II.
Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу
стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже
надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но несмотря на то, что все только
их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают.
Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
- Ставрогин, хотите чаю?
- Дайте, - ответил тот.
- Ставрогину чаю, - скомандовала она разливательнице, - а вы хотите?
(это уж к Верховенскому).
- Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок,
у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.
- Как, и вы признаете именины? - засмеялась вдруг студентка; - сейчас о
том говорили.
- Старо, - проворчал гимназист с другого конца стола.
- Что такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бы самые
невинные, а напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, - мигом заявила
студентка, так и дернувшись вперед со стула. - К тому же нет невинных
предрассудков, - прибавила она с ожесточением.
- Я только хотел заявить, - заволновался гимназист ужасно, - что
предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин
все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и
без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое
остроумие на предмет более нуждающийся...
- Слишком долго тянете, ничего не поймешь, - прокричала студентка.
- Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я
желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то...
- У вас никто не отнимает права вашего голоса, - резко оборвала уже
сама хозяйка, - вас только приглашают не мямлить, потому что вас никто не
может понять.
- Однако же, позвольте заметить, что вы меня не уважаете; если я и не
мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а скорее от
избытка мыслей... - чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и окончательно
спутался.
- Если не умеете говорить, то молчите, - хлопнула студентка.
Гимназист даже привскочил со стула.
- Я только хотел заявить, - прокричал он, весь горя от стыда и боясь
осмотреться вокруг, - что вам только хотелось выскочить с вашим умом потому,
что вошел господин Ставрогин - вот что!
- Ваша мысль грязна и безнравственна и означает все ничтожество вашего
развития. Прошу более ко мне не относиться, - протрещала студентка.
- Ставрогин, - начала хозяйка, - до вас тут кричали сейчас о правах
семейства, - вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И
уж конечно не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным.
Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того
предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
- Как откуда могли взяться? - переспросил Ставрогин.
- То-есть мы знаем, например, что предрассудок о боге произошел от
грома и молнии, - вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами
на Ставрогина; - слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь
грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою
слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться
само семейство?
- Это не совсем то же самое... - хотела было остановить хозяйка.
- Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, - отвечал Ставрогин.
- Как так? - дернулась вперед студентка.
Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же
отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и
родственник майор.
- Вам бы писать водевили, - заметила хозяйка Ставрогину.
- Слишком не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, -
отрезала в решительном негодовании студентка.
- А ты не выскакивай! - брякнул майор, - ты барышня, тебе должно
скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.
- Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими
пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не
хочу.
- Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!
- Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила
таскать, значит вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло
удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты,
если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
- Вот все они так! - стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к
сидевшему напротив Ставрогину. - Нет-с, позвольте, я либерализм и
современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю - от
мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек - нет-с, это боль
моя! Ты не вертись! - крикнул он студентке, которая порывалась со стула, -
нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
- Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, - с
негодованием проворчала хозяйка.
- Нет, уж я выскажу, - горячился майор, обращаясь к Ставрогину. - Я на
вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя
и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут как мухи - вот мое
мнение. Весь их женский вопрос это - один только недостаток оригинальности.
Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами
на свою шею, - слава только богу, что я не женат! Ни малейшего
разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины
выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцовал,
сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова
объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то
спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то,
говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил
бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
- Вы все лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила
вам вашу несостоятельность, - ответила студентка с пренебрежением и как бы
презирая много объясняться с таким человеком. - Я вам именно говорила
давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца
и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в
десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду,
стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала,
и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват,
что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь - вот вся
разгадка вашего поколения.
- Дурында! - проговорил майор.
- А вы дурак.
- Ругайся!
- Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в
бога не веруете, - пропищал с конца стола Липутин.
- Что ж что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не
совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять
надо. Я еще в гусарах служа насчет бога задумывался. Во всех стихах принято,
что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь
ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы
бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или
нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и
опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера
несколько пропадает.
