VII. СЕМИНАРИСТ-КАРЬЕРИСТ.

     Алеша довел своего старца в спаленку и  усадил  на  кровать.  Это  была
очень маленькая комнатка  с  необходимою  мебелью;  кровать  была  узенькая,
железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял
налой, а на нем лежали крест и Евангелие.  Старец  опустился  на  кровать  в
бессилии; глаза его блестели и дышал он трудно. Усевшись,  он  пристально  и
как бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.
     - Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши. Ты  там
нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.
     - Благословите здесь остаться, - просящим голосом вымолвил Алеша.
     - Ты там нужнее. Там миру  нет.  Прислужишь  и  пригодишься.  Подымутся
беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так  называть),  что  и
впредь тебе не здесь место. Запомни сие,  юноша.  Как  только  сподобит  бог
преставиться мне - и уходи из монастыря. Совсем иди.
     Алеша вздрогнул.
     - Чего ты? Не здесь твое  место  пока.  Благословляю  тебя  на  великое
послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен  будешь,
должен. Все должен будешь перенести, пока  вновь  прибудеши.  А  дела  много
будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и  посылаю  тебя.  С  тобой  Христос.
Сохрани его и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в  горе  сем  счастлив
будешь. Вот тебе завет: в горе  счастья  ищи.  Работай,  неустанно  работай.
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще  беседовать  с  тобой,  но  не
только дни, а и часы мои сочтены.
     В  лице  Алеши  опять  изобразилось  сильное  движение.  Углы  губ  его
тряслись.
     - Чего же ты снова? - тихо улыбнулся старец. -  Пусть  мирские  слезами
провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся  и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около  братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
     Старец поднял руку благословить. Возражать было невозможно, хотя  Алеше
чрезвычайно хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить,  и  даже  с  языка
срывался вопрос: что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию? но он  не
посмел спросить. Он знал, что старец и сам бы, без вопроса,  ему  разъяснил,
если бы можно было. Но значит не было на то его воли. А поклон этот  страшно
поразил  Алешу;  он  веровал  слепо,  что  в  нем  был  таинственный  смысл.
Таинственный, а может быть и ужасный. Когда он вышел за ограду скита,  чтобы
поспеть в  монастырь  к  началу  обеда  у  игумена  (конечно,  чтобы  только
прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он  остановился
на месте: пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь
близкую кончину свою. Что предрекал, да еще с такою  точностию,  старец,  то
должно было случиться несомненно, Алеша веровал тому свято.  Но  как  же  он
останется без него, как же будет он не видеть его, не слышать его? И куда он
пойдет? Велит не плакать и идти из монастыря, господи! Давно  уже  Алеша  не
испытывал  такой  тоски.  Он  пошел  поскорее  лесом,  отделявшим  скит   от
монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до того они  давили  его,
стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки. Переход был
не длинен, шагов в  пятьсот  не  более;  в  этот  час  никто  бы  не  мог  и
повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он  заметил  Ракитина.  Тот
поджидал кого-то.
     - Не меня ли ждешь? - спросил поравнявшись с ним Алеша.
     - Именно тебя, - усмехнулся Ракитин. - Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;
у того стол. С самого того  времени,  как  архиерея  с  генералом  Пахатовым
принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не  буду,  а  ты  ступай,
соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит?  я  вот  что
хотел спросить.
     - Какой сон?
     - А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да  еще  как
лбом-то стукнулся!
     - Это ты про отца Зосиму?
     - Да, про отца Зосиму.
     - Лбом?
     - А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак, что же сей
сон означает?
     - Не знаю, Миша, что значит.
     - Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут конечно  нет
ничего, одни бы кажись  всегдашние  благоглупости.  Но  фокус  был  проделан
нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут:
"Что дескать сей сон означает?" По моему,  старик  действительно  прозорлив:
уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
     - Какую уголовщину?
     Ракитину видимо хотелось что-то высказать.
