VII.

     - Знаете ли вы, - начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле,
сверкая взглядом и  подняв перст правой руки  вверх пред собою (очевидно  не
примечая этого  сам), - знаете ли вы, кто теперь на всей земле  единственный
народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир  именем нового бога и кому
единому  даны ключи  жизни  и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и
как ему имя?
     - По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно
скорее, что это народ русский...
     - И вы уже смеетесь, о, племя! - рванулся было Шатов.
     -  Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно  ждал  чего-нибудь в этом
роде.
     - Ждали в этом роде? А самому вам не знакомы эти слова?
     - Очень знакомы; я слишком предвижу,  к чему вы клоните. Вся ваша фраза
и  даже  выражение народ  "богоносец" есть только заключение  нашего с  вами
разговора,  происходившего слишком два  года  назад, за  границей, незадолго
пред  вашим отъездом в  Америку...  По  крайней мере  сколько я  могу теперь
припомнить.
     - Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша  собственная, а не одно только
заключение нашего  разговора.  "Нашего"  разговора  совсем и  не  было:  был
учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот
ученик, а вы учитель.
     -  Но  если  припомнить, вы именно после слов моих как раз и вошли в то
общество и только потом уехали в Америку.
     - Да, и я вам писал  о том из Америки; я вам  обо всем писал. Да,  я не
мог тотчас же оторваться с кровью от того,  к чему прирос с детства, на  что
пошли все восторги моих надежд  и  все слезы моей ненависти... Трудно менять
богов. Я  не поверил  вам тогда,  потому что не хотел  верить,  и уцепился в
последний  раз  за  этот  помойный  клоак...  Но  семя осталось  и возросло.
Серьезно, скажите серьезно, не дочитали письма  моего из Америки? Может быть
не читали вовсе?
     - Я прочел из него  три страницы,  две первые и последнюю, и кроме того
бегло переглядел средину. Впрочем я все собирался...
     - Э,  все равно, бросьте, к  чорту! -  махнул  рукой Шатов.  - Если  вы
отступились теперь от тогдашних слов  про народ,.  то как могли вы  их тогда
выговорить?.. Вот что давит меня теперь.
     - Не  шутил же я  с вами и тогда; убеждая вас,  я,  может,  еще  больше
хлопотал о себе, чем о вас, - загадочно произнес Ставрогин.
     - Не шутили! В Америке  я лежал три  месяца на соломе, рядом с одним...
несчастным и узнал от  него, что  в то же  самое время, когда вы насаждали в
моем сердце бога и родину, в то же самое время даже может быть в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом...
Вы  утверждали в нем ложь и  клевету  и довели  разум  его до исступления...
Подите, взгляните на него теперь, это ваше создание... Впрочем вы видели.
     - Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что
он  счастлив и  что он  прекрасен. Ваше  предположение о том,  что  все  это
произошло в  одно и то же время, почти верно; ну, и  что же из всего  этого?
Повторяю, я вас ни того, ни другого не обманывал.
     - Вы атеист? Теперь атеист?
     - Да.
     - А тогда?
     - Точно так же, как и тогда.
     - Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; с вашим умом, вы
бы могли понять это, - в негодовании пробормотал Шатов.
     - Я не встал с первого вашего слова, не закрыл  разговора,  не  ушел от
вас, а сижу до  сих  пор  и смирно отвечаю на ваши вопросы и... крики, стало
быть, не нарушил еще к вам уважения.
     Шатов прервал, махнув рукой:
     - Вы  помните выражение ваше:  "атеист не  может быть русским", "атеист
тотчас же перестает быть русским", помните это?
     - Да? - как бы переспросил Николай Всеволодович.
     -  Вы спрашиваете? Вы  забыли? А между тем это одно из  самых точнейших
указаний на одну  из главнейших особенностей русского  духа, вами угаданную.
Не могли вы  этого  забыть? Я напомню вам больше,  - высказали тогда же: "не
православный не может быть русским".
     - Я полагаю, что это славянофильская мысль.