- А не будет ли у вас карт? - зевнул во весь рот Верховенский,
обращаясь к хозяйке.
- Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! - рванулась студентка,
рдея в негодовании от слов майора.
- Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, - отрезала хозяйка и
взыскательно посмотрела на мужа.
Студентка подобралась:
- Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так
как время тратится в безнравственных разговорах...
- Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! - тотчас же не
вытерпел гимназист, как только начала студентка.
- Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому
научили.
- А я утверждаю, - остервенился тот, - что вы приехавший из Петербурга
ребенок с тем, чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О
заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою", которую вы не умели прочесть, и
что она безнравственна - уже с Белинского всем в России известно.
- Кончится ли это когда-нибудь? - решительно проговорила m-me
Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров,
особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными
гостями.
- Господа, - возвысил вдруг голос Виргинский, - если бы кто пожелал
начать о чем-нибудь более идущем к делу, или имеет что заявить, то я
предлагаю приступить, не теряя времени.
- Осмелюсь сделать один вопрос, - мягко проговорил доселе молчавший и
особенно чинно сидевший хромой учитель: - я желал бы знать, составляем ли мы
здесь, теперь, какое-нибудь заседание, или, просто, мы собрание обыкновенных
смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не
находиться в неведении.
"Хитрый" вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы
ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды
на Верховенского и Ставрогина.
- Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: "заседание мы или
нет?" - проговорила m-me Виргинская.
- Совершенно присоединяюсь к предложению, - отозвался Липутин, - хотя
оно и несколько неопределенно.
- И я присоединяюсь, и я, - послышались голоса.
- И мне кажется действительно будет более порядку, - скрепил
Виргинский.
- Итак на голоса! - объявила хозяйка. - Лямшин, прошу вас, сядьте за
фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
- Опять! - крикнул Лямшин; - довольно я вам барабанил.
- Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным
делу?
- Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна
ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь, если б и
подслушивал.
- Мы и сами-то не понимаем в чем дело, - проворчал чей-то голос.
- А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай,
если бы шпионы, - обратилась она с толкованием к Верховенскому, - пусть
услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
- Э, чорт! - выругался Лямшин, сел за фортепиано и начал барабанить
вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
- Тем, кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую
руку вверх, - предложила m-me Виргинская.
Одни подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли
назад. Взяли назад и опять подняли.
- Фу, чорт! я ничего не понял, - крикнул один офицер.
- И я не понимаю, - крикнул другой.
- Нет, я понимаю, - крикнул третий, - если да, то руку вверх.
- Да что да-то значит?
- Значит, заседание.
- Нет, не заседание.
- Я вотировал заседание, - крикнул гимназист, обращаясь к m-me
Виргинской.
- Так зачем же вы руку не подняли?
- Я все на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
- Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа,
предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает
руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
- Кто не хочет? - переспросил гимназист.
- Да вы это нарочно, что ли? - крикнула в гневе m-me Виргинская.
- Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо
точнее определить? - раздались два-три голоса.
- Кто не хочет, не хочет.
- Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? -
крикнул офицер.
- Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! - заметил майор.
- Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может
расслышать, - заметил хромой учитель.
- Да ей богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, - вскочил
Лямшин. - Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
- Господа, - предложил Виргинский, - отвечайте все голосом: заседание
мы или нет?
- Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон.
- А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы,
господа, надо ли еще вотировать?
- Не надо, не надо, поняли!
- Может быть, кто не хочет заседания?
- Нет, нет, все хотим.
- Да что такое заседание? - крикнул голос. Ему не ответили.
- Надо выбрать президента, - крикнули с разных сторон.
- Хозяина, разумеется, хозяина!
- Господа, коли так, - начал выбранный Виргинский, - то я предлагаю
давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о
чем-нибудь более идущем к делу, или имеет что заявить, то пусть приступит,
не теряя времени.
Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и
Верховенского.
- Верховенский, вы не имеете ничего заявить? - прямо спросила хозяйка.
