World Art - сайт о кино, сериалах, литературе, аниме, играх, живописи и архитектуре.
         поиск:
в разделе:
  Кино     Аниме     Видеоигры     Литература     Живопись     Архитектура   Вход в систему    Регистрация  
тип аккаунта: гостевой  

Фёдор Достоевский

Бесы (1872)



Часть 61


ГЛАВА ПЯТАЯ.
                          Пред праздником.

I.

     День  праздника,  задуманного  Юлией Михайловной  по  подписке в пользу
гувернанток   нашей  губернии,  уже  несколько  раз   назначали   вперед   и
откладывали.  Около нее вертелись бессменно Петр  Степанович, состоявший  на
побегушках  маленький  чиновник  Лямшин,  в  оно  время  посещавший  Степана
Трофимовича  и вдруг попавший  в  милость в губернаторском доме  за игру  на
фортепиано; отчасти Липутин,  которого Юлия Михайловна  прочила в  редакторы
будущей независимой губернской газеты; несколько дам и девиц и  наконец даже
Кармазинов,  который  хоть и  не  вертелся, но  вслух и  с  довольным  видом
объявил,  что  приятно  изумит  всех,  когда  начнется  кадриль  литературы.
Подписчиков и жертвователей объявилось чрезвычайное множество, все избранное
городское общество; но допускались и самые неизбранные, если только являлись
с  деньгами.  Юлия Михайловна  заметила, что  иногда  даже  должно допустить
смешение  сословий,  "иначе  кто  ж  их  просветит?"  Образовался  негласный
домашний   комитет,  на  котором   порешено   было,   что   праздник   будет
демократический. Чрезмерная  подписка  манила  на  расходы;  хотели  сделать
что-то  чудесное  -  вот  почему и откладывалось.  Все  еще не решались, где
устроить  вечерний  бал:  в  огромном  ли доме  предводительши,  который  та
уступала для этого дня, или у Варвары Петровны в Скворешниках? В Скворешники
было  бы  далеконько,  но многие  из  комитета  настаивали,  что  там  будет
"вольнее".  Самой Варваре Петровне слишком  хотелось бы,  чтобы назначили  у
нее. Трудно решить,  почему  эта  гордая женщина  почти  заискивала  у  Юлии
Михайловны. Ей вероятно  нравилось, что та в  свою очередь почти принижается
пред Николаем Всеволодовичем  и любезничает с ним как ни с кем. Повторю  еще
раз: Петр Степанович все время и  постоянно, шепотом, продолжал укоренять  в
губернаторском доме одну пущенную еще прежде идею,  что Николай Всеволодович
человек, имеющий  самые таинственные связи в самом  таинственном мире, и что
наверно здесь с каким-нибудь поручением.
     Странное было тогда здесь настроение умов.  Особенно в дамском обществе
обозначилось какое-то легкомыслие и нельзя  сказать чтобы мало-по-малу.  Как
бы по  ветру было пущено несколько чрезвычайно развязных  понятий. Наступило
что-то  развеселое, легкое, не  скажу  чтобы  всегда  приятное.  В  моде был
некоторый  беспорядок  умов.  Потом,  когда  все  кончилось,  обвиняли  Юлию
Михайловну, ее круг и влияние; но вряд ли все произошло от одной только Юлии
Михайловны.   Напротив,  очень  многие   сначала  взапуски   хвалили   новую
губернаторшу, за то, что умеет соединить общество и что стало вдруг веселее.
Произошло  даже  несколько  скандальных случаев,  в которых вовсе уж была не
виновата  Юлия  Михайловна;  но  все  тогда  только хохотали и  тешились,  а
останавливать было некому. Устояла,  правда, в стороне довольно значительная
кучка лиц, с своим  собственным  взглядом на течение тогдашних дел; но и эти
еще тогда не ворчали; даже улыбались.
     Я помню, образовался тогда как-то сам  собою  довольно обширный кружок,
центр которого пожалуй и вправду что находился в гостиной Юлии Михайловны. В
этом  интимном кружке,  толпившемся  около  нее,  конечно  между  молодежью,
позволялось  и даже вошло  в правило  делать разные шалости  - действительно
иногда  довольно развязные. В  кружке  было несколько даже очень  милых дам.
Молодежь  устраивала пикники, вечеринки, иногда  разъезжали  по городу целою
кавалькадой,  в  экипажах  и  верхами.  Искали   приключений,  даже  нарочно
подсочиняли и  составляли их сами, единственно для  веселого анекдота. Город
наш третировали они как какой-нибудь город Глупов. Их звали насмешниками или
надсмешниками,  потому что они мало чем брезгали.  Случилось,  например, что
жена одного  местного  поручика,  очень еще молоденькая  брюнеточка, хотя  и
испитая от дурного содержания  у  мужа, на одной  вечеринке, по легкомыслию,
села играть в ералаш  по большой,  в  надежде выиграть  себе  на мантилью, и
вместо  выигрыша  проиграла  пятнадцать  рублей. Боясь  мужа  и не  имея чем
заплатить,  она,  припомнив  прежнюю смелость, решилась потихоньку попросить
взаймы, тут же  на вечеринке, у сына нашего  городского головы, прескверного
мальчишки,  истаскавшегося  не по  летам.  Тот не только ей  отказал, но еще
пошел,  хохоча вслух,  сказать  мужу.  Поручик, действительно  бедовавший на
