I
 
     Весенний, светлый день  клонился  к  вечеру;  небольшие  розовые  тучки
стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо,  а  уходили  в  самую
глубь лазури.
     Перед  раскрытым  окном  красивого  дома,  в  одной  из  крайних   улиц
губернского города О... (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины -
одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.
     Первую из них  звали  Марьей  Дмитриевной  Калитиной.  Ее  муж,  бывший
губернский прокурор, известный в  свое  время  делец,  -  человек  бойкий  и
решительный, желчный и упрямый, - умер лет десять  тому  назад.  Он  получил
изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном,
рано понял необходимость  проложить  себе  дорогу  я  набить  деньгу.  Марья
Дмитриевна вышла за него по любви: он  был  недурен  собою,  умен  и,  когда
хотел, очень любезен. Марья Дмитриевна (в девицах  Пестова)  еще  в  детстве
лишилась  родителей,  провела  несколько  лет  в  Москве,  в  институте,  и,
вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О..., в родовом  своем  селе
Покровском, с теткой да с старшим братом.  Брат  этот  скоро  переселился  в
Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока  внезапная
смерть  не  положила  предела  его  поприщу.  Марья  Дмитриевна  наследовала
Покровское, но не долго жила в нем; на второй же  год  после  ее  свадьбы  с
Калитиным, который в несколько дней успел  покорить  ее  сердце,  Покровское
было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без
усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О..., где и поселился
с женою на постоянное жительство. При  доме  находился  большой  сад;  одной
стороной он выходил прямо в поле, за город. "Стало быть,  -  решил  Калитин,
большой неохотник до сельской тишины, - в деревню таскаться незачем".  Марья
Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском  с  веселой
речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем  не  прекословила
мужу  и  благоговела  пред  его  умом  и  знанием  света.  Когда  же,  после
пятнадцатилетнего брака,  он  умер,  оставив  сына  и  двух  дочерей,  Марья
Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что  сама
не захотела выехать из О...
     Марья  Дмитриевна  в  молодости   пользовалась   репутацией   миленькой
блондинки; и в пятьдесят лет  черты  ее  не  были  лишены  приятности,  хотя
немного распухли и сплылись. Она была более чувствительна, нежели  добра,  и
до зрелых лет сохранила институтские замашки;  она  избаловала  себя,  легко
раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее  привычки;  зато  она  была
очень ласкова и любезна, когда все ее желания  исполнялись  и  никто  ей  не
прекословил. Дом ее принадлежал к числу приятнейших в  городе.  Состояние  у
ней   было   весьма   хорошее,   не    столько    наследственное,    сколько
благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из
лучших казенных заведений в Петербурге.
     Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной  под  окошком,  была  та  самая
тетка, сестра ее отца, с которою она провела  некогда  несколько  уединенных
лет в Покровском. Звали ее Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла  чудачкой,
нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза  и  при  самых  скудных
средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи.  Она  терпеть  не
могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла  за  него  замуж,
удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика  в  курной
избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась. Черноволосая и  быстроглазая  даже  в
старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна  ходила  живо,  держалась
прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском.  0,на  постоянно
носила белый чепец и белую кофту.
     - О чем ты это?  -  спросила  она  вдруг  Марью  Дмитриевну.  -  О  чем
вздыхаешь, мать моя?
     - Так, - промолвила та. - Какие чудесные облака!
     - Так тебе их жалко, что ли?
     Марья Дмитриевна ничего не отвечала.
     - Что это Гедеоновский нейдет? - проговорила Марфа Тимофеевна, проворно
шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф). - Он бы повздыхал вместе
с тобою, - не то соврал бы что-нибудь.
     - Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович  -  почтенный
человек.
     - Почтенный! - повторила с укоризной старушка.
     - И как он покойному мужу был предан! - проговорила Марья Дмитриевна, -
до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.
     - Еще бы!  тот  его  за  уши  из  грязи  вытащил,  -  проворчала  Марфа
Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.
     - Глядит таким смиренником, - начала она снова, - голова вся  седая,  а
что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник!  Ну,
и то оказать: попович!
     - Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть,  конечно.  Сергей
Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит;  но  он,
воля ваша, приятный человек.
     - Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, - эка  беда!
Я сама не сильна во французском "диалехте". Лучше бы он  ни  по-каковски  не
говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, -  прибавила  Марфа
Тимофеевна, глянув на улицу. - Вон он шагает, твой  приятный  человек.  Экой
длинный, словно аист!
     Марья Дмитриевна поправила свои локоны.  Марфа  Тимофеевна  с  усмешкой
посмотрела на нее.
     - Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку.
Чего она смотрит?
     - Уж вы, тетушка, всегда... - пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и
застучала пальцами по ручке кресела.
     -  Сергей  Петрович  Гедеоновский!  -  пропищал  краснощекий   казачок,
выскочив из-за двери.
  
