World Art - сайт о кино, сериалах, литературе, аниме, играх, живописи и архитектуре.
         поиск:
в разделе:
  Кино     Аниме     Видеоигры     Литература     Живопись     Архитектура   Вход в систему    Регистрация  
тип аккаунта: гостевой  

Иван Тургенев (Ivan Turgenev)

Накануне (1859)

Книга: И.С.Тургенев. Накануне. Отцы и дети
Год издания: 1979 г.
Издатель: Художественная литература
OCR: Zmiy



Часть 1


I

     В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один
из  самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека.
Один,  на  вид лет двадцати трех,  высокого роста,  черномазый,  с  острым и
немного кривым носом,  высоким лбом и  сдержанною улыбкой на  широких губах,
лежал  на  спине и  задумчиво глядел вдаль,  слегка прищурив свои  небольшие
серые  глазки;  другой  лежал  на  груди,  подперев обеими  руками  кудрявую
белокурую голову,  и  тоже глядел куда-то вдаль.  Он был тремя годами старше
своего товарища,  но казался гораздо моложе;  усы его едва пробились,  и  на
подбородке  вился  легкий  пух.   Было  что-то   детски-миловидное,   что-то
привлекательно-изящное в  мелких чертах его свежего,  круглого лица,  в  его
сладких,  карих глазах,  красивых, выпуклых губках и белых ручках. Все в нем
дышало  счастливою веселостью здоровья,  дышало  молодостью -  беспечностью,
самонадеянностью,   избалованностью,   прелестью  молодости.  Он  и  поводил
глазами,  и улыбался,  и подпирал голову,  как это делают мальчики,  которые
знают,  что на них охотно заглядываются. На нем было просторное белое пальто
вроде  блузы;  голубой платок охватывал его  тонкую шею,  измятая соломенная
шляпа валялась в траве возле него.
     В сравнении с ним его товарищ казался стариком,  и никто бы не подумал,
глядя на его угловатую фигуру,  что и он наслаждается,  что и ему хорошо. Он
лежал неловко; его большая, кверху широкая, книзу заостренная голова неловко
сидела на длинной шее; неловкость сказывалась в самом положении его рук, его
туловища,  плотно охваченного коротким черным сюртучком,  его  длинных ног с
поднятыми коленями, подобных задним ножкам стрекозы. Со всем тем нельзя было
не  признать в  нем  хорошо воспитанного человека;  отпечаток "порядочности"
замечался во  всем его неуклюжем существе,  и  лицо его,  некрасивое и  даже
несколько смешное,  выражало привычку мыслить и  доброту.  Звали его Андреем
Петровичем Берсеневым;  его товарищ,  белокурый молодой человек,  прозывался
Шубиным, Павлом Яковлевичем.
     - Отчего ты не лежишь,  как я,  на груди?  - начал Шубин. - Так гораздо
лучше.  Особенно когда поднимешь ноги и  стучишь каблуками дружку о дружку -
вот так. Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж - смотри на какую-нибудь
пузатую козявку, как она ползет по былинке, или на муравья, как он суетится.
Право, так лучше. А то ты принял теперь какую-то псевдоклассическую позу, ни
дать ни  взять танцовщица в  балете,  когда она облокачивается на  картонный
утес. Ты вспомни, что ты теперь имеешь полное право отдыхать. Шутка сказать:
вышел третьим кандидатом! Отдохните, сэр; перестаньте напрягаться, раскиньте
свои члены!
     Шубин произнес всю эту речь в нос,  полулениво, полушутливо (балованные
дети  говорят так  с  друзьями дома,  которые привозят им  конфеты),  и,  не
дождавшись ответа, продолжал:
     - Меня  больше  всего  поражает в  муравьях,  жуках  и  других господах
насекомых их удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими важными
физиономиями,  точно и  их  жизнь что-то значит!  Помилуйте,  человек,  царь
созданья,  существо высшее,  на них взирает,  а им и дела до него нет;  еще,
пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе
в пищу.  Это обидно.  А с другой стороны,  чем их жизнь хуже нашей жизни?  И
отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ,
разреши мне эту задачу! Что ж ты молчишь? А?
     - Что? - проговорил, встрепенувшись, Берсенев.
     - Что!  -  повторил Шубин.  -  Твой  друг излагает перед тобою глубокие
мысли, а ты его не слушаешь.
     - Я любовался видом.  Посмотри,  как эти поля горячо блестят на солнце!
(Берсенев немного пришепетывал.)
     - Важный пущен колер, - промолвил Шубин, - Одно слово, натура!
     Берсенев покачал головой.
     - Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем этим. Это по твоей
части: ты артист.
     - Нет-с;  это не  по моей части-с,  -  возразил Шубин и  надел шляпу на
затылок.  -  Я мясник-с;  мое дело - мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а
тут и  формы нет,  законченности нет,  разъехалось во  все стороны...  Пойди
поймай!
     - Да ведь и тут красота,  -  заметил Берсенев. - Кстати, кончил ты свой
барельеф?
     - Какой?
     - Ребенка с козлом.
     - К черту!  к черту!  к черту! - воскликнул нараспев Шубин. - Посмотрел
на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Ты указываешь
мне на природу и говоришь: "И тут красота". Конечно, во всем красота, даже и
в твоем носе красота,  да за всякою красотой не угоняешься.  Старики - те за
ней и не гонялись;  она сама сходила в их создания,  откуда -  бог весть,  с
неба,  что ли.  Им весь мир принадлежал;  нам так широко распространяться не
приходится:  коротки руки.  Мы  закидываем удочку на  одной  точечке,  да  и
караулим. Клюнет - браво! а не клюнет...
     Шубин высунул язык.
     - Постой,  постой,  -  возразил Берсенев.  -  Это парадокс.  Если ты не
будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так
она тебе и  в  твоем искусстве не  дастся.  Если прекрасный вид,  прекрасная
музыка  ничего не  говорят твоей  душе,  я  хочу  сказать,  если  ты  им  не
сочувствуешь...
     - Эх   ты,   сочувственник!   -   брякнул   Шубин   и   сам   засмеялся
новоизобретенному слову,  а Берсенев задумался.  -  Нет,  брат,  - продолжал
Шубин,  -  ты умница,  философ,  третий кандидат Московского университета, с
тобой спорить страшно,  особенно мне, недоучившемуся студенту; но я тебе вот
что скажу:  кроме своего искусства,  я люблю красоту только в женщинах...  в
девушках, да и то с некоторых пор...
     Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.
     Несколько мгновений прошло в молчании. Тишина полуденного зноя тяготела
над сияющей и заснувшей землей.
     - Кстати,  о  женщинах,  -  заговорил опять Шубин.  -  Что это никто не
возьмет Стахова в руки? Ты видел его в Москве?
     - Нет.
     - Совсем с  ума  сошел старец.  Сидит по  целым дням у  своей Августины
Христиановны,  скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга, так глупо...
Даже противно смотреть.  Вот поди ты! Каким семейством бог благословил этого
человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не знаю гнуснее ее
утиной физиономии!  На днях я  вылепил ее карикатуру,  в дантановском вкусе.
Очень вышло недурно. Я тебе покажу.
     - А Елены Николаевны бюст, - спросил Берсенев, - подвигается?
     - Нет,  брат,  не подвигается.  От этого лица можно в  отчаяние прийти.
Посмотришь,  линии  чистые,  строгие,  прямые;  кажется,  нетрудно  схватить
сходство.  Не тут-то было... Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она
слушает?  Ни  одна черта не тронется,  только выражение взгляда беспрестанно
меняется,   а  от  него  меняется  вся  фигура.  Что  тут  прикажешь  делать
скульптору,  да еще плохому?  Удивительное существо...  странное существо, -
прибавил он после короткого молчания.
     - Да, она удивительная девушка, - повторил за ним Берсенев.