- Ровно ничего, - потянулся он зевая на стуле. - Я, впрочем, желал бы
рюмку коньяку.
- Ставрогин, вы не желаете?
- Благодарю, я не пью.
- Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
- Говорить, об чем? Нет, не желаю.
- Вам принесут коньяку, - ответила она Верховенскому. Поднялась
студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
- Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении
их повсеместно к протесту...
Но она осеклась: на другом конце стола явился уже другой конкурент, и
все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом
медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и
чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие
с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой
учитель были, казалось, чем-то довольны.
- Прошу слова, - угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
- Имеете, - разрешил Виргинский. Оратор сел, помолчал с полминуты и
произнес важным голосом:
- Господа...
- Вот коньяк! - брезгливо и презрительно отрубила родственница,
разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским
вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
Прерванный оратор с достоинством приостановился.
- Ничего, продолжайте, я не слушаю, - крикнул Верховенский, наливая
себе рюмку.
- Господа, обращаясь к вашему вниманию, - начал вновь Шигалев, - и, как
увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я
должен произнести предисловие.
- Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? - спросил вдруг Петр Степанович.
- Зачем вам ножниц? - выпучила та на него глаза.
- Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил он, безмятежно
рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то
понравилось.
- Кажется, я их здесь, на окне давеча видела, - встала она из-за стола,
пошла отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не
посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна
поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание
переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал
Верховенского. Шигалев стал продолжать:
- Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве
будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что
все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года,
были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не
понимавшие в естественной науке, и в том странном животном, которое
называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это
годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как
будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец
собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я к предлагаю
собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. -
Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но
вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому
все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей
книги. (Послышался смех.) Кроме того объявляю заранее, что система моя не
окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и мое заключение в
прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из
безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю однако
ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и
так-сказать мало посвященные гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого
учителя выразилась некоторая досада.
- Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то
нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один офицер.
- Вы правы, господин служащий офицер, - резко оборотился к нему
Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово отчаяние. Да, я приходил
к отчаянию; тем не менее все, что изложено в моей книге, - незаменимо, и
другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя
времени, пригласить все общество, по выслушании моей книги в продолжение
десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать,
то разойдемся в самом начале, - мужчины чтобы заняться государственною
службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого
выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как
потом неминуемо к тому же воротятся.
Началось движение: "Что он, помешанный что ли?" раздались голоса.
- Значит, все дело в отчаянии Шигалева, - заключил Лямшин, - а насущный
вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?
- Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.
- Я предлагаю вотировать, на сколько отчаяние Шигалева касается общего
дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его или нет? - весело решил офицер.
- Тут не то-с, - ввязался наконец хромой. Вообще он говорил с
некоторой, как бы насмешливою улыбкой, так что пожалуй трудно было и
разобрать, искренно он говорит или шутит. - Тут, господа, не то-с. Г.
Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне
книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса -
разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает
свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же
должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном
повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как
бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать. Меры, предлагаемые
автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в
стадо, посредством перевоспитания целых поколений, -весьма замечательны,
основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с
иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что
условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы
мы могли услышать много любопытного.
- Неужели вы серьезно? - обратилась к хромому m-me Виргинская, в
некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная куда деваться с людьми,
обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
- То-есть вы про вашего братца? - спросил хромой.
- Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
- И кроме того работать на аристократов и повиноваться им как богам,
это подлость! - яростно заметила студентка.
- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть
не может, - властно заключил Шигалев.
- А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых
человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а
оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы
жить-поживать по-ученому.
- Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.
- Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Виргинская.
- И может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! - горячо
оборотился Шигалев к Лямшину; - вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь
удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти
невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
- Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем
он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои
ногти.
- Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал
от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Г. Шигалев
отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно
и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых
фантастических предрешений вопроса. Г. Шигалев даже может быть гораздо
трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти
невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех
удалился от реализма, и его земной рай - есть почти настоящий, тот самый, о
потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь
существовал.