II 
 
     Вошел  человек  высокого  роста,  в   опрятном   сюртуке,   коротеньких
панталонах, серых замшевых  перчатках  и  двух  галстуках  -  одном  черном,
сверху, другом белом, снизу. Все в нем  дышало  приличием  и  пристойностью,
начиная с благообразного лица и гладко причесанных  висков  до  сапогов  без
каблуков и без скрыпу.  Он  поклонился  сперва  хозяйке  дома,  потом  Марфе
Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к  ручке  Марьи  Дмитриевны.
Поцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не торопясь в кресла  и  с
улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:
     - А Елизавета Михайловна здоровы?
     - Да, - отвечала Марья Дмитриевна, - она в саду.
     - И Елена Михайловна?
     - Леночка в саду тоже. - Нет ли чего новенького?
     - Как не быть-с, как не быть-с, - возразил  гость,  медленно  моргая  и
вытягивая губы. - Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость,  и  преудивительная:
Лаврецкий Федор Иваныч приехал.
     - Федя! - воскликнула Марфа Тимофеевна. - Да ты,  полно,  не  сочиняешь
ли, отец мой?
     - Никак нет-с, я их самолично видел.
     - Ну, это еще не доказательство.
     - Очень поздоровели, - продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто  не
слышал замечания Марфы Тимофеевны, - в плечах еще шире стали, и  румянец  во
всю щеку.
     - Поздоровел, - произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, -  кажется,
с чего бы ему здороветь?
     - Да-с, - возразил Годеоновский, - другой на  его  месте  и  в  свет-то
показаться посовестился бы.
     - Это отчего? - перебила Марфа Тимофеевна, - это что за вздор?  Человек
возвратился на родину - куда ж ему  деться  прикажете?  И  благо  он  в  чем
виноват был!
     - Муж всегда виноват,  сударыня,  осмелюсь  вам  доложить,  когда  жена
нехорошо ведет себя.
     - Это ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был.
     Гедеоновский принужденно улыбнулся.
     - Позвольте полюбопытствовать, - спросил он после небольшого  молчания,
- кому назначается этот миленький шарф?
     Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.
     - А тому назначается, - возразила она, - кто никогда не сплетничает, не
хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю  я  знаю
хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и  женился  он  по
любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного  никогда  не  выходит,  -
прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. - А  ты
теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я  уйду,  мешать
не буду.
     И Марфа Тимофеевна удалилась.
     - Вот она всегда так, - проговорила  Марья  Дмитриевна,  проводив  свою
тетку глазами, - всегда!
     - Лета ихние! Что делать-с! - заметил Гедеоновсвий. - Вот  они  изволят
говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век  уж  такой.  Один  мой
приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что
нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается  -  все  норовит,
как бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас,  моя  барыня,  нрав-то  у  вас
истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
     Марья Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую
руку с отделенным пятым  пальчиком.  Он  приложился  к  ней  губами,  а  она
пододвинула к нему свое кресло и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:
     - Так видели вы его? В самом деле он - ничего, здоров, весел?
     - Веселее, ничего-с, - возразил Гедеоновский шепотом.
     - А не слыхали вы, где его жена теперь?
     - В последнее время в Париже  была-с;  теперь,  слышно,  в  итальянское
государство переселилась.
     - Эта ужасно, право, - Федино положение; я не знаю, как  он  переносит.
Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно  сказать,  на  всю
Европу распубликовали.
     Гедеоновокий вздохнул.
     - Да-с, да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и,  как
там по-ихнему, со львами  да  со  зверями  знакомство  вела.  Стыд  потеряла
совершенно...
     -   Очень,   очень   жалко,   -   проговорила   Марья   Дмитриевна.   -
По-родственному:  ведь  он  мне,  Сергей  Петрович,  вы  знаете,   внучатный
племянник.
     - Как же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства
относится? Помилуйте-с.
     - Придет он к нам, как вы думаете?
     -  Должно  полагать-с;  а  впрочем,  они,  слышно,  к  себе  в  деревню
собираются.
     Марья Дмитриевна подняла глаза к небу.
     - Ах, Сергей  Петрович,  Сергей  Петрович,  как  я  подумаю,  как  нам,
женщинам, нужно осторожно вести себя!
     - Женщина женщине розь, Марья Дмитриевна. Есть, к  несчастию,  такие  -
нрава непостоянного... ну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей
Петрович достал из кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.)
Такие  женщины,  конечно,  бывают.  (Сергей  Петрович  поднес  угол   платка
поочередно к своим глазам.) Но вообще говоря,  если  рассудить,  то  есть...
Пыль в городе необыкновенная, - заключил он.
     - Maman, maman, - вскричала, вбегая в комнату,  смазливая  девочка  лет
одиннадцати, - к нам Владимир Николаич верхом едет!
     Марья Дмитриевна встала;  Сергей  Петрович  тоже  встал  и  поклонился.
"Елене Михайловне наше нижайшее", - проговорил  он  и,  отойдя  в  угол  для
приличия, принялся сморкать свой длинный и правильный нос.
     - Какая у него чудесная лошадь! - продолжала девочка. - Он сейчас был у
калитки и сказал нам с Лизой, что к крыльцу подъедет.
     Послышался топот копыт, и стройный  всадник  на  красивом  гнедом  коне
показался на улице и остановился перед раскрытым окном.
  