     - А  дочь Николая Артемьевича Стахова!  Вот  после этого и  рассуждай о
крови, о породе. И ведь забавно то, что она точно его дочь, похожа на него и
на  мать  похожа,  на  Анну Васильевну.  Я  Анну Васильевну уважаю от  всего
сердца,  она же моя благодетельница;  но ведь она курица.  Откуда же взялась
эта душа у Елены? Кто зажег этот огонь? Вот опять тебе задача, философ!
     Но  "философ" по-прежнему ничего не отвечал.  Берсенев вообще не грешил
многоглаголанием и, когда говорил, выражался неловко, с запинками, без нужды
разводя руками;  а в этот раз какая-то особенная тишина нашла на его душу, -
тишина,  похожая на усталость и  на грусть.  Он недавно переселился за город
после долгой и трудной работы,  отнимавшей у него по нескольку часов в день.
Бездействие,  нега и чистота воздуха, сознание достигнутой цели, прихотливый
и небрежный разговор с приятелем, внезапно вызванный образ милого существа -
все эти разнородные и  в то же время почему-то сходные впечатления слились в
нем  в  одно  общее  чувство,  которое и  успокаивало его,  и  волновало,  и
обессиливало... Он был очень нервический молодой человек.
     Под липой было прохладно и  спокойно;  залетавшие в круг ее тени мухи и
пчелы,  казалось,  жужжали тише;  чистая мелкая трава изумрудного цвета, без
золотых отливов,  не  колыхалась;  высокие стебельки стояли неподвижно,  как
очарованные;  как очарованные,  как мертвые, висели маленькие гроздья желтых
цветов на  нижних ветках липы.  Сладкий запах с  каждым дыханием втеснялся в
самую глубь груди, но грудь им охотно дышала. Вдали, за рекой, до небосклона
все сверкало,  все горело;  изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал
сверкание;  лучистый пар колебался над землей.  Птиц не было слышно:  они не
поют в часы зноя;  но кузнечики трещали повсеместно,  и приятно было слушать
этот горячий звук жизни, сидя в прохладе, на покое: он клонил ко сну и будил
мечтания.
     - Заметил ли ты,  - начал вдруг Берсенев, помогая своей речи движениями
рук, - какое странное чувство возбуждает в нас природа? Все в ней так полно,
так ясно,  я  хочу сказать,  так удовлетворено собою,  и  мы  это понимаем и
любуемся этим,  и  в  то  же  время она,  по  крайней мере  во  мне,  всегда
возбуждает какое-то  беспокойство,  какую-то тревогу,  даже грусть.  Что это
значит? Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту,
нашу  неясность,   или   же   нам   мало  того  удовлетворения,   каким  она
довольствуется,  а другого,  то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у
нее нет?
     - Гм, - возразил Шубин, - я тебе скажу, Андрей Петрович, отчего все это
происходит.  Ты  описал  ощущения одинокого человека,  который не  живет,  а
только смотрит да млеет.  Чего смотреть? Живи сам и будешь молодцом. Сколько
ты ни стучись природе в дверь,  не отзовется она понятным словом, потому что
она немая.  Будет звучать и ныть,  как струна,  а песни от нее не жди. Живая
душа -  та отзовется,  и по преимуществу женская душа. А потому, благородный
друг  мой,  советую тебе  запастись подругой сердца,  и  все  твои тоскливые
ощущения тотчас исчезнут.  Вот что нам "нужно",  как ты  говоришь.  Ведь эта
тревога,  эта  грусть,  ведь  это  просто  своего рода  голод.  Дай  желудку
настоящую  пищу,  и  все  тотчас  придет  в  порядок.  Займи  свое  место  в
пространстве,  будь телом, братец ты мой. Да и что такое, к чему природа? Ты
послушай сам:  любовь...  какое  сильное,  горячее слово!  Природа...  какое
холодное,  школьное выражение! А потому (Шубин запел): "Да здравствует Марья
Петровна!" -  или нет,  - прибавил он, - не Марья Петровна, ну да все равно!
Ву ме компрене*.
     ______________
     * Вы меня понимаете (от франц. vous me comprenez).

