В одной из отдаленных  улиц Москвы,  в сером доме  с  белыми колоннами,
антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова,  окруженная
многочисленною дворней. Сыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж;
она  выезжала  редко  и уединенно  доживала последние  годы  своей  скупой и
скучающей старости.  День ее,  нерадостный и ненастный, давно  прошел;  но и
вечер ее был чернее ночи.
     Из числа всей ее челяди самым замечательным  лицом был дворник Герасим,
мужчина  двенадцати  вершков  роста,  сложенный  богатырем  и  глухонемой от
рожденья. Барыня взяла его из деревни, где он жил один, в небольшой избушке,
отдельно от братьев, и считался едва ли не самым исправным тягловым мужиком.
Одаренный необычайной  силой, он работал  за четверых-дело спорилось  в  его
руках,  и  весело было смотреть на  него,  когда  он  либо пахал  и, налегая
огромными  ладонями  на  соху,  казалось,  один,  без  помощи  .  лошаденки,
взрезывал  упругую  грудь  земли,  либо  о  Петров  день  так  сокрушительно
действовал косой,  что  хоть бы молодой березовый лесок смахивать  с  корней
долой, либо  проворно  и  безостановочно  молотил трехаршинным цепом, и  как
рычаг опускались  и поднимались  продолговатые и твердые мышцы  его  плечей.
Постоянное безмолвие придавало торжественную важность его неистомной работе.
Славный  он был мужик, и не будь его несчастье, всякая девка охотно пошла бы
за него замуж... Но вот Герасима привезли в Москву, купили ему сапоги, сшили
кафтан на  лето,  на зиму тулуп, дали ему в руки метлу и лопату и определили
его дворником.
     Крепко не полюбилось ему сначала его новое житье. С детства привык он к
полевым  работам, к  деревенскому  быту.  Отчужденный  несчастьем  своим  от
сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной
земле... Переселенный в  город,  он  не понимал, что  с ним  такое  деется,-
скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык,  которого только
что взяли с нивы, где сочная  трава росла  ему по брюхо, взяли, поставили на
вагон железной дороги  - и вот, обдавая его тучное  тело то дымом с искрами,
то  волнистым  паром, мчат его  теперь, мчат  со  стуком и  визгом,  а  куда
мчат-бог весть! Занятия  Герасима по новой его должности казались ему шуткой
после  тяжких крестьянских работ; а полчаса все  у него  было  готово, и  он
опять  то останавливался  посреди двора  и  глядел,  разинув  рот,  на  всех
проходящих,  как  бы  желая  добиться  от  них  решения  загадочного  своего
положения,  то вдруг уходил куда-нибудь в  уголок и,  далеко швырнув метлу и
лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на  груди неподвижно, как
пойманный  зверь. Но ко всему привыкает человек,  и Герасим привык наконец к
городскому  житью. Дела у него было немного; вся обязанность  его состояла в
том, чтобы двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой,
натаскать и наколоть дров для кухни и  дома да чужих не  пускать и  по ночам
караулить.  И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у
него никогда ни щепок не валялось,  ни  сору; застрянет ли  в  грязную  пору
где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он
только двинет плечом-и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова
ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как стекло, и летят во все
стороны осколки и  поленья;  а  что  насчет  чужих, так после того,  как  он
однажды  ночью, поймав двух воров, стукнул их  друг о дружку лбами,  да  так
стукнул, что хоть  в полицию  их потом не  води,  все в околотке очень стали
уважать  его;  даже  днем проходившие,  вовсе  уже  не  мошенники,  а просто
незнакомые люди, при виде грозного дворника  отмахивались и кричали на него,
как  будто  он мог  слышать  их крики.  Со  всей  остальной  челядью Герасим
находился в отношениях  не  то  чтобы  приятельских,-они его  побаивались,-а
коротких: он  считал  их за  своих.  Они с ним объяснялись знаками,  и он их
понимал, в точности исполнял все приказания, но права свои тоже знал,  и уже
никто  не смел садиться на  его  место в застолице. Вообще Герасим был нрава
строгого и серьезного, любил во всем порядок; даже петухи при  нем  не смели
драться, а то беда! увидиг,  тотчас схватит за ноги, повертит  раз десять на
воздухе колесом  и  бросит  врозь. На  дворе у барыни водились тоже гуси; но
гусь,  известно,  птица важная  и рассудительная;  Герасим чувствовал  к ним
уважение, ходил за  ними и кормил  их; он сам смахивал на степенного гусака.