     -  Нет; нынешние славянофилы от нее откажутся.  Нынче народ поумнел. Но
вы  еще  дальше  шли:  вы  веровали,  что  римский  католицизм  уже не  есть
христианство;  вы утверждали,  что  Рим провозгласил Христа, поддавшегося на
третье дьяволово  искушение, и что, возвестив всему  свету, что Христос  без
царства   земного  на  земле  устоять   не  может,  католичество  тем  самым
провозгласило антихриста  и  тем  погубило  весь  западный  мир.  Вы  именно
указывали, что  если мучается  Франция, то единственно по вине католичества,
ибо отвергла  смрадного бога римского, а нового не сыскала. Вот что вы тогда
могли говорить! Я помню наши разговоры.
     - Если б я  веровал,  то,  без сомнения, повторил бы это и теперь; я не
лгал, говоря как верующий, - очень серьезно произнес Николай Всеволодович. -
Но  уверяю вас,  что  на меня  производит слишком неприятное впечатление это
повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
     -  Если бы веровали? - вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания
на  просьбу. - Но не вы ли говорили мне, что если  бы математически доказали
вам, что истина вне Христа, то  вы бы согласились лучше остаться со Христом,
нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
     - Но позвольте же и мне наконец спросить, - возвысил голос Ставрогин, -
к чему ведет весь этот нетерпеливый и... злобный экзамен?
     - Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам.
     - Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени...
     - Молчите! - вдруг  крикнул  Шатов, - я глуп и  неловок, но погибай мое
имя  в смешном! Дозволите ли  вы мне  повторить пред  вами  всю главную вашу
тогдашнюю мысль... О, только десять строк, одно заключение.
     - Повторите, если только одно заключение...
     Ставрогин  сделал было движение взглянуть  на часы, но удержался  и  не
взглянул.
     Шатов  принагнулся  опять на  стуле и,  на  мгновение, даже  опять было
поднял палец.
     - Ни один народ,  - начал он, как бы читая по строкам и в то  же  время
продолжая грозно смотреть на Ставрогина, -  ни один народ еще не устраивался
на началах науки и разума; не было ни  разу  такого примера, разве  на  одну
минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен  быть атеизмом,
ибо  именно  провозгласил,  с  самой  первой  строки,  что  он  установление
атеистическое и намерен устроиться  на началах науки и разума исключительно.
Разум и  наука в жизни народов всегда,  теперь и  с начала веков,  исполняли
лишь должность второстепенную и служебную; так  и  будут  исполнять до конца
веков.   Народы   слагаются   и   движутся   силой   иною,   повелевающею  и
господствующею, но происхождение которой неизвестно и  необъяснимо. Эта сила
есть  сила  неутолимого  желания  дойти  до  конца  и в  то  же время  конец
отрицающая. Это есть  сила беспрерывного и неустанного подтверждения  своего
бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, "реки воды живой",
иссякновением  которых  так  угрожает Апокалипсис. Начало  эстетическое, как
говорят  философы, начало нравственное,  как  отожествляют  они же. "Искание
бога", как называю я всего  проще. Цель всего  движения народного, во всяком
народе и во всякий период  его бытия,  есть  единственно лишь  искание бога,
бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного.
Бог есть  синтетическая  личность всего народа, взятого с начала  его  и  до
конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов  был один общий
бог,  но  всегда и у каждого  был  особый. Признак уничтожения  народностей,
когда боги  начинают  становиться общими.  Когда боги становятся  общими, то
умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее  народ,  тем
особливее  его  бог. Никогда  еще не было  народа  без  религии, то-есть без
понятия о зле и добре.  У  всякого  народа свое  собственное понятие о зле и
добре  и  свое собственное зло  и  добро.  Когда начинают  у многих  народов
становиться общими понятия о  зле и  добре, тогда вымирают  народы,  и тогда
самое различие  между злом и добром  начинает стираться и исчезать.  Никогда
разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра,
хотя  приблизительно;  напротив, всегда позорно  и  жалко смешивал; наука же
давала  разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука,  самый
страшный  бич  человечества,  хуже мора,  голода  и  войны, не известный  до
нынешнего  столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не  приходило до  сих
пор  никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все
преклонилось  с  любовью  и суеверием,  до сих пор немыслимым,  пред которым
трепещет даже  сама наука и постыдно  потакает ему. Все это ваши собственные
слова,  Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти  мои, потому что я сам
только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу  ее. В  ваших  же мыслях и
даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
     -  Не думаю,  чтобы  не изменили, - осторожно заметил  Ставрогин; -  вы
пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж одно то, что вы
бога низводите до простого аттрибута народности...
