так как господин Голядкин услышал вдруг на
лестнице чьи-то шаги, то немедленно переменил новое решение свое и уже  так,
заодно, впрочем, с самым решительным  видом,  позвонил  у  дверей  Крестьяна
Ивановича.