одном только  жалованьи,  приведя домой супругу, натешился  над  нею досыта,
несмотря на вопли, крики и просьбы на коленях о прощении. Эта возмутительная
история возбудила везде в городе только  смех, и хотя  бедная поручица  и не
принадлежала к тому обществу, которое  окружало Юлию Михайловну, но  одна из
дам  этой "кавалькады", эксцентричная  и  бойкая  личность,  знавшая  как-то
поручицу, заехала к ней и просто-за-просто увезла ее к  себе в гости. Тут ее
тотчас же  захватили  наши  шалуны, заласкали,  задарили  и  продержали  дня
четыре, не возвращая мужу. Она жила у бойкой дамы и по целым дням разъезжала
с нею и со всем разрезвившимся обществом в прогулках по городу,  участвовала
в увеселениях,  в  танцах. Ее  все  подбивали  тащить мужа  в  суд,  завести
историю.  Уверяли,  что  все  поддержат ее,  пойдут  свидетельствовать.  Муж
молчал, не осмеливаясь бороться. Бедняжка смекнула наконец, что закопалась в
беду, и еле  живая от  страха  убежала на  четвертый день в сумерки от своих
покровителей к своему поручику. Неизвестно в точности,  что  произошла между
супругами;  но  две ставни низенького деревянного домика,  в котором поручик
нанимал  квартиру, не отпирались  две недели. Юлия Михайловна посердилась на
шалунов,  когда  обо всем узнала,  и  была очень недовольна поступком бойкой
дамы,  хотя  та представляла ей же  поручицу  в  первый  день  ее похищения.
Впрочем об этом скоро забыли.
     В другой раз, у одного мелкого чиновника, почтенного  с виду семьянина,
заезжий  из другого уезда  молодой  человек, тоже мелкий  чиновник, высватал
дочку, семнадцатилетнюю девочку, красотку, известную в городе всем. Но вдруг
узнали, что в первую ночь  брака молодой супруг поступил  с красоткой весьма
невежливо, мстя ей за свою поруганную честь. Лямшин, почти бывший свидетелем
дела, потому  что на свадьбе  запьянствовал и остался  в доме ночевать, чуть
свет  утром  обежал  всех с  веселым  известием. Мигом образовалась компания
человек в десять, все до одного верхами, иные  на  наемных казацких лошадях?
как например Петр Степанович и  Липутин, который,  несмотря  на свою седину,
участвовал  тогда  почти  во всех  скандальных  похождениях  нашей  ветреной
молодежи. Когда молодые показались на улице, на дрожках парой, делая визиты,
узаконенные нашим обычаем непременно на другой же день после венца, несмотря
ни на какие случайности, -  вся  эта  кавалькада  окружила дрожки  с веселым
смехом и сопровождала их целое утро по городу. Правда, в дома не входили,  а
ждали  на  конях  у  ворот;  от   особенных  оскорблений  жениху  и  невесте
удержались, но все-таки произвели скандал. Весь город заговорил. Разумеется,
все хохотали. Но тут рассердился фон-Лембке и имел с Юлией Михайловной опять
оживленную  сцену.  Та тоже  рассердилась чрезвычайно  и вознамерилась  было
отказать  шалунам от  дому. Но на другой же  день  всем простила, вследствие
увещаний Петра Степановича и нескольких слов  Кармазинова. Тот нашел "шутку"
довольно остроумною.
     - Это в  здешних нравах, - сказал он, - по крайней мере характерно и...
смело; и, смотрите, все смеются, а негодуете одна вы.
     Но  были  шалости уже  нестерпимые,  с  известным  оттенком.  В  городе
появилась книгоноша,  продававшая евангелие, почтенная  женщина,  хотя  и из
мещанского  звания.  О ней  заговорили, потому что о книгоношах  только  что
появились любопытные отзывы в столичных газетах. Опять тот же плут Лямшин, с
помощью одного семинариста, праздношатавшегося в ожидании учительского места
в школе, подложил потихоньку  книгоноше в  мешок,  будто  бы  покупая  у нее
книги, целую пачку соблазнительных мерзких фотографий из-за границы, нарочно
пожертвованных  для сего  случая,  как узнали потом, одним весьма  почтенным
старичком, фамилию которого опускаю, с  важным орденом на шее и любившим, по
его  выражению,  "здоровый смех и веселую шутку". Когда бедная женщина стала
вынимать святые  книги  у нас в Гостином  Ряду,  то посыпались и фотографии.
Поднялся  смех,  ропот; толпа  стеснилась, стали  ругаться, дошло  бы  и  до
побоев,  если  бы не  подоспела полиция.  Книгоношу заперли  в  каталашку, и
только вечером, стараниями  Маврикия  Николаевича, с  негодованием узнавшего
интимные  подробности  этой  гадкой  истории,  освободили  и  выпроводили из
города. Тут уж Юлия Михайловна решительно прогнала было Лямшина, но в тот же
вечер  наши целою компанией привели  его к  ней, с известием, что он выдумал
новую особенную штучку на фортепьяно, и уговорили ее лишь выслушать.  Штучка
на  самом деле  оказалась  забавною, под смешным названием: "Франко-прусская
война". Начиналась она грозными звуками Марсельезы:
     "Qu'un sang impur abreuve nos sillons!"

