(Из цикла "Записки охотника")
Однажды осенью, на возвратном пути с отъезжего поля, я простудился и
занемог. К счастью, лихорадка застигла меня в уездном городе, в гостинице; я
послал за доктором. Через полчаса явился уездный лекарь, человек небольшого
роста, худенький и черноволосый. Он прописал мне обычное потогонное, велел
приставить горчичник, весьма ловко запустил к себе под обшлаг пятирублевую
бумажку, причем, однако, сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем было
собрался отправиться восвояси, да как-то разговорился и остался. Жар меня
томил; я предвидел бессонную ночь и рад был поболтать с добрым человеком.
Подали чай. Пустился мой доктор в разговоры. Малый он был неглупый,
выражался бойко и довольно забавно. Странные дела случаются на свете: с иным
человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а
ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва
познакомиться успеешь - глядь, либо ты ему, либо он тебе, словно на
исповеди, всю подноготную и проболтал. Не знаю, чем я заслужил доверенность
моего нового приятеля, - только он, ни с того ни с сего, как говорится,
"взял" да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу
теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя. Я постараюсь
выражаться словами лекаря.
- Вы не изволите знать, - начал он расслабленным и дрожащим голосом
(таково действие беспримесного березовского табаку), - вы не изволите знать
здешнего судью, Мылова, Павла Лукича?.. Не знаете... Ну, все равно. (Он
откашлялся и протер глаза.) Вот, изволите видеть, дело было этак, как бы вам
сказать - не солгать, в Великий пост, в самую ростепель. Сижу я у него, у
нашего судьи, и играю в преферанс. Судья у нас хороший человек и в преферанс
играть охотник. Вдруг (мой лекарь часто употреблял слово: вдруг) говорят
мне: человек ваш вас спрашивает. Я говорю: что ему надобно? Говорят, записку
принес, - должно быть, от больного. Подай, говорю, записку. Так и есть: от
больного... Ну, хорошо, - это, понимаете, наш хлеб... Да вот в чем дело:
пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте,
ради самого Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы. Ну,
это еще все ничего... Да, живет-то она в двадцати верстах от города, а ночь
на дворе, и дороги такие, что фа! Да и сама беднеющая, больше двух целковых
ожидать тоже нельзя, и то еще сумнительно, а разве холстом придется
попользоваться да крупицами какими-нибудь. Однако долг, вы понимаете, прежде
всего: человек умирает. Передаю вдруг карты непременному члену Каллиопину и
отправляюсь домой. Гляжу: стоит тележчонка перед крыльцом; лошади
крестьянские - пузатые-препузатые, шерсть на них - войлоко настоящее, и
кучер, ради уваженья, без шапки сидит. Ну, думаю, видно, брат, господа-то
твои не на золоте едят... Вы изволите смеяться, а я вам скажу: наш брат,
бедный человек, все в соображенье принимай... Коли кучер сидит князем, да
шапки не ломает, да еще посмеивается из-под бороды, да кнутиком шевелит -
смело бей на две депозитки! А тут, вижу, дело-то не тем пахнет. Однако,
думаю, делать нечего: долг прежде всего. Захватываю самонужнейшие лекарства
и отправляюсь. Поверите ли, едва дотащился. Дорога адская: ручьи, снег,
грязь, водомоины, а там вдруг плотину прорвало - беда! Однако приезжаю.
Домик маленький, соломой крыт. В окнах свет: знать, ждут. Вхожу. Навстречу
мне старушка почтенная такая, в чепце. "Спасите, - говорит, - умирает". Я
говорю: "Не извольте беспокоиться... Где больная?" - "Вот сюда пожалуйте".
Смотрю: комнатка чистенькая, а углу лампада, на постеле девица лет двадцати,
в беспамятстве. Жаром от нее так и пышет, дышит тяжело - горячка. Тут же
другие две девицы, сестры, - перепуганы, в слезах. "Вот, говорят, вчера была
совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на
голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении..." Я опять-таки говорю: "Не
извольте беспокоиться", - докторская, знаете, обязанность, - и приступил.