     - В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится она между  твоими
братцами и твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулся  лбом  на
всякий будущий случай. Потом, что случится:  "ах,  ведь  это  старец  святой
предрек, напророчествовал", - хотя какое бы в том пророчество, что  он  лбом
стукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория,  и  чорт  знает  что!
Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил.
У юродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой
старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.
     - Какое преступление? Какому убийце! Что ты? - Алеша стал как вкопаный,
остановился и Ракитин.
     - Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад,  что  ты  сам  уж  об  этом
думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя
всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?
     - Думал, - тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.
     - Что ты? Да неужто и ты уж думал? - вскричал он.
     - Я... я не то чтобы думал, - пробормотал Алеша, - а вот как ты  сейчас
стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я  про  это  сам
думал.
     - Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на  папашу
и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?
     - Да подожди, подожди, - тревожно прервал Алеша, - из  чего  ты-то  все
это видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело.
     - Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу  на  каждый  порознь.
Почему вижу? Ничего я бы тут не видел, если  бы  Дмитрия  Федоровича,  брата
твоего, вдруг сегодня не понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как  он
есть. По какой-то одной черте  так  и  захватил  его  разом  всего.  У  этих
честнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то  -
не то  он  и  папеньку  ножем  пырнет.  А  папенька  пьяный  и  невоздержный
беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал - не удержатся оба и бух оба в
канаву...
     - Нет, Миша, нет, если только это, так ты  меня  ободрил.  До  того  не
дойдет.
     - А ты чего весь  трясешься?  Знаешь  ты  штуку?  Пусть  он  и  честный
человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он - сладострастник.  Вот  его
определение и  вся  внутренняя  суть.  Это  отец  ему  передал  свое  подлое
сладострастие.  Ведь  я  только  на  тебя,  Алеша,  дивлюсь:  как   это   ты
девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем  семействе  сладострастие  до
воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь  и
следят... с ножами  за  сапогом.  Состукнулись  трое  лбами,  а  ты  пожалуй
четвертый.
     - Ты про эту женщину ошибаешься.  Дмитрий  ее...  презирает,  -  как-то
вздрагивая проговорил Алеша.
     - Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на
нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего  ты  теперь  не
поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в  тело  женское,  или
даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то
и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и  отечество;
будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток -  зарежет,  будучи  верен  -
изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в  стихах  воспевал;  другие  не
воспевают, а смотреть на ножки  не  могут  без  судорог.  Но  ведь  не  одни
ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал  Грушеньку.
И презирает, да оторваться не может.
     - Я это понимаю, - вдруг брякнул Алеша.
     - Быдто? И впрямь, стало быть ты это  понимаешь,  коли  так  с  первого
слова брякнул, что понимаешь, - с злодорадством проговорил Ракитин. - Ты это
нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе
уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастьи-то! Ax ты,  девственник!
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня и чорт знает  о  чем
ты уж не думал, чорт знает, что тебе уж известно! Девственник,  а  уж  такую
глубину прошел, - я тебя давно наблюдаю.  Ты  сам  Карамазов,  ты  Карамазов
вполне -  стало  быть,  значит  же  что-нибудь  порода  и  подбор.  По  отцу
сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю?  Знаешь
что: Грушенька просила меня "приведи ты его (тебя, то-есть), я с него  ряску
стащу". Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только:  чем  ты
это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!
     - Кланяйся, скажи, что не приду, - криво усмехнулся  Алеша.Договаривай,
Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.
     - Чего тут договаривать, все ясно. Все это, брат, старая  музыка.  Если
уж и ты сладострастника в  себе  заключаешь,  то  что  же  брат  твой  Иван,
единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом  весь  ваш  Карамазовский  вопрос
заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат  твой  Иван  теперь
богословские статейки пока в  шутку  по  какому-то  глупейшему  неизвестному
расчету печатает, будучи сам атеистом, и в подлости  этой  сам  сознается  -
брат твой этот, Иван. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и
этой цели, кажется, что достигнет. Да еще как: с согласия  самого  Митеньки,
потому что Митенька сам ему невесту свою уступает, чтобы  только  отвязаться
от нее, да уйти поскорей к Грушеньке. И все это при всем своем  благородстве
и бескорыстии, заметь себе это. Вот эти-то люди самые роковые и  есть!  Чорт
вас разберет после этого: сам подлость свою сознает и сам в подлость  лезет!
