I



     Весной 1878  года  проживал в Москве, в небольшом деревянном  домике на
Шаболовке, молодой  человек, лет двадцати пяти, по имени Яков Аратов.  С ним
проживала  его  тетка,  старая девица, лет  пятидесяти с лишком,  сестра его
отца, Пла-тонида Ивановна. Она заведовала его хозяйством и вела его расходы,
на  что Аратов совершенно  не был способен. Других  родных у  него не  было.
Несколько лет тому  назад  отец  его,  небогатый дворянчик  Т...и  губернии,
переехал  в  Москву  вместе с ним и Платонидой Ивановной,  которую, впрочем,
всегда звал Платошей; и племянник так же ее звал. Покинув деревню, в которой
они все до тех пор постоянно жили, старик Аратов поселился в столице с целью
поместить  сына в  университет, к  которому сам  его  подготовил;  купил  за
бесценок домик в одной  из отдаленных улиц и устроился в нем со всеми своими
книгами и "препаратами". А книг и препаратов у него было много - ибо человек
он был не лишенный учености...  "чудак  преестественный", по словам соседей.
Он   даже    слыл    у    них   чернокнижником;   даже    прозвище   получил
"инсек-тонаблюдателя".  Он  занимался  химией,  минералогией,  энтомологией,
ботаникой и медициной; лечил добровольных пациентов травами и металлическими
порошками  собственного изобретения,  по методе  Парацельсия.  Этими  самыми
порошками он свел  в  могилу свою молоденькую,  хорошенькую,  но уж  слишком
тоненькую жену, которую любил страстно и от которой имел единственного сына.
Теми же металлическими порошками он порядком попортил здоровье также и сына,
которое,  напротив,  желал  подкрепить,  находя  в  его организме  анемию  и
склонность  к  чахотке, унаследованные от  матери. Имя  "чернокнижника"  он,
между прочим, получил оттого,  что считал себя правнуком-не по прямой линии,
конечно,-
     знаменитого Брюса, в честь которого он и сына назвал Яковом. Человек он
был,  что называется, "добрейший", но  нрава  меланхолического,  копотливый,
робкий,-склонный   ко  всему  таинственному,   мистическому...   Полушепотом
произнесенное:
     "А!" было его  обычным  восклицанием; он  и умер с этим восклицанием на
устах,-года два спустя после переселения в Москву.
     Сын  его  Яков  наружностью не  походил на  отца,  который был некрасив
собою,  неуклюж  и  неловок; он  скорей напоминал свою  мать. Те же  тонкие,
миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же маленький нос
с горбиной,  те  же выпуклые, детские губки  -  и большие,  зеленовато-серые
глаза с поволокой и пушистыми  ресницами.  Зато нравом он походил на отца; и
несхожее  с  отцовским лицо  носило отпечаток отцовского выражения,- и  руки
имел  он узловатые, и  впалую грудь, как  старик  Аратов, которого, впрочем,
едва  ли следует называть  стариком,  так  как  он и до  пятидесяти  лет  не
дотянул.   Еще   при   жизни   его   Яков   поступил   в   университет,   по
физико-математическому факультету: однако курса не кончил - не по лености, а
потому  что,  по его  понятиям, в университете не узнаешь больше  того, чему
можно научиться  и дома; а за  дипломом он не  гонялся, так  как  на  службу
поступить  не  рассчитывал. Он  дичился  своих товарищей, почти ни с кем  не
знакомился, в особенности чуждался женщин и жил очень уединенно, погруженный
в  книги.  Он  чуждался  женщин, хотя  сердце имел  очень нежное и  пленялся
красотою...  Он  даже  приобрел  роскошный  английский  кипсэк-и (о  позор!)
любовался "украшавшими" его  изображениями  разных  восхитительных Гюльнар и
Медор... Но его  постоянно сдерживала прирожденная  стыдливость.  В  доме он
занимал бывший отцовский кабинет, который был также его спальней;  и постель
его была та же самая, на которой скончался его отец.