Кровь ей пустил, горчичники поставить велел, микстурку прописал. Между тем я
гляжу на нее, гляжу, знаете, - ну, ей-Богу, не видал еще такого лица...
красавица, одним словом! Жалость меня так и разбирает. Черты такие приятные,
глаза... Вот, слава Богу, успокоилась; пот выступил, словно опомнилась;
кругом поглядела, улыбнулась, рукой по лицу провела... Сестры к ней
нагнулись, спрашивают: "Что с тобою?" - "Ничего", - говорит, да и
отворотилась... Гляжу - заснула. Ну, говорю, теперь следует больную в покое
оставить. Вот мы все на цыпочках и вышли вон; горничная одна осталась на
всякий случай. А в гостиной уж самовар на столе, и ямайский тут же стоит: в
нашем деле без этого нельзя. Подали мне чай, просят остаться ночевать... Я
согласился: куда теперь ехать! Старушка все охает. "Чего вы? - говорю. -
Будет жива, не извольте беспокоиться, а лучше отдохните-ка сами: второй
час". - "Да вы меня прикажете разбудить, коли что случится?" - "Прикажу,
прикажу". Старушка отправилась, и девицы также пошли к себе в комнату; мне
постель в гостиной постлали. Вот я лег, - только не могу заснуть, - что за
чудеса! Уж на что, кажется, намучился. Все моя больная у меня с ума нейдет.
Наконец не вытерпел, вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что делает пациент?
А спальня-то ее с гостиной рядом. Ну, встал, растворил тихонько дверь, а
сердце так и бьется. Гляжу: горничная спит, рот раскрыла и храпит даже,
бестия! а больная лицом ко мне лежит и руки разметала, бедняжка! Я
подошел... Как она вдруг раскроет глаза и уставится на меня!.. "Кто это? кто
это?" Я сконфузился. "Не пугайтесь, - говорю, - сударыня: я доктор, пришел
посмотреть, как вы себя чувствуете". - "Вы доктор?" - "Доктор, доктор...
Матушка ваша за мною в город посылали; мы вам кровь пустили, сударыня;
теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст Бог, на ноги
поставим". - "Ах, да, да, доктор, не дайте мне умереть... пожалуйста,
пожалуйста". - "Что вы это, Бог с вами!" А у ней опять жар, думаю я про
себя; пощупал пульс: точно, жар. Она посмотрела на меня - да как возьмет
меня вдруг за руку. "Я вам скажу, почему мне не хочется умереть, я вам
скажу, я вам скажу... теперь мы одни; только вы, пожалуйста, никому...
послушайте..." Я нагнулся; придвинула она губы к самому моему уху, волосами
щеку мою трогает, - признаюсь, у меня самого кругом пошла голова, - и начала
шептать... Ничего не понимаю... Ах, да это она бредит... Шептала, шептала,
да так проворно и словно не по-русски кончила, вздрогнула, уронила голову на
подушку и пальцем мне погрозилась. "Смотрите же, доктор, никому..." Кое-как
я ее успокоил, дал ей напиться, разбудил горничную и вышел.
Тут лекарь опять с ожесточеньем понюхал табаку и на мгновение оцепенел.
- Однако, - продолжал он, - на другой день больной, в противность моим
ожиданиям, не полегчило. Я подумал, подумал и вдруг решился остаться, хотя
меня другие пациенты ожидали... А вы знаете, этим неглижировать нельзя:
практика от этого страдает. Но, во-первых, больная действительно находилась
в отчаянии; а во-вторых, надо правду сказать, я сам чувствовал сильное к ней
расположение. Притом же и все семейство мне нравилось. Люди они были хоть и
неимущие, но образованные, можно сказать, на редкость... Отец-то у них был
человек ученый, сочинитель; умер, конечно, в бедности, но воспитание детям
успел сообщить отличное; книг тоже много оставил. Потому ли, что хлопотал-то
я усердно около больной, по другим ли каким-либо причинам, только меня, смею
сказать, полюбили в доме, как родного... Между тем распутица сделалась
страшная: все сообщения, так сказать, прекратились совершенно; даже
лекарство с трудом из города доставлялось... Больная не поправлялась... День
за день, день за день... Но вот-с... тут-с... (Лекарь помолчал.) Право, не
знаю, как бы вам изложить-с... (Он снова понюхал табаку, крякнул и хлебнул
глоток чаю.) Скажу вам без обиняков, больная моя... как бы это того... ну,
полюбила, что ли, меня... или нет, не то чтобы полюбила... а впрочем...