III  
  
     - Здравствуйте, Марья  Дмитриевна!  -  воскликнул  звучным  и  приятным
голосом всадник. - Как вам нравится моя новая покупка?
     Марья Дмитриевна подошла к окну.
     - Здравствуйте, Woldemar! Ах,  какая  славная  лошадь!  У  кого  вы  ее
купили?
     - У ремонтера... Дорого взял, разбойник.
     - Как ее зовут?
     - Орландом... Да это имя глупо; я хочу переменить... Eh bien, eh  bien,
mon garcon... {Ну, ну, мой мальчик... (франц.).} Какой неугомонный!
     Конь фыркал, переступал ногами и махал опененною мордой.
     - Леночка, погладьте ее, не бойтесь...
     Девочка протянула из окна руку, но  Орланд  вдруг  взвился  на  дыбы  и
бросился в сторону. Всадник не потерялся, взял коня в шенкеля,  вытянул  его
хлыстом по шее и, несмотря на его сопротивление, поставил  его  опять  перед
окном.
     - Prenez garde, prenez  garde  {Осторожнее,  осторожнее  (франц.).},  -
твердила Марья Дмитриевна.
     - Леночка, поласкайте его, - возразил  всадник,  -  я  не  позволю  ему
вольничать.
     Девочка опять протянула руку  и  робко  коснулась  трепетавших  ноздрей
Орланда, который беспрестанно вздрагивал и грыз удила.
     - Браво! - воскликнула Марья Дмитриевна, - а теперь слезьте и придите к
нам.
     Всадник лихо повернул коня, дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом
по улице, въехал на двор. Минуту спусти он вбежал, помахивая  хлыстиком,  из
двери передней в гостиную; в то же время на пороге другой  двери  показалась
стройная, высокая, черноволосая девушка  лет  девятнадцати  -  старшая  дочь
Марьи Дмитриевны, Лиза.
  