     Великим подспорьем  всего  его  существования,  неизменным товарищем  и
другом была ему  его тетка, та Платоша, с которой он едва ли менялся десятью
словами  в день, но  без  которой  он  не мог  бы  ступить  шагу.  Это  было
длиннолицее, длиннозубое  существо, с бледными  глазами  на бледном  лице, с
неизменным выражением не то  грусти, не то озабоченного испуга. Вечно одетая
в серое  платье и  серую  шаль, от которой пахло камфарой, она  скиталась по
дому, как тень,  неслышными шагами; вздыхала, шептала молитвы-особенно одну,
любимую,  состоявшую всего из двух  слов: "Господи, по-мози!"-и очень дельно
распоряжалась  по  хозяйству, берегла  каждую копейку  и все  закупала сама.
Племянника своего  она обожала;  постоянно кручинилась об его здоровье-всего
боялась-не за  себя,  а  за  него-и, бывало, чуть  что ей покажется,  сейчас
тихонько подойдет и поставит ему на письменный
     стол чашку грудного чаю или  погладит  его по спине своими мягкими, как
вата, руками. Яков не тяготился  этим ухаживаньем,- грудного чаю, однако, не
пил -  и  только одобрительно покачивал головою. Впрочем,  здоровьем он тоже
похвастаться не мог. Очень  он был впечатлителен, нервен,  мнителен, страдал
сердцебиеньем, иногда одышкой; подобно отцу, верил, что существуют в природе
и  в  душе  человеческой  тайны,   которые   можно  иногда   прозревать,  но
постигнуть-невозможно; верил в  присутствие некоторых  сил  и веяний, иногда
благосклонных, но чаще враждебных... и верил также в науку, в ее достоинство
и  важность.  В  последнее  время  он  пристрастился   к  фотографии.  Запах
употребляемых при этом снадобий очень беспокоил старуху тетку- опять-таки не
для себя, а для Яши,  для его груди; но, при всей мягкости нрава, в нем было
немало упорства-и он настойчиво продолжал полюбившееся  ему занятие. Платоша
покорилась и только пуще прежнего вздыхала и шептала:
     "Господи, помози!", глядя на его окрашенные йодом пальцы.
     Яков, как уже  сказано,  чуждался  товарищей;  однако  с одним  из  них
сошелся  довольно  близко  и  видал его  часто, даже  после того,  как  этот
товарищ,  выйдя  из   университета,  поступил  на  службу,   мало,  впрочем,
обязательную:  он,  говоря  его  словами, "примостился"  к  постройке  Храма
Спасителя, ничего, конечно, в архитектуре не смысля. Странное дело:
     этот единственный приятель Аратова, по фамилии  Купфер,  немец  до того
обрусевший,  что  ни  одного  слова  по-немецки  не  знал  и  даже   ругался
"немцем",-этот  приятель не имел с ним, по-видимому, ничего общего.  Это был
чернокудрый,  краснощекий малый,  весельчак, говорун и большой любитель того
самого женского  общества,  которого  так  избегал Аратов. Правда, Купфер  и
завтракал и обедал  у  него  частенько-и  даже, будучи человеком  небогатым,
занимал  у него  небольшие суммы;  но не  это заставляло развязного  немчика
прилежно   посещать   укромный   домик   на  Шаболовке.  Душевная   чистота,
"идеальность" Якова ему полюбилась, быть может,  как  противоречие тому, что
он каждый день встречал и видел;  или, быть может, в этом  самом  влечении к
"идеальному"  юноше  сказывалась  его  все-таки германская  кровь.  А  Якову
нравилась добродушная откровенность Купфера; да, кроме того, рассказы  его о
театрах, о концертах, о балах, где он был завсегдатаем,- вообще о том чуждом
мире,  куда Яков не решался  проникнуть,-тайно  занимали  и  даже  волновали
молодого  отшельника, не возбуждая, впрочем, в нем желания изведать все  это
собственным опытом. И  Платоша  жаловала  Купфера;  правда, она находила его
иногда  чересчур бесцеремонным, но, инстинктивно чувствуя и  понимая, что он
искренне привязан к ее дорогому Яше, она не только терпела шумного гостя, но
благоволила к нему.