право, как это, того-с... (Лекарь потупился и покраснел.)
- Нет, - продолжал он с живостью, - какое полюбила! Надо себе наконец
цену знать. Девица она была образованная, умная, начитанная, а я даже
латынь-то свою позабыл, можно сказать, совершенно. Насчет фигуры (лекарь с
улыбкой взглянул на себя) также, кажется, нечем хвастаться. Но дураком
Господь Бог тоже меня не уродил: я белое черным не назову; я кое-что тоже
смекаю. Я, например, очень хорошо понял, что Александра Андреевна - ее
Александрой Андреевной звали - не любовь ко мне почувствовала, а дружеское,
так сказать, расположение, уважение, что ли. Хотя она сама, может быть, в
этом отношении ошибалась, да ведь положение ее было какое, вы сами
рассудите... Впрочем, - прибавил лекарь, который все эти отрывистые речи
произнес, не переводя духа и с явным замешательством, - я, кажется, немного
зарапортовался... Этак вы ничего не поймете... а вот, позвольте, я вам все
по порядку расскажу.
Он допил стакан чаю и заговорил голосом более спокойным.
- Так, так-то-с. Моей больной все хуже становилось, хуже, хуже. Вы не
медик, милостивый государь; вы понять не можете, что происходит в душе
нашего брата, особенно на первых порах, когда он начинает догадываться, что
болезнь-то его одолевает. Куда денется самоуверенность! Оробеешь вдруг так,
что и сказать нельзя. Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты все, что знал,
и что больной-то тебе больше не доверяет, и что другие уже начинают
замечать, что ты потерялся, и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья
глядят, шепчутся... э, скверно! Ведь есть же лекарство, думаешь, против этой
болезни, стоит только найти. Вот не оно ли? Попробуешь - нет, не оно! Не
даешь времени лекарству как следует подействовать... то за то хватишься, то
за то. Возьмешь, бывало, рецептурную книгу... ведь тут оно, думаешь, тут!
Право слово, иногда наобум раскроешь: авось, думаешь, судьба... А человек
меж тем умирает; а другой бы его лекарь спас. Консилиум, говоришь, нужен; я
на себя ответственности не беру. А уж каким дураком в таких случаях глядишь!
Ну, со временем обтерпишься, ничего. Умер человек - не твоя вина: ты по
правилам поступал. А то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе
слепое, а сам чувствуешь, что не в состоянии помочь. Вот именно такое
доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать
позабыли, что у них дочь в опасности. Я их тоже, с своей стороны, уверяю,
что ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит. К довершению несчастия,
такая подошла распутица, что за лекарством по целым дням, бывало, кучер
ездит. А я из комнаты больной не выхожу, оторваться не могу, разные, знаете,
смешные анекдотцы рассказываю, в карты с ней играю. Ночи просиживаю.