Ему отвели  над  кухней  каморку; он устроил ее  себе сам,  по своему вкусу:
соорудил  в  ней  кровать  из дубовых  досок  на  четырех чурбанах,  истинно
богатырскую кровать;
     сто пудов можно было положить на нее- не погнулась бы;
     под кроватью находился дюжий  сундук;  в уголку стоял столик такого  же
крепкого свойства, а возле столика-стул на трех ножках,,  да такой прочный и
приземистый,  что  сам Герасим,  бывало, поднимет его, уронит и ухмыльнется.
Каморка запиралась на замок,  напоминавший своим видом калач, только черный;
ключ  от этого замка Герасим  всегда носил с собой на пояске.  Он  не любил,
чтобы к нему ходили.
     Так прошел  год, по окончании которого  с Герасимом случилось небольшое
происшествие.
     Старая барыня, у которой он  жил в дворниках, во всем следовала древним
обычаям и прислугу держала многочисленную: в доме у ней находились не только
прачки, швеи,  столяры, портные и портнихи,-  был  даже один шорник,  он  же
считался ветеринарным врачом и  лекарем для  людей, был домашний лекарь  для
госпожи,  был, наконец,  один  ба-шмачник, по имени Капитон Климов,  пьяница
горький.  Климов  почитал  себя  существом  обиженным  и  не   оцененным  по
достоинству,  человеком  образованным и столичным, которому  не  в Москве бы
жить, без дела,  в  каком-то захолустье,  и если пил, как он сам выражался с
расстановкой  и стуча себя в грудь, то  пил  уже  именно  с горя. Вот  зашла
однажды  о  нем речь  у барыни с  ее главным дворецким, Гаврилой, человеком,
которому,  судя по  одним  его  желтым глазкам и утиному носу,  сама судьба,
казалось,   определила  быть  начальствующим   лицом.  Барыня  сожалела   об
испорченной нравственности Капитона,  которого накануне  только что отыскали
где-то на улице.
     - А что, Гаврила,- заговорила вдруг она,-  не женить ли нам его, как ты
думаешь? Может, он остепенится.
     - Отчего же не женить-с! Можно-с,-ответил Гаврила,-  и очень даже будет
хорошо-с.
     - Да; только кто за него пойдет?
     - Конечно-с. А впрочем, как вам будет угодно-с. Все же он, так сказать,
на что-нибудь может быть потребен; из десятка его не выкинешь.
     - Кажется, ему Татьяна нравится?
     Гаврила хотел было что-то возразить, да сжал губы.
     -  Да!..  пусть  посватает  Татьяну,-  решила  барыня, с  удовольствием
понюхивая табачок,- слышишь?
     - Слушаю-с,-произнес Гаврила и удалился. Возвратясь в свою комнату (она
находилась  во флигеле  и была почти  вся  загромождена коваными сундуками),
Гаврила сперва выслал  вон свою жену,  а потом  подсел к окну  и  задумался.
Неожиданное распоряжение барыни его,  видимо, озадачило. Наконец  он встал и
велел  кликнуть Капитона.  Капитон  явился...  Но прежде  чем  мы  передадим
читателям  их  разговор, считаем нелишним рассказать  в немногих словах, кто
была  эта Татьяна,  на  которой  приходилось  Капитону  жениться,  и  почему
повеление барыни смутило дворецкого.
     Татьяна, состоявшая, как мы сказали выше,  в должности прачки (впрочем,
ей,  как  искусной и  ученой  прачке,  поручалось одно  тонкое белье),  была
женщина лет двадцати ось-ми, маленькая,  худая,  белокурая,  с родинками  на
левой  щеке.  Родинки  на  левой щеке почитаются на Руси  худой  приметой  -
предвещанием несчастной жизни... Татьяна не могла похвалиться своей участью.