     II


     В то время, о котором идет наша речь,  обреталась в Москве некая вдова,
грузинская княгиня - личность  неопределенная, почти подозрительная. Ей было
уже под сорок лет;
     в  молодости она,  вероятно, цвела  той особенной  восточной  красотой,
которая так скоро  блекнет; теперь она белилась, румянилась и красила волосы
в желтую краску. О ней ходили разные,  не совсем выгодные  и не совсем ясные
слухи; мужа ее никто не знавал - и ни в одном городе она  подолгу не живала.
Ни  детей, ни  состояния у ней не было; но  она жила  открыто  - в  долг или
иначе;  держала,   как  говорится,  салон  и  принимала  довольно  смешанное
общество-большей частью  молодежь. Все в ее доме, начиная  с ее собственного
туалета,  мебели,  .  стола-и  кончая  экипажем  и  прислугой,-носило печать
чего-то недоброкачественного, поддельного, временного... но и сама княгиня и
ее  гости,   по-видимому,  ничего  лучшего  не   требовали.   Княгиня  слыла
любительницей музыки, литературы, покровительницей артистов и художников;
     да  и  действительно  интересовалась всеми этими "вопросами"  - даже до
восторженности -  и  до восторженности,  не  совсем  напускной. Эстетическая
жилка в ней несомненно билась. К тому  же она была очень  доступна, любезна,
без чванливости  и ломания-и,  чего многие не подозревали,-в сущности, очень
добра,  мягкосердечна  и  снисходительна...  Качества   редкие-и  тем  более
дорогие-именно  в  подобного  рода личностях! "Пустая баба!-выразился  о ней
один умник,-а  в  рай  попадет  непременно!  Потому: все  прощает-и  ей  все
простится!"  О ней говорили также,  что когда она исчезала из  какого-нибудь
города-она  всегда  оставляла в  нем столько же заимодавцев, сколько  людей,
облагодетельствованных ею. Мягкое сердце в какую хочешь сторону гнется.
     Купфер, как и следовало ожидать, попал в ее дом и стал к ней близким...
злые языки уверяли: слишком близким человеком. Сам же он всегда отзывался  о
ней не только дружески, но с уважением;  величал ее золотою женщиной-что там
ни  толкуй!  - и твердо верил  и в ее  любовь к  искусству и в понимание  ею
искусства!  Вот однажды, после обеда у Аратовых, разговорившись о  княгине и
об ее  вечерах, он начал убеждать Якова нарушить хоть  раз свою анахоретскую
жизнь и позволить  ему,  Купферу,  представить  его своей приятельнице. Яков
сперва и слушагь не хотел.
     -  Да ты что думаешь?-воскликнул наконец Купфер,- о каком представлении
речь?  Просто  возьму тебя, вот как ты  теперь сидишь, в сюртуке -  и повезу
тебя  к ней на вечер.  Никаких там,  брат, этикетов  не  водится! Ты  вот  и
ученый, и литературу любишь, и  музыку (у Аратова  в  кабинете действительно
находилось пианино,  на  котором  он  изредка  брал  аккорды  с  уменьшенной
септимой) -  а у  ней  в доме  всего  этого добра вдоволь!.. И людей  ты там
встретишь симпатических, безо всяких претензий!  Да  и, наконец, нельзя же в
твои годы, с твоей наружностью (Аратов опустил глаза и махнул рукою)-да, да,
с  твоей наружностью, так чуждаться общества, света! Ведь не к  генералам  я
тебя  везу!  Впрочем,  я  сам  генералов  не  знаю!  Не упирайся,  голубчик!