Слушай дальше: Митеньке теперь пересекает дорогу старикашка-отец.  Ведь  тот
по Грушеньке с ума вдруг сошел, ведь у него слюна бежит, когда на нее глядит
только. Ведь это он только из-за нее одной  в  келье  сейчас  скандал  такой
сделал, за то только, что Миусов  ее  беспутною  тварью  назвать  осмелился.
Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тут только по делишкам  каким-то  темным
да кабачным на жалованьи прислуживала, а теперь вдруг догадался и разглядел,
остервенился, с предложениями лезет, не с честными конечно. Ну и  столкнутся
же они, папенька с сыночком на этой дорожке. А Грушенька ни тому ни другому,
пока еще виляет, да обоих дразнит, высматривает,  который  выгоднее,  потому
хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да  ведь  зато  он  не  женится,  а
пожалуй так под конец ожидовеет и запрет кошель. В таком случае  и  Митенька
свою цену имеет; денег у него нет, но зато способен жениться. Да-с, способен
жениться! Бросить невесту, несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую,
дворянку и полковничью дочь, и  жениться  на  Грушеньке,  бывшей  содержанке
старого купчишки, развратного мужика и городского головы Самсонова. Из всего
сего действительно может столкновение произойти уголовное. А этого брат твой
Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет,  по  которой
сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет. Маленькому-то человечку и
голышу как он это и весьма прельстительно для начала. И ведь заметь себе: не
только Митю не обидит, но даже по гроб одолжит. Ведь  я  наверно  знаю,  что
Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал  в  трактире  пьяный,  с
цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат  Иван  так  вот  тот
достоин. А сама Катерина Ивановна уж конечно такого обворожителя,  как  Иван
Федорович под конец не отвергнет; ведь она  уж  и  теперь  между  двумя  ими
колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вы все  пред  ним
благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу,  и  на  ваш
счет лакомствую.
     - Почему ты все это знаешь? Почему так утвердительно говоришь? -  резко
и нахмурившись спросил вдруг Алеша.
     - А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? значит,
сам соглашаешься, что я правду сказал.
     - Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.
     - Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же  тут  деньги,  хотя  и
шестьдесят тысяч вещь прельстительная.
     - Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег,  не
спокойствия ищет. Он мучения может быть ищет.
     - Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!
     - Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену.  В  нем  мысль  великая  и
неразрешенная. Он из тех, которым не  надобно  миллионов,  а  надобно  мысль
разрешить.
     - Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего  перефразировал.  Эк
ведь Иван вам загадку задал! - с явною злобой крикнул  Ракитин.  Он  даже  в
лице изменился и губы его перекосились. - Да и загадка-то глупая, отгадывать
нечего. Пошевели мозгами - поймешь. Статья его смешна  и  нелепа.  А  слышал
давеча его глупую теорию: "нет  бессмертия  души,  так  нет  и  добродетели,
значит, все позволено". (А братец-то Митенька кстати помнишь,  как  крикнул:
"Запомню!"). Соблазнительная теория подлецам... Я ругаюсь, это  глупо...  не
подлецам,  а  школьным  фанфаронам   с   "неразрешимою   глубиной   мыслей".
Хвастунишка, а суть-то вся: "С одной  стороны  нельзя  не  признаться,  а  с
другой - нельзя не сознаться!" Вся его теория - подлость! Человечество  само
в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в  бессмертие
души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет...
     Ракитин разгорячился, почти не мог сдержать  себя.  Но  вдруг,  как  бы
вспомнив что-то, остановился.