     Он с усиленным  и особливым вниманием начал вдруг следить за Шатовым, и
не столько за словами его, сколько за ним самим.
     - Низвожу бога до аттрибута народности? - вскричал  Шатов,  - напротив,
народ возношу до  бога.  Да и было ли когда-нибудь  иначе? Народ -  это тело
божие.  Всякий народ до  тех только  пор  и  народ, пока имеет  своего  бога
особого, а всех остальных  на свете богов исключает безо всякого примирения;
пока  верует в то, что своим богом победит и изгонит  из мира всех остальных
богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней  мере,
все  сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во  главе человечества.  Против
факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного,
и оставили миру бога истинного.  Греки боготворили  природу и завещали  миру
свою  религию, то-есть  философию  и  искусство.  Рим  обоготворил  народ  в
государстве и  завещал народам государство. Франция в продолжение всей своей
длинной истории была  одним лишь воплощением и развитием идеи римского бога,
и если сбросила наконец в бездну своего римского бога и ударилась  в атеизм,
который  называется у них покамест социализмом,  то единственно потому лишь,
что атеизм все-таки здоровее римского  католичества.  Если великий  народ не
верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если
не верует, что он один  способен и  призван всех  воскресить и  спасти своею
истиной, то  он  тотчас же  перестает  быть  великим  народом  и  тотчас  же
обращается  в этнографический  материал,  а  не  в  великий народ.  Истинный
великий  народ  никогда  не  может примириться  со  второстепенною  ролью  в
человечестве, или  даже  с первостепенною,  а  непременно и исключительно  с
первою. Кто теряет  эту  веру, тот  уже не  народ. Но истина  одна, а, стало
быть,  только единый  из  народов и  может  иметь бога  истинного,  хотя  бы
остальные  народы  и  имели  своих  особых  и  великих  богов.  Единый народ
"богоносец"  -  это-  русский народ  и... и...  и  неужели, неужели вы  меня
почитаете  за  такого  дурака, Ставрогин,  -  неистово  возопил он  вдруг, -
который уж  и различить  не умеет,  что слова его в эту минуту  или  старая,
дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах,
или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и
воскресения  и... и какое  мне дело до вашего смеха в  эту минуту! Какое мне
дело до того, что вы  не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни
звука!.. О, как я презираю ваш гордый смех и взгляд в эту минуту
     Он вскочил с места; даже пена показалась на губах его.
     -  Напротив,  Шатов,  напротив, -  необыкновенно  серьезно и  сдержанно
проговорил Ставрогин, не  подымаясь с места, - напротив, вы горячими словами
вашими  воскресили во  мне много чрезвычайно сильных  воспоминаний.  В ваших
словах  я признаю мое собственное настроение два года назад, и  теперь уже я
не  скажу вам, как  давеча, что  вы мои  тогдашние  мысли  преувеличили. Мне
кажется  даже,  что они были еще  исключительнее, еще самовластнее, и уверяю
вас  в третий раз,  что  я  очень  желал бы  подтвердить все, что  вы теперь
говорили, даже до последнего слова, но...
     - Но вам надо зайца?
     - Что-о?
     - Ваше же подлое выражение, - злобно засмеялся Шатов, усаживаясь опять:
- "чтобы  сделать соус из зайца, надо  зайца, чтобы  уверовать в бога,  надо
бога", это  вы  в  Петербурге, говорят,  приговаривали, как Ноздрев, который
хотел поймать зайца за задние ноги.
     - Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати, позвольте однако
же и вас обеспокоить вопросом, тем более,  что я, мне кажется,  имею на него
теперь полное право. Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли, аль еще бегает?
     -  Не  смейте  меня  спрашивать  такими  словами, спрашивайте  другими,
другими! - весь вдруг задрожал Шатов.
     - Извольте, другими, - сурово посмотрел на него Николай Всеволодович; -
я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?
     -  Я верую в  Россию, я  верую  в  ее православие...  Я  верую  в  тело
Христово... Я верую,  что новое пришествие совершится в России... Я верую...
- залепетал в исступлении Шатов.
     - А в бога? В бога?
     - Я... я буду веровать в бога.
     Ни  один  мускул  не  двинулся  в лице  Ставрогина.  Шатов пламенно,  с
вызовом, смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом.
     - Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! - вскричал он наконец;
-  я только лишь  знать  даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего
покамест,  покамест... Но  погибай  мое имя!  Дело  в вас, а не во мне...  Я
человек без таланта  и  могу только  отдать свою кровь  и ничего больше, как
всякий человек без таланта. Погибай же  и моя  кровь! Я об вас говорю, я вас
два года здесь ожидал... Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни
могли  бы  поднять  это знамя!..  Он  не  договорил  и  как бы  в  отчаянии,
облокотившись на стол, подпер обеими руками голову.
     -  Я  вам  только  кстати  замечу,  как  странность,  -  перебил  вдруг
Ставрогин, - почему это мне все навязывают какое-то знамя? Петр Верховенский
тоже  убежден, что  я мог  бы "поднять у  них знамя",  по  крайней  мере мне
передавали  его слова. Он задался  мыслию, что я мог бы сыграть для них роль
Стеньки Разина  "по необыкновенной  способности к преступлению", -  тоже его
слова.
     -  Как?   -   спросил  Шатов,   -   "по  необыкновенной  способности  к
преступлению"?
     - Именно.
     - Гм. А правда ли, что вы  - злобно ухмыльнулся он, - правда ли, что вы
принадлежали в Петербурге к  скотскому сладострастному секретному  обществу?
Правда ли, что  маркиз  де-Сад мог бы у  вас  поучиться? Правда  ли, что  вы
заманивали  и  развращали детей? Говорите, не смейте лгать,  - вскричал  он,
совсем  выходя из  себя, -  Николай Ставрогин не  может лгать пред  Шатовым,
бившим его по лицу! Говорите все,  и если правда, я вас тотчас же, сейчас же
убью, тут же на месте!
     -  Я эти слова говорил, но  детей не я обижал, - произнес Ставрогин, но
только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его вспыхнули.
     - Но вы говорили! - властно продолжал Шатов, не сводя с него сверкающих
глаз. - Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия  в красоте между
какою-нибудь сладострастною, зверскою  штукой и каким  угодно подвигом, хотя
бы даже жертвой жизнию  для человечества? Правда  ли, что вы в обоих полюсах
нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
     -  Так  отвечать  невозможно...  я  не  хочу  отвечать,  -  пробормотал
Ставрогин, который очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил.
     - Я  тоже не знаю,  почему зло скверно, а добро  прекрасно, но  я знаю,
почему  ощущение  этого различия стирается и  теряется  у  таких господ  как
Ставрогины, - не отставал весь дрожавший Шатов, - знаете ли, почему вы тогда
женились, так позорно и  подло? Именно потому, что  тут  позор и бессмыслица
доходили  до  гениальности! О,  вы не бродите  с  краю,  а смело летите вниз
головой.  Вы  женились по страсти  к мучительству,  по  страсти к угрызениям
совести,  по  сладострастию  нравственному.  Тут был нервный надрыв... Вызов
здравому  смыслу   был  уж  слишком  прельстителен!  Ставрогин  и  плюгавая,
скудоумная,  нищая   хромоножка!  Когда   вы  прикусили   ухо   губернатору,
чувствовали  вы сладострастие?  Чувствовали? Праздный,  шатающийся барченок,
чувствовали?