С ранней молодости ее держали в черном теле; работала она за двоих, а  ласки
никакой никогда  не видала;  одевали ее плохо, жалованье она получала  самое
маленькое; родни у  ней все равно что не было: один какой-то старый ключник,
оставленный за негодностью в деревне, доводился ей  дядей да  другие^дядья у
ней в мужиках состояли-вот  и все. Когда-то оде слыла красавицей, но красота
с  нее  очень скоро  соскочила. Нрава она была  весьма смирного,  или, лучше
сказать, запуганного, к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других
боялась  смертельно;  думала  только о  том, как бы работу к сроку  кончить,
никогда ни с кем  не говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее
почти в глаза не  знала.  Когда  Герасима привезли  из  деревни, она чуть не
обмерла  от  ужаса при виде  его громадной  фигуры,  всячески  старалась  не
встречаться с ним, даже жмурилась, бывало, когда ей случалось пробегать мимо
него,  спеша из дома в прачечную-Герасим сперва не обращал на нее особенного
внимания,  потом стал  посмеиваться,  когда  она  ему  попадалась,  потом  и
заглядываться  на  нее  начал,  наконец  и  вовсе глаз  с  нее  не  спускал.
Полюбилась она ему;  кротким  ли выражением лица, робостью ли движений - бог
его знает!  Вот однажды  пробиралась  она по двору,  осторожно  поднимая  на
растопыренных  пальцах накрахмаленную барынину кофту...  кто-то вдруг сильно
схватил ее  за  локоть; она  обернулась  и  так  и вскрикнула: за ней  стоял
Герасим. Глупо смеясь и ласково мыча, протягивал он ей пряничного петушка, с
сусальным золотом  на хвосте и  крыльях. Она  было  хотела отказаться, но он
насильно впихнул  его ей  прямо  в руку,  покачал  головой,  пошел  прочь и,
обернувшись, еще раз промычал  ей что-то очень дружелюбное. С того дня он уж
ей не давал  покоя: куда, бывало,  она ни пойдет, он уж тут как тут, идет ей
навстречу, улыбается, мычит, махает руками, ленту вдруг вытащит из-за пазухи
и всучит ей, метлой перед ней пыль расчистит. Бедная девка просто не  знала,
как ей быть и что делать. Скоро весь дом узнал о проделках немого дворника;
     насмешки,  прибауточки,  колкие  словечки  посыпались на  Татьяну.  Над
Герасимом, однако, глумиться не все решались:
     он  шуток не любил; да и ее при нем  оставляли в покое. Рада не рада, а
попала девка  под  его  покровительство.  Как все  глухонемые,  он очень был
догадлив и очень хорошо понимал, когда над ним или над ней смеялись. Однажды
за  обедом  кастелянша, начальница  Татьяны,  принялась  ее, как  говорится,
шпынять и до того ее довела, что та, бедная, не знала куда глаза деть и чуть
не плакала  с  досады.  Герасим вдруг приподнялся,  протянул  свою  огромную
ручищу,  наложил  ее  на  голову  кастелянши и  с такой  угрюмой свирепостью
посмотрел  ей в лицо, что та так и пригнулась к столу. Все  умолкли. Герасим
снова взялся за ложку и продолжал хлебать щи. "Вишь,  глухой черт, леший!" -
пробормотали все вполголоса, а кастелянша  встала да ушла в девичью. А  то в
другой раз, заметив, что Капитон, тот самый Капи-тон, о котором  сейчас  шла
речь, как-то слишком любезно раскалякался с Татьяной, Герасим подозвал его к
себе пальцем, отвел  в каретный сарай да, ухватив  за конец  стоявшее в углу
дышло,  .слегка,  но многозначительно погрозил ему им. С тех пор уж никто не
заговаривал с Татьяной. И все это ему сходило с рук. Правда, кастелянша, как
только прибежала  в девичью,  тотчас упала в  обморок и вообще  так  искусно
действовала, что  в тот  же день  довела до  сведения барыни грубый поступок
Герасима;  но  причудливая  старуха только  рассмеялась,  несколько  раз,  к
крайнему оскорблению кастелянши,  заставила ее  повторить, как, дескать,  он
принагнул  тебя своей  тяжелой  ручкой,  и на  другой день выслала  Герасиму
целковый. Она его жаловала как верного и  сильного сторожа. Герасим порядком
ее  побаивался,.  но  все-таки  надеялся  на  ее  милость  и  собирался  уже
отправиться к ней с просьбой, не позволит ли она ему жениться на Татьяне. Он
только ждал нового кафтана, обещанного  ему дворецким, чтоб в приличном виде
явиться  перед барыней, как вдруг этой  самой  барыне пришла в голову  мысль
выдать Татьяну за Капитона.