     Слышался напыщенный вызов, упоение  будущими победами. Но вдруг, вместе
с мастерски варьированными тактами гимна, где-то  сбоку, внизу, в уголку, но
очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber  Augustin.  Марсельеза
не  замечает  их,  Марсельеза  на высшей точке упоения  своим  величием;  но
Augustin укрепляется,  Augustin все нахальнее,  и вот такты  Augustin как-то
неожиданно  начинают  совпадать  с  тактами  Марсельезы.  Та начинает как бы
сердиться; она  замечает наконец Augustin,  она хочет  сбросить ее, отогнать
как навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцепилась крепко; она
весела  и  самоуверенна;  она радостна и нахальна; и Марсельеза как-то вдруг
ужасно  глупеет: она уже не  скрывает, что раздражена  и обижена;  это вопли
негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
     Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!

     Но она уже принуждена петь с Mein lieber Augustin в один такт. Ее звуки
как-то глупейшим образом  переходят в  Augustin,  она  склоняется, погасает.
Изредка лишь,  прорывом, послышится  опять: "qu'un sang impur...", но тотчас
же  преобидно перескочит  в гаденький вальс.  Она  смиряется совершенно: это
Жюль Фавр, рыдающий  на  груди Бисмарка и  отдающий  все, все... Но  тут уже
свирепеет  и  Augustin: слышатся  сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое
пиво,   бешенство  самохвальства,   требования   миллиардов,  тонких  сигар,
шампанского   и   заложников;  Augustin   переходит   в   неистовый   рев...
Франко-прусская  война  оканчивается.  Наши   аплодируют,  Юлия   Михайловна
улыбается  и говорит:  "ну  как  его  прогнать?" Мир  заключен.  У  мерзавца
действительно был талантик. Степан Трофимович уверял меня однажды, что самые
высокие художественные таланты могут быть  ужаснейшими мерзавцами и что одно
другому не  мешает. Был потом  слух,  что Лямшин  украл эту пиеску у  одного
талантливого и скромного молодого человека, знакомого ему проезжего, который
так и  остался  в  неизвестности; но  это  в  сторону. Этот негодяй, который
несколько  лет вертелся  пред  Степаном  Трофимовичем,  представляя  на  его
вечеринках, по востребованию, разных жидков, исповедь глухой бабы или родины
ребенка,  теперь уморительно  карикатурил  иногда у  Юлии  Михайловны  между
прочим и  самого  Степана  Трофимовича, под  названием:  "Либерал  сороковых
годов".  Все покатывались  со смеху, так что под конец его решительно нельзя
было  прогнать:  слишком  нужным  стал  человеком.  К тому же  он  раболепно
заискивал  у Петра  Степановича,  который  в свою очередь  приобрел  к  тому
времени уже до странности сильное влияние на Юлию Михайловну...
     Я не  заговорил  бы  об  этом мерзавце  особливо и не стоил бы он того,
чтобы на нем останавливаться; но тут произошла одна возмущающая  история,  в
которой он, как  уверяют, тоже участвовал,  а  истории этой я никак не  могу
обойти в моей хронике.
     В одно  утро  пронеслась по всему городу весть об одном  безобразном  и
возмутительном  кощунстве.  При  входе  на нашу  огромную  рыночную  площадь
находится ветхая  церковь Рождества  Богородицы, составляющая  замечательную
древность в нашем древнем городе.  У врат ограды издавна помещалась  большая
икона  богоматери, вделанная за решеткой  в стену.  И вот  икона была в одну
ночь ограблена, стекло киота выбито, решетка изломана и из венца и ризы было
вынуто несколько камней и жемчужин, не знаю очень ли драгоценных. Но главное