Нравственность- дело хорошее, почтенное... Но зачем же в аскетизм вдаваться?
Не в монахи же ты себя готовишь!
     Аратов, однако, продолжал  упираться; но на  подмогу Купферу неожиданно
явилась  Платонида Ивановна.  Хотя  она и не  поняла  хорошенько, что это за
слово такое: аскетизм?- однако  тоже нашла, что Яшеньке не худо  развлечься,
на людей  посмотреть - и себя показать. "Тем  более,-  прибавила  она,-что я
уверена  в  Федор Федорыче! В дурное место он  тебя не повезет!.."-"Во  всей
непорочности  представлю  его  вам  обратно!"-вскричал  Купфер,  на которого
Платонида  Ивановна,  несмотря  на  свою  уверенность,  бросала  беспокойные
взгляды. Аратов покраснел до ушей-но возражать перестал.
     Кончилось  тем,  что  на следующий  день  Купфер  повез его на вечер  к
княгине.  Но Аратов недолго там  остался. Во-первых, он нашел у  ней человек
двадцать  гостей,  мужчин и  женщин,  положим, и симпатических,  но все-таки
чужих;  и это его  стесняло, хотя  беседовать ему пришлось  очень немного: а
этого он больше  всего боялся. Во-вторых, сама хозяйка  ему  не понравилась,
хотя она и приняла его очень радушно и просто. Все в ней ему не понравилось:
и раскрашенное лицо, и взбитые кудри, и хрипловато-слащавый голос, визгливый
смех, манера  закатывать  глаза  под лоб, излишнее  декольте-и  эти  пухлые,
глянцевитые  пальцы со множеством  колец!.. Забившись в угол,  он  то быстро
пробегал глазами по всем лицам гостей, как-то даже не различая их, то упорно
глядел себе на ноги.  Когда же наконец один заезжий артист с  испитым лицом,
длиннейшими  волосами  и стеклышком под съеженной  бровью  сел за  рояль  и,
ударив  с  размаху руками по  клавишам, а  ногой  по  педали,  начал  валять
фантазию  Листа на вагнеровские темы - Аратов не выдержал и улизнул, унося в
душе  смутное  и  тяжелое  впечатление, сквозь  которое, однако, пробивалось
нечто ему самому непонятное-но значительное и даже тревожное.


     III


     Купфер  пришел  на  другой  день  обедать;  однако  распространяться  о
вчерашнем вечере не стал, даже не попрекнул Аратова за его поспешное бегство
- и только пожалел о том,
     что   он   не   дождался   ужина,  за  которым   подавали   шампанское!
(Нижегородского изделия, заметим  в  скобках.) Купфер, вероятно, понял,  что
напрасно  вздумал расшевелить своего приятеля - и что Аратов к тому обществу
и  образу жизни человек решительно "не подходящий".  С своей стороны, Аратов
тоже  не заговаривал ни о княгине,  ни о вчерашнем вечере. ПлатонидаИвановна
не знала,радоваться ли неуспеху этой первой попытки или сожалеть о  нем? Она
решила наконец, что здоровье  Яши могло  пострадать от подобных  выездов,- и
успокоилась.  Купфер  ушел  тотчас  после  обеда  и  целую  неделю  потом не
показывался.   И  не  то  чтобы  он  дулся   на  Аратова  за  неудачу  своей
рекомендации-добряк на это не был способен,-но он, очевидно, нашел некоторое
занятие,  которое поглощало все  его время,  все его помыслы,- потому что  и
впоследствии  являлся редко к Аратовым, вид имел рассеянный,  говорил мало и
вскорости  исчезал...  Аратов продолжал жить по-прежнему; но  какая-то, если
можно так выразиться, закорючка засела ему в душу. Он все что-то припоминал,
сам не зная хорошенько,  что именно,- и  это "что-то"  относилось  к вечеру,
проведенному  у княгини. Со всем тем вернуться к ней он не желал нисколько-и
свет, часть которого он  улицезрел у нее  в доме, отталкивал его  больше чем
когда-либо. Так прошло недель шесть.