Старушка меня со слезами благодарит; а я про себя думаю: "Не стою я твоей
благодарности". Признаюсь вам откровенно - теперь не для чего скрываться -
влюбился я в мою больную. И Александра Андреевна ко мне привязалась: никого,
бывало, к себе в комнату, кроме меня, не пускает. Начнет со мной
разговаривать, - расспрашивает меня, где я учился, как живу, кто мои родные,
к кому я езжу? И чувствую я, что не след ей разговаривать; а запретить ей,
решительно этак, знаете, запретить - не могу. Схвачу, бывало, себя за
голову: "Что ты делаешь, разбойник?.." А то возьмет меня за руку и держит,
глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: "Какой
вы добрый!" Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные. "Да, - говорит,
- вы добрый, вы хороший человек, вы не то, что наши соседи... нет, вы не
такой, вы не такой... Как это я до сих пор вас не знала!" - "Александра
Андреевна, успокойтесь, - говорю... - я, поверьте, чувствую, я не знаю, чем
заслужил... только вы успокойтесь, ради Бога, успокоитесь... все хорошо
будет, выбудете здоровы". А между тем, должен я вам сказать, - прибавил
лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, - что с соседями они мало
водились оттого, что мелкие им не под стать приходились, а с богатыми
гордость запрещала знаться. Я вам говорю: чрезвычайно образованное было
семейство, - так мне, знаете, и лестно было. Из одних моих рук лекарство
принимала... приподнимется, бедняжка, с моею помощью примет я взглянет на
меня... сердце у меня так и покатится. А между тем ей все хуже становилось,
все хуже: умрет, думаю, непременно умрет. Поверите ли, хоть самому в гроб
ложиться; а тут мать, сестры наблюдают, в глаза мне смотрят... и доверие
проходит. "Что? Как?" - "Ничего-с, ничего-с!" А какое ничего-с, ум мешается.
Вот-с, сижу я однажды ночью, один опять, возле больной. Девка тут тоже сидит
и храпит во всю ивановскую... Ну, с несчастной девки взыскать нельзя:
затормошилась и она. Александра-то Андреевна весьма нехорошо себя весь вечер
чувствовала; жар ее замучил. До самой полуночи все металась; наконец словно
заснула; по крайней мере, не шевелится, лежит. Лампада в углу перед образом
горит. Я сижу, знаете, потупился, дремлю тоже. Вдруг, словно меня кто под
бок толкнул, обернулся я... Господи, Боже мой! Александра Андреевна во все
глаза на меня глядит... губы раскрыты, щеки так и горят. "Что с вами?" -
"Доктор, ведь я умру?" - "Помилуй Бог!" - "Нет, доктор, нет, пожалуйста, не
говорите мне, что я буду жива... не говорите... если б вы знали...
послушайте, ради Бога не скрывайте от меня моего положения! - А сама так
скоро дышит. - Если я буду знать наверное, что я умереть должна... я вам
тогда все скажу, все!" - "Александра Андреевна, помилуйте!" - "Послушайте,
ведь я не спала нисколько, я давно на вас гляжу... ради Бога... я вам верю,
вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого
на свете, - скажите мне правду! Если б вы знали, как это для меня важно...
Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?" - "Что я вам скажу, Александра
Андреевна, помилуйте!" - "Ради Бога, умоляю вас!" - "Не могу скрыть от вас,
Александра Андреевна, - вы точно в опасности, но Бог милостив..." - "Я умру,
я умру..." И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.
"Да не бойтесь, не бойтесь, меня смерть нисколько не стращает". Она вдруг
приподнялась и оперлась на локоть. "Теперь... ну, теперь я могу вам сказать,
что я благодарна вам от всей души, что вы добрый, хороший человек, что я вас
люблю..." Я гляжу на нее, как шальной; жутко мне, знаете... "Слышите ли, я
люблю вас..." - "Александра Андреевна, чем же я заслужил!" - "Нет, нет, вы
меня не понимаете... ты меня не понимаешь..." И вдруг она протянула руки,
схватила меня за голову и поцеловала... Поверите ли, я чуть-чуть не
закричал... бросился на колени и голову в подушки спрятал. Она молчит;
пальцы ее у меня на волосах дрожат; слышу: плачет. Я начал ее утешать,
уверять... я уж, право, не знаю, что я такое ей говорил. "Девку, - говорю, -
разбудите, Александра Андреевна... благодарю вас... верьте... успокойтесь".