в том, что кроме кражи совершено было бессмысленное, глумительное кощунство:
за  разбитым  стеклом  иконы нашли, говорят, утром  живую мышь. Положительно
известно теперь,  четыре  месяца  спустя,  что  преступление совершено  было
каторжным  Федькой,  но  почему-то прибавляют тут и  участие Лямшина.  Тогда
никто  не  говорил  о  Лямшине и совсем  не  подозревали  его,  а теперь все
утверждают,  что это  он  впустил  тогда мышь.  Помню,  все наше  начальство
немного потерялось. Народ толпился у  места преступления  с утра.  Постоянно
стояла  толпа, хоть  и не бог знает какая, но все-таки человек во  сто. Одни
приходили, другие уходили. Подходившие  крестились, прикладывались  к иконе;
стали подавать, и явилось церковное блюдо, а у блюда монах,  и только к трем
часам пополудни  начальство догадалось,  что можно  народу  приказать  и  не
останавливаться   толпой,  а,   помолившись,   приложившись  и  пожертвовав,
проходить мимо.  На фон-Лембке этот несчастный случай произвел самое мрачное
впечатление. Юлия Михайловна,  как передавали  мне,  выразилась потом, что с
этого зловещего утра она стала замечать в своем  супруге то странное уныние,
которое не прекращалось у него потом  вплоть  до самого  выезда, два  месяца
тому  назад,  по болезни,  из нашего  города, и,  кажется,  сопровождает его
теперь и в  Швейцарии,  где он  продолжает  отдыхать  после  краткого своего
поприща в нашей губернии.
     Помню,  в первом часу  пополудни я зашел тогда  на площадь; толпа  была
молчалива и лица важно-угрюмые. Подъехал на дрожках купец, жирный  и желтый,
вылез из экипажа, отдал земной поклон,  приложился, пожертвовал рубль,  охая
взобрался на дрожки и опять уехал. Подъехала и коляска с двумя нашими дамами
в сопровождении двух наших шалунов.  Молодые люди (из коих один был  уже  не
совсем  молодой)  вышли тоже  из  экипажа  и  протеснились к иконе, довольно
небрежно  отстраняя народ.  Оба  шляп  не  скинули,  а один надвинул на  нос
пенсне. В народе зароптали, правда, глухо, но неприветливо. Молодец в пенсне
вынул  из  портмоне, туго  набитого кредитками,  медную копейку и  бросил на
блюдо; оба,  смеясь и громко говоря,  повернулись  к  коляске.  В эту минуту
вдруг подскакала  в сопровождении Маврикия Николаевича  Лизавета Николаевна.
Она  соскочила с лошади,  бросила повод  своему спутнику, оставшемуся  по ее
приказанию на коне, и подошла к образу именно в то время, когда брошена была
копейка.  Румянец  негодования залил ее щеки;  она сняла свою круглую шляпу,
перчатки,  упала  на  колени перед  образом, прямо  на  грязный  тротуар,  и
благоговейно положила три земных поклона. Затем вынула свой портмоне, но так
как в  нем  оказалось  только  несколько  гривенников,  то мигом сняла  свои
бриллиантовые серьги и положила на блюдо.
     -  Можно, можно?  На  украшение  ризы? - вся  в волнении  спросила  она
монаха.
     - Позволительно, - отвечал тот; - всякое даяние благо.
     Народ  молчал,  не  выказывая  ни  порицания,  ни  одобрения.  Лизавета
Николаевна села на коня в загрязненном своем платье и ускакала.
<-- прошлая часть | весь текст сразу | следующая часть -->


Фёдор Достоевский, «Бесы», часть:  









Ответы на вопросы | Написать сообщение администрации

Работаем для вас с 2003 года. Материалы сайта предназначены для лиц 18 лет и старше.
Права на оригинальные тексты, а также на подбор и расположение материалов принадлежат www.world-art.ru
Основные темы сайта World Art: фильмы и сериалы | видеоигры | аниме и манга | литература | живопись | архитектура