     Берсенев приподнялся и оперся подбородком на сложенные руки.
     - Зачем насмешка, - проговорил он, не глядя на своего товарища, - зачем
глумление?  Да,  ты прав:  любовь -  великое слово,  великое чувство... Но о
какой любви говоришь ты?
     Шубин тоже приподнялся.
     - О  какой любви?  О какой угодно,  лишь бы она была налицо.  Признаюсь
тебе, по-моему, вовсе нет различных родов любви. Коли ты полюбил...
     - От всей души, - подхватил Берсенев.
     - Ну да,  это само собой разумеется,  душа не яблоко:  ее не разделишь.
Коли ты полюбил,  ты и прав. А я не думал глумиться. У меня на сердце теперь
такая  нежность,  так  оно  смягчено...  Я  хотел  только объяснить,  почему
природа,  по-твоему,  так  на  нас действует.  Потому,  что она будит в  нас
потребность любви и  не  в  силах удовлетворить ее.  Она  нас  тихо  гонит в
другие,  живые объятия, а мы ее не понимаем и чего-то ждем от нее самой. Ах,
Андрей,  Андрей,  прекрасно это  солнце,  это  небо,  все,  все  вокруг  нас
прекрасно,  а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке
руку любимой женщины,  если бы эта рука и вся эта женщина были твои, если бы
ты даже глядел ее глазами,  чувствовал не своим,  одиноким, а ее чувством, -
не грусть,  Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты
замечать ее красоты;  она бы сама радовалась и  пела,  она бы вторила твоему
гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
     Шубин вскочил на ноги и  прошелся раза два взад и  вперед,  а  Берсенев
наклонил голову, и лицо его покрылось слабой краской.
     - Я  не  совсем согласен с  тобою,  -  начал он,  -  не  всегда природа
намекает нам  на...  любовь.  (Он  не  сразу произнес это слово.)  Она также
грозит нам; она напоминает о страшных... да, о недоступных тайнах. Не она ли
должна поглотить нас,  не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и жизнь и
смерть; и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.
     - И в любви жизнь и смерть, - перебил Шубин.
     - А потом,  -  продолжал Берсенев,  -  когда я, например, стою весной в
лесу,  в зеленой чаще,  когда мне чудятся романтические звуки Оберонова рога
(Берсеневу стало немножко совестно, когда он выговорил эти слова), - разве и
это...
     - Жажда любви,  жажда счастия, больше ничего! - подхватил Шубин. - Знаю
и я эти звуки,  знаю и я то умиление и ожидание, которые находят на душу под
сенью леса,  в  его недрах,  или вечером,  в  открытых полях,  когда заходит
солнце и река дымится за кустами.  Но и от леса, и от реки, и от земли, и от
неба,  от всякого облачка, от всякой травки я жду, я хочу счастия, я во всем
чую его приближение,  слышу его призыв! "Мой бог - бог светлый и веселый!" Я
было так начал одно стихотворение; сознайся: славный первый стих, да второго
никак подобрать не мог.  Счастья!  счастья!  пока жизнь не прошла,  пока все
наши члены в нашей власти,  пока мы идем не под гору, а в гору! Черт возьми!
- продолжал Шубин с внезапным порывом,  -  мы молоды, не уроды, не глупы: мы
завоюем себе счастие!
     Он встряхнул кудрями и самоуверенно,  почти с вызовом, глянул вверх, на
небо. Берсенев поднял на него глаза.
     - Будто нет ничего выше счастья? - проговорил он тихо.
     - А например? - спросил Шубин и остановился.
     - Да вот,  например,  мы с тобой,  как ты говоришь,  молоды, мы хорошие
люди,  положим;  каждый из  нас желает для себя счастья...  Но  такое ли это
слово "счастье",  которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы
нас  подать друг  другу  руки?  Не  эгоистическое ли,  я  хочу  сказать,  не
разъединяющее ли это слово?
     - А ты знаешь такие слова, которые соединяют?
     - Да; и их не мало; и ты их знаешь.
     - Ну-ка? какие это слова?
     - Да  хоть бы  искусство,  -  так как ты  художник,  -  родина,  наука,
свобода, справедливость.
     - А любовь? - спросил Шубин.
     - И  любовь соединяющее слово;  но  не  та  любовь,  которой ты  теперь
жаждешь: не любовь-наслаждение, любовь-жертва.
     Шубин нахмурился.
     - Это хорошо для немцев;  а я хочу любить для себя; я хочу быть номером
первым.
     - Номером первым,  - повторил Берсенев. - А мне кажется, поставить себя
номером вторым - все назначение нашей жизни.
     - Если  все  так  будут поступать,  как  ты  советуешь,  -  промолвил с
жалобною гримасой Шубин, - никто на земле не будет есть ананасов: все другим
их предоставлять будут.
     - Значит,  ананасы не  нужны;  а  впрочем,  не  бойся:  всегда найдутся
любители даже хлеб от чужого рта отнимать.
     Оба приятеля помолчали.
     - Я на днях опять встретил Инсарова,  -  начал Берсенев,  - я пригласил
его к себе; я непременно хочу познакомить его с тобой... и с Стаховыми.
     - Какой это Инсаров?  Ах  да,  этот серб или болгар,  о  которой ты мне
говорил? Патриот этот? Уж не он ли внушил тебе все эти философические мысли?
     - Может быть.
     - Необыкновенный он индивидуум, что ли?
     - Да.
     - Умный? Даровитый?
     - Умный?.. Да. Даровитый? Не знаю, не думаю.
     - Нет? Что же в нем замечательного?
     - Вот увидишь.  А теперь,  я думаю, нам пора идти. Анна Васильевна нас,
чай, дожидается. Который-то час?
     - Третий.  Пойдем. Как душно! Этот разговор во мне всю кровь зажег. И у
тебя была минута... я недаром артист: я на все заметлив. Признайся, занимает
тебя женщина?..
     Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под
липы.  Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими
маленькими ножками.  Берсенев  двигался неуклюже,  высоко  поднимал на  ходу
плечи,  вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным человеком, чем
Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не было у нас так
опошлено.

весь текст сразу    ||   следующая часть


Иван Тургенев, «Накануне», часть:  









Ответы на вопросы | Написать сообщение администрации

Работаем для вас с 2003 года. Материалы сайта предназначены для лиц 18 лет и старше.
Права на оригинальные тексты, а также на подбор и расположение материалов принадлежат www.world-art.ru
Основные темы сайта World Art: фильмы и сериалы | видеоигры | аниме и манга | литература | живопись | архитектура