- Ну я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.
- Позвольте-с, - вскипал все более и более хромой, -разговоры и
суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость
всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился.
Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими
друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие так-сказать
кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
- Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.
- Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать
в виде диктаторов, - прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать
нападение.
- Я не про Шигалева сказал, что вздор, - промямлил Верховенский. -
Видите, господа, - приподнял он капельку глаза, - по-моему, все эти книги,
Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", Шигалевщина - все это в роде
романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение
времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на
писанную бумагу.
- Позвольте-с, - задергался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы и
уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест
ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам
вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться
и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем
предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечишь, а срезав радикально сто
миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку.
Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с
действительностию, как и "Шигалевщина", о которой вы сейчас отнеслись так
презрительно.
- Ну да я не для рассуждений приехал, - промахнулся значительным
словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, - подвинул к
себе свечу, чтобы было светлее.
- Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль,
что вы так теперь заняты своим туалетом.
- А чего вам мой туалет?
- Сто миллионов голов так же трудно осуществить как и переделать мир
пропагандой. Даже может быть и труднее, особенно если в России, - рискнул
опять Липутин.
- На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.
- Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно,
что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index, как на страну
наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае
постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично
выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за
услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении посредством
ста миллионов голов, мне-то собственно какая будет награда? Начнешь
пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.
- Вам непременно отрежут, - сказать Верховенский.
- Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше
пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не
бараны же те-то, пожалуй я не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши
свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова я
закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, - постучал он значительно
пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более
ничего-с!
Он закончил видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова.
Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с
чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все
понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из
этого выйдет.
- Это вы впрочем хорошо сказали, - еще равнодушнее чем прежде, даже как
бы со скукой промямлил Верховенский. - Эмигрировать - мысль хорошая. Но
все-таки, если несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете,
солдат на общее дело является все больше и больше с каждым днем, то и без
вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так
много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я
вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда
не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то наверно
смерти боитесь, во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее
получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе
так-называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель
словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную
карманную Швейцарию - это уж для поэтических вдохновений, потому наверно
стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке
Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все
бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:
- Нет-с, мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо
понимать-с...
- Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? -
брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже
прямо про "пятерку" заговорил.
- Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего
дела, - закривился хромой, - но...
- Нет-с, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский: -
Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я,
прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять
неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю,
какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры - потому что не тридцать
же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, - я вас
спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении
социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи
лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные
куски, которые вам сами в рот летят, и которые вы мимо рта пропускаете, или
вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец
развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться и
уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", это, может быть,
еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях
деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?
Заметьте еще, что неизлечимый больной все равно не вылечится, какие бы ни
прописывали ему на бумаге рецепты, а напротив, если промедлить, до того
загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь
еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен
совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а
действовать немного кусается... Ну да впрочем я говорить не умею; я прибыл
сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что
вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в
болоте, или на всех парах через болото?
- Я положительно за ход на парах! - крикнул в восторге гимназист.
- Я тоже, - отозвался Лямшин.
- В выборе, разумеется, нет сомнения, - пробормотал один офицер, за ним
другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с
"сообщениями" и сам обещал сейчас говорить.
- Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, -
проговорил он, озирая общество.
- Все, все, - раздалось большинство голосов.
- Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, - проговорил
майор, - но так как уж все, то и я со всеми.
- Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? - обратился
Верховенский к хромому.
- Я не то чтобы... - покраснел было несколько тот, - но я если и
согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить...
- Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального
красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите
однако, правда ли, что вы все готовы?
(К чему готовы? - вопрос неопределенный, но ужасно заманчивый.)
- Конечно, все... - раздались заявления. Все впрочем поглядывали друг
на друга.
- А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти
всегда так у вас бывает.
Заволновались в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел
на Верховенского.
- Позвольте вам однако заметить, что ответы на подобные вопросы
обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что все-таки вопрос,
заданный таким странным образом...