     - Ну, довольно, - еще кривее  улыбнулся  он,  чем  прежде.  -  Чего  ты
смеешься? Думаешь, что я пошляк?
     - Нет. я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но... оставь, это я
сдуру усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться,  Миша.  По  твоему
увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат,
это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
     - И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?
     - Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.
     - Верю, потому что ты сказал, но чорт вас  возьми  опять-таки  с  твоим
братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без  Катерины  Ивановны  можно
весьма не любить. И за что я его стану любить, чорт возьми! Ведь удостоивает
же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?
     - Я никогда не слыхал, чтобы он хоть что-нибудь сказал о тебе, хорошего
или дурного; он совсем о тебе не говорит.
     - А я так слышал, что третьего дня у  Катерины  Ивановны  он  отделывал
меня на чем свет стоит, - вот до чего интересовался вашим покорным слугой. И
кто, брат, кого после этого ревнует - не знаю! Изволил выразить  мысль,  что
если я де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и
не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и  примкну  к  толстому
журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и  в  конце
концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в
либеральном и атеистическом  направлении,  с  социалистическим  оттенком,  с
маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро,  то-есть  в  сущности
держа нашим  и  вашим  и  отводя  глаза  дуракам.  Конец  карьеры  моей,  по
толкованию твоего братца, в том, что  оттенок  социализма  не  помешает  мне
откладывать на текущий счет подписные денежки и  пускать  их  при  случае  в
оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не  выстрою
капитальный дом в Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а  в
остальные этажи напустить  жильцов.  Даже  место  дому  назначил:  у  Нового
Каменного моста через Неву, который проектируется, говорят, в Петербурге,  с
Литейной на Выборгскую...
     - Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть все и сбудется,  до  последнего
даже слова! - вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.
     - И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.
     - Нет, нет, я шучу, извини. У  меня  совсем  другое  на  уме.  Позволь,
однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы  ты  мог  о
них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны  лично,  когда  он  про
тебя говорил?
     - Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами
от Дмитрия же Федоровича, то-есть, если хочешь,  он  не  мне  говорил,  а  я
подслушал, разумеется по-неволе, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и
выйти  не  мог  все  время,  пока  Дмитрий  Федорович  в  следующей  комнате
находился.
     - Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...
     - Родственница? Это Грушенька-то мне  родственница?  -  вскричал  вдруг
Ракитин, весь покраснев. - Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.
     - А что? Разве не родственница? Я так слышал...
     - Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих
и древних дворян из себя корчите, тогда как отец той бегал  шутом  по  чужим
столам, да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын  и
тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У
меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не  могу  быть  родней,
публичной девке, прошу понять-с!
     Ракитин был в сильном раздражении.
     - Извини меня, ради бога, я никак не мог предполагать, и при том  какая
она публичная? Разве она... такая? - покраснел вдруг Алеша. - Повторяю тебе,
я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь... Вот я никогда не думал, что уж  ты-то  ее
так презираешь! Да неужели она достойна того?
     - Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну и довольно  с
тебя. А насчет родства, так скорей твой братец, али даже сам батюшка навяжет
ее тебе, а не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на  кухню  лучше.  Ай!
что тут такое, что  это?  Аль  опоздали?  Да  не  могли  же  они  так  скоро
отобедать? Аль тут опять что Карамазовы  напрокудили?  Наверно  так.  Вот  и
батюшка твой, и Иван Федорович за ним. Это они  от  игумена  вырвались.  Вон
отец Исидор с крыльца кричит им что-то во след. Да и батюшка твой  кричит  и
руками махает, верно бранится. Ба, да вон и Миусов в коляске  уехал,  видишь
едет. Вот и Максимов помещик бежит - да тут скандал; значит, не было  обеда!
Уж не прибили ли они игумена? Али их пожалуй прибили? Вот бы стоило!..
     Ракитин  восклицал  не  напрасно.  Скандал   действительно   произошел,
неслыханный и неожиданный. Все произошло "по вдохновению".