Чуть только я узнал, что умер Мирис, 
я бросился к нему домой, хотя обычно 
я ни ногой в жилища христиан - 
особенно когда там траур или праздник. 

Не удивительно, что я остался 
в прихожей, - было трудно не заметить, как родные 
покойного косятся на меня: 
я замешательство прочел на лицах. 

Часть комнаты, в которой он лежал, 
была видна оттуда, из прихожей, 
где я стоял: богатые ковры 
и утварь - золотая и серебряная. 

Я плакал - плакал и не прятал слез. 
Я понимал, что сборища, гулянья 
лишатся смысла после смерти друга. 
Я понимал, что больше он не будет 
счастливыми беспутными ночами 
смеяться рядом и читать стихи 
с его завидным чувством греческого лада. 
Я понимал, кого и что я потерял - 
навеки, безвозвратно потерял, - 
ах, сколько нежности вмещало сердце! 

Переговариваясь потихоньку, 
какие-то старухи обсуждали 
его последний день: в руках - все время крест, 
и «Господи Исусе» - на устах. 
Позднее в комнату, где он лежал, прошли попы, 
их было четверо, они творили 
усердные молитвы, обращенные к Христу 
или к Марии (я не разбираюсь в их обрядах). 

Два года, как мы приняли его 
в свою компанию. Мы не могли не ведать, 
что он христианин. Нам это не мешало. 
Он был во всем со всеми нами заодно. 
Он меры в наслаждениях не знал 
и денег не жалел на развлеченья. 
Он не боялся, что его осудят, 
отчаянно бросался первым в драку 
на улицах ночных, когда случалось 
нам повстречаться с нашими врагами. 
Он с нами о религии своей 
не говорил. Однажды мы сказали, 
что в храм Сераписа его возьмем. 
Он промолчал, но эта наша шутка 
пришлась ему не по душе - теперь я вспомнил. 
А вот еще два случая, к примеру: 
мы как-то приносили Посейдону 
дары - и наш красавец отвернулся; 
в другой же раз, когда один из нас воскликнул: 
«Да будет к нашему союзу милостив 
великий, несравненный Аполлон!», 
«Чур не ко мне!» - отмежевался Мирис 
чуть слышно (остальные не расслышали). 

За молодую душу сочным басом 
молились христианские жрецы, 
и я отметил про себя, насколько 
у христиан внимательно, до тонкости 
продуман этот ритуал, который 
предшествует обряду погребенья. 
И вдруг невероятное открытие 
меня пронзило. Появилось чувство, 
как будто Мирис от меня ушел, 
такое чувство, что он присоединился 
к своим, и я с моим нехристианством 
ему чужой. И тут еще одно сомненье 
мелькнуло: неужели я ослеп 
от страсти, неужели был всегда ему чужим? 
Проклятый дом! Скорее прочь отсюда, 
покуда Мирис в памяти живет 
наперекор всем этим христианам!