     И вот в одно  утро  опять  предстал  пред ним  Купфер,  на  этот  раз с
несколько смущенным лицом.
     - Я знаю,-начал он с принужденным смехом,-что тебе не по вкусу пришелся
твой  тогдашний  визит;  но я  надеюсь, что ты  все-таки согласишься  на мое
предложение... не откажешь мне в моей просьбе!
     - В чем дело? - спросил Аратов.
     - Вот, видишь ли,- продолжал Купфер, все более и более оживляясь,-здесь
есть  одно  общество любителей,  артистов, которое  от  времени  до  времени
устраивает    чтения,    концерты,   даже   театральные    представления   с
благотворительной целью...
     - И княгиня участвует? - перебил Аратов.
     -  Княгиня всегда в  добрых делах участвует-но это  ничего.  Мы затеяли
литературно-музыкальное утро... и на этом утре ты можешь услышать девушку...
необыкновенную девушку! Мы еще не знаем хорошенько: Рашель она или Виардо?..
потому что она и поет превосходно, и декламирует, и играет... Талант, братец
ты мой, первоклассный! Без  преувеличения говорю.  Так вот... не возьмешь ли
ты билет? Пять рублей, если в первом ряду.
     - А откуда взялась эта удивительная девушка?-спросил Аратов.
     Купфер осклабился.
     - Уж этого я не могу сказать... В последнее время она
     приютилась   у    княгини.   Княгиня,    ты    знаешь,    всем    таким
покровительствует...  Да  ты  ее,  вероятно, видел на том вечере.  :  Аратов
дрогнул - внутренне, слабо... но ничего не промолвил.
     - Она даже играла где-то в провинции,- продолжал Купфер,- и вообще  она
создана для театра. Вот ты сам увидишь! . - Как ее имя? - спросил Аратов.
     - Клара...
     - Клара?-вторично перебил Аратов.-Не может быть!
     -- Отчего:  не может быть?  Клара...  Клара Милич;  это не настоящее ее
имя... но  ее  так  называют.  Петь  она  будет,  глин-кинский  романс...  и
Чайковского;  а  потом письмо из "-Евгения Онегина"  прочтет. Что ж?  берешь
билет?
     - А когда это будет?
     - Завтра... завтра в половике  второго, в частной зале, на Остоженке...
Я заеду за тобой. В  пять рублей билет?.. Вот  он...  нет-это  трехрублевый.
Вот. Вот и афишка. Я один из распорядителей.
     Аратов задумался. Платонида Ивановна вошла в эту минуту и, взглянув ему
в лицо, вдруг перетревожилась.
     - Яша,-воскликнула она,--что с  тобою? Отчего ты такой смущенный? Федор
Федорыч, что вы ему такое сказали?
     Но Аратов не  дал  своему  приятелю  от)зетить  на  вопрос  тетки  - и,
торопливо  выхватив  протянутый  к  нему билет, приказал Платониде  Ивановне
сейчас выдать Купферу пять рублей.
     Та удивилась, глазами заморгала... Однако вручила Купферу деньги молча.
Очень уж строго крикнул на нее Яшенька.
     -  Я  тебе  говорю,  чудо из  чудес!-воскликнул  Купфер  и  бросился  к
дверям.-Жди меня завтра!
     - У ней черные глаза? - промолвил ему вслед Аратов.
     -  Как  уголь!-весело гаркнул Купфер  и исчез.  Аратов  ушел к  себе  в
комнату,  а  Платонида Ивановна  так и осталась на месте, шепотом  повторяя:
"Помози, господи! Господи, помози!"