- Каким странным образом?
- Таким, что подобные вопросы не так задаются.
- Научите пожалуста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый
обидитесь.
- Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а
какие однако же права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы
задавать такие вопросы?
- Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали?
Согласились да и спохватились.
- А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает
мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя
любопытствовали.
- Да вы про что, про что? - вскричал Верховенский, как бы начиная очень
тревожиться.
- А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере
глаз-на-глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! - брякнул хромой.
Он высказался весь, но уже слишком был раздражен. Верховенский быстро
оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
- Господа, считаю долгом всем объявить, что все это глупости и разговор
наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не
имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так
ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, - повернулся он опять к
хромому: - я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо
говорить глаз-на-глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может
заключаться теперь доносчик?
Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.
- Господа, если бы так, - продолжал Верховенский, - то ведь всех более
компрометировал себя я, а потому предложу ответить на один вопрос,
разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.
- Какой вопрос? какой вопрос? - загалдели все.
- А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или
молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.
- Вопрос, вопрос?
- Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то
пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома,
ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно -
разойтись нам или оставаться вместе и уже далеко не на один этот вечер.
Позвольте обратиться к вам первому, - обернулся он к хромому.
- Почему же ко мне первому?
- Потому что вы все и начали. Сделайте одолжение, не уклоняйтесь,
ловкость тут не поможет. Но впрочем как хотите; ваша полная воля.
- Извините, но подобный вопрос даже обиден.
- Нет уж, нельзя ли поточнее.
- Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, - скривился тот еще более.
- Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.
Хромой до того озлился, что даже перестал отвечать. Молча злобным
взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.
- Да или нет? Донесли бы или не донесли? - крикнул Верховенский.
- Разумеется, не донесу! - крикнул вдвое сильнее хромой.
- И никто не донесет, разумеется, не донесет, - послышались многие
голоса.
- Позвольте обратиться к вам, господин майор, донесли бы вы или не
донесли? - продолжал Верховенский. - И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.
- Не донесу-с.
- Ну, а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить
другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
- Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос политический.
Агентом тайной полиции не бывал-с.
- Да и никто здесь не бывал, - послышались опять голоса. - Напрасный
вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!
- Отчего встает этот господин? - крикнула студентка.
- Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? - крикнула хозяйка.
Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на
Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его
было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел
вон из комнаты.
- Шатов, ведь это для вас же невыгодно! - загадочно крикнул ему вслед
Верховенский.
- Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! - прокричал ему в дверях
Шатов и вышел совсем.
Опять крики и восклицания.
- Вот она проба-то! - крикнул голос.
- Пригодилась! - крикнул другой.
- Не поздно ли пригодилась-то? - заметил третий.
- Кто его приглашал? - Кто принял? - Кто таков? - Кто такой Шатов? -
Донесет или не донесет? - сыпались вопросы.
- Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, -
заметил кто-то.
- Вот и Ставрогин встает, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, -
крикнула студентка.
Ставрогин действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола
поднялся и Кириллов.
- Позвольте, господин Ставрогин, - резко обратилась к нему хозяйка, -
мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?
- Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, -
пробормотал Ставрогин.
- Но мы себя компрометировали, а вы нет, - закричало несколько голосов.
- А мне какое дело, что вы себя компрометировали? - засмеялся
Ставрогин, но глаза его сверкали.
- Как какое дело? Как какое дело? - раздались восклицания. Многие
вскочили со стульев.
- Позвольте, господа, позвольте, - кричал хромой, - ведь и господин
Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.
Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин
громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов. Верховенский
выбежал вслед за ними в переднюю.
- Что вы со мной делаете? - пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и
изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.
- Будьте сейчас у Кириллова, я приду... Мне необходимо, необходимо!
- Мне нет необходимости, - отрезал Ставрогин.
- Ставрогин будет, - покончил Кириллов. - Ставрогин, вам есть
необходимость. Я вам там покажу.
Они вышли. <-- прошлая часть | весь текст сразу | следующая часть --> | | |