     - Вы  психолог, - бледнел  все  больше  и больше  Ставрогин, -  хотя  в
причинах  моего  брака вы  отчасти  ошиблись... Кто  бы,  впрочем,  мог  вам
доставить  все эти сведения, - усмехнулся  он через силу, - неужто Кириллов?
Но он не участвовал...
     - Вы бледнеете?
     -  Чего,  однако  же,  вы  хотите?  -  возвысил  наконец голос  Николай
Всеволодович,  - я полчаса просидел под  вашим кнутом и, по крайней мере, вы
бы  могли отпустить меня  вежливо... если  в  самом  деле  не имеете никакой
разумной цели поступать со мной таким образом.
     - Разумной цели?
     - Без сомнения. В вашей обязанности,  по  крайней мере,. было  объявить
мне, наконец,  вашу  цель.  Я все  ждал, что вы это сделаете, но нашел  одну
только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
     Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним.
     -  Целуйте землю, облейте слезами, просите  прощения!  -  вскричал  он,
схватывая его за плечо.
     - Я однако вас не убил... в то утро... а взял обе руки назад... - почти
с болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
     -   Договаривайте,  договаривайте!  вы  пришли  предупредить  меня   об
опасности, вы  допустили меня  говорить,  вы  завтра хотите объявить о вашем
браке публично!.. Разве я  не  вижу по  лицу  вашему, что вас борет какая-то
грозная  новая мысль... Ставрогин,  для чего я  осужден в вас верить  вовеки
веков? Разве  мог бы я  так говорить с другим?  Я целомудрие имею,  но  я не
побоялся моего нагиша,  потому что  со  Ставрогиным  говорил.  Я  не  боялся
окарикатурить великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал
меня...  Разве  я не  буду целовать следов ваших ног, когда  вы уйдете? Я не
могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!
     - Мне жаль, что  я не  могу  вас любить, Шатов,  -  холодно  проговорил
Николай Всеволодович.
     - Знаю, что не можете,  и знаю, что не лжете. Слушайте, я все поправить
могу: я достану вам зайца!
     Ставрогин молчал.
     - Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие
зла  и добра,  потому  что  перестали  свой  народ  узнавать...  Идет  новое
поколение,  прямо из  сердца народного, и не  узнаете его  вовсе, ни  вы, ни
Верховенские,  сын  и отец, ни я,  потому  что  я  тоже барич, я, сын вашего
крепостного лакея Пашки...  Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом,
или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
     - Бога трудом? Каким трудом?
     -  Мужицким. Идите,  бросьте  ваши  богатства...  А!  вы  смеетесь,  вы
боитесь, что выйдет кунштик?
     Но Ставрогин не смеялся.
     - Вы полагаете, что  бога  можно добыть  трудом,  и именно  мужицким? -
переговорил он, подумав, как будто,  действительно, встретил что-то новое  и
серьезное, что стоило обдумать. -  Кстати, - перешел он вдруг к новой мысли,
- вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе не богат, так что нечего и
бросать?  Я   почти  не   в   состоянии  обеспечить  даже  будущность  Марьи
Тимофеевны... Вот что еще: я  пришел было вас просить,  если можно  вам,  не
оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое
влияние на ее бедный ум... Я на всякий случай говорю.
     - Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, - замахал рукой Шатов, держа
в другой свечу, - хорошо, потом само собой... Слушайте, сходите к Тихону.
     - К кому?
     - К  Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет на покое, здесь в
городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.
     - Это что же такое?
     - Ничего. К нему ездят и ходят. Сходите; чего вам? Ну чего вам?
     - В первый раз слышу  и... никогда  еще не видывал  этого сорта  людей.
Благодарю вас, схожу.
     - Сюда, - светил Шатов по лестнице, - ступайте, -  распахнул он калитку
на улицу.
     - Я к вам больше не приду, Шатов,  -  тихо проговорил Ставрогин,  шагая
чрез калитку.
     Темень и дождь продолжались попрежнему.