- "Да полно же, полно, - твердила она. - Бог с ними со всеми; ну, проснутся,
ну, придут - все равно: ведь умру же я... Да и ты чего робеешь, чего
боишься? Подними голову... Или вы, может быть, меня не любите, может быть, я
обманулась... в таком случае извините меня". - "Александра Андреевна, что вы
говорите?.. я люблю вас, Александра Андреевна". Она взглянула мне прямо в
глаза, раскрыла руки. "Так обними же меня..." Скажу вам откровенно: я не
понимаю, как я в ту ночь с ума не сошел. Чувствую я, что больная моя себя
губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай
она себя при смерти, - не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите,
жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее
мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, понимаете
теперь? Ну не выпускает она меня из своих рук. "Пощадите меня, Александра
Андреевна, да и себя пощадите, говорю". - "К чему, - говорит, - чего жалеть?
Ведь должна же я умереть..." Это она беспрестанно повторяла. "Вот если бы я
знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы
стыдно было, точно стыдно... а то что?" - "Да кто вам сказал, что вы
умрете?" - "Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри
на себя". - "Вы будете живы, Александра Андреевна, я вас вылечу; мы испросим
у вашей матушки благословение... мы соединимся узами, мы будем счастливы". -
"Нет, нет, я с вас слово взяла, я должна умереть... ты мне обещал... ты мне
сказал..." Горько было мне, по многим причинам горько. И посудите, вот какие
иногда приключаются вещицы: кажется, ничего, а больно. Вздумалось ей
спросить меня, как мое имя, то есть не фамилия, а имя. Надо же несчастье
такое, что меня Трифоном зовут. Да-с, да-с; Трифоном, Трифоном Иванычем. В
доме-то меня все доктором звали. Я, делать нечего, говорю: "Трифон,
сударыня". Она прищурилась, покачала головой и прошептала что-то
по-французски, - ох, да недоброе что-то, - и засмеялась потом, нехорошо
тоже. Вот этак-то я почти всю ночь провел с ней. Поутру вышел, словно
угорелый; вошел к ней опять в комнату уже днем, после чаю. Боже мой, Боже
мой! Узнать ее нельзя: краше в гроб кладут. Честью вам клянусь, не понимаю
теперь, не понимаю решительно, как я эту пытку выдержал. Три дня, три ночи
еще проскрыпела моя больная... и какие ночи! Что она мне говорила!.. А в
последнюю-то ночь, вообразите вы себе, - сижу я подле нее и уж об одном Бога
прошу: прибери, дескать, ее поскорей, да и меня тут же... Вдруг старушка
мать - шасть в комнату... Уж я ей накануне сказал, матери-то, что мало,
дескать, надежды, плохо, и священника не худо бы. Больная, как увидела мать,
и говорит: "Ну вот, хорошо, что пришла... посмотри-ка на нас, мы друг друга
любим, мы друг другу слово дали". - "Что это она, доктор, что она?" Я
помертвел. "Бредит-с, - говорю, - жар..." А она-то: "Полно, полно, ты мне
сейчас совсем другое говорил, и кольцо от меня принял... что притворяешься?
Мать моя добрая, она простит, она поймет, а я умираю - мне не к чему лгать;
дай мне руку..." Я вскочил и вон выбежал. Старушка, разумеется, догадалась.
- Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться,
тяжело все это припоминать. Моя больная на Другой же день скончалась.
Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед
смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. "Простите
меня, - говорит, - я, может быть, виновата перед вами... болезнь... но,
поверьте, я никого не любила более вас... не забывайте же меня... берегите
мое кольцо..."
Лекарь отвернулся; я взял его за руку.
- Эх! - сказал он. - Давайте-ка о чем-нибудь другом говорить, или не
хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким
возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится,
брак вступить успел... Как же... Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого.
Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая,
да благо спит целый день... А что ж преферанс?
Мы сели в преферанс по копейке. Трифон Иваныч выиграл у меня два рубля
с полтиной - и ушел поздно, весьма довольный своей победой.
|