IV  
  
     Молодой  человек,  с  которым  мы  только  что  познакомили  читателей,
прозывался Владимиром Николаичем Паншиным. Он служил в Петербурге чиновником
по особым поручениям в министерстве внутренних дел. В город О... он  приехал
для исполнения временного  казенного  поручения  и  состоял  в  распоряжении
губернатора, генерала Зонненберга, которому доводился дальним родственником.
Отец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок, человек с  сладкими
глазами, помятым лицом и нервической дерготней в губах, весь свой век  терся
между знатью, посещал английские клубы обеих столиц и слыл  за  ловкого,  не
очень надежного, но милого  и  задушевного  малого.  Несмотря  на  всю  свою
ловкость, он находился почти постоянно на  самом  рубеже  нищеты  и  оставил
своему единственному сыну  состояние  небольшое  и  расстроенное.  Зато  он,
по-своему,  позаботился  об  его  воспитании:  Владимир   Николаич   говорил
по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно.  Так  оно  и
следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки;  но  пускать  в
ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях - можно,
c'est meme tres chic {это даже  очень  шикарно  (франц.).},  как  выражаются
петербургские парижане. Владимир Николаич с пятнадцатилетнего  возраста  уже
умел не смущаясь войти в любую гостиную, приятно повертеться в ней и  кстати
удалиться. Отец Паншина доставил сыну своему много связей; тасуя карты между
двумя робберами или после удачного "большого шлема", он не пропускал  случая
запустить словечко о своем "Володьке" какому-нибудь важному  лицу,  охотнику
до коммерческих игр. С своей стороны, Владимир Николаич во время  пребывания
в  университете,  откуда  он  вышел  с   чином   действительного   студента,
познакомился с некоторыми знатными молодыми людьми  и  стал  вхож  в  лучшие
дома. Его везде охотно принимали; он  был  очень  недурен  собою,  развязен,
забавен, всегда здоров и на все готов; где нужно - почтителен, где  можно  -
дерзок, отличный товарищ, un charmant garcon {прелестный  малый  (франц.).}.
Заветная область раскрылась перед ним. Паншин  скоро  понял  тайну  светской
науки; он умел проникнуться действительным уважением к ее  уставам,  умел  с
полунасмешливой важностью заниматься вздором и показать  вид,  что  почитает
все важное за вздор; танцевал отлично,  одевался  по-английски.  В  короткое
время  он  прослыл  одним  из  самых  любезных  и  ловких  молодых  людей  в
Петербурге. Паншин был действительно очень ловок, - не хуже отца; но он  был
также очень даровит. Все ему далось:  он  мило  пел,  бойко  рисовал,  писал
стихи, весьма недурно играл на сцене. Ему всего пошел двадцать восьмой  год,
а он был уже камер-юнкером и чин имел весьма изрядный. Паншин твердо верил в
себя, в свой ум, в свою проницательность; он шел  вперед  смело  и  (весело,
полным махом; жизнь его текла  как  по  маслу.  Он  привык  нравиться  всем,
старому и малому, я воображал, что знает людей, особенно женщин:  он  хорошо
знал их обыденные слабости. Как человек не чуждый художеству, он  чувствовал
в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность,  и  вследствие  этого
позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с  лицами,  не
принадлежавшими к свету, и вообще держался вольно и просто; но в душе он был
холоден и хитр, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок  все
караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный  юноша  никогда  не  мог
забыться и увлечься вполне. К чести его должно сказать, что  он  никогда  не
хвастался своими победами. В дом Марьи Дмитриевны он попал тотчас по приезде
в О... и скоро освоился в нем совершенно. Марья Дмитриевна  в  нем  души  не
чаяла.
     Паншин любезно раскланялся со всеми находившимися в комнате, пожал руку
у Марьи Дмитриевны и у Лизаветы Михайловны, слегка потрепал Гедеоновского по
плечу и, повернувшись на каблуках, поймал Леночку за голову и поцеловал ее в
лоб.
     - И вы не боитесь ездить на такой злой лошади?  -  спросила  его  Марья
Дмитриевна.
     - Помилуйте, она пресмирная; а вот, я доложу вам, чего я боюсь: я боюсь
играть в преферанс с Сергеем Петровичем; вчера у Беленицыных он обыграл меня
в пух.
     Гедеоновский засмеялся тоненьким и подобострастным смехом: он заискивал
в молодом блестящем  чиновнике  из  Петербурга,  губернаторском  любимце.  В
разговорах своих с Марьей Дмитриевной  он  часто  упоминал  о  замечательных
способностях Паншина. Ведь вот, рассуждал он, как не похвалить? И  в  высшей
сфере жизни успевает молодой человек,  и  служит  примерно,  и  гордости  ни
малейшей. Впрочем, Паншина и в Петербурге считали дельным чиновником: работа
кипела у него в руках; он говорил о ней шутя, как оно  и  следует  светскому
человеку,  не  придающему  особенного  значения   своим   трудам,   но   был
"исполнитель". Начальники любят таких подчиненных; сам он  не  сомневался  в
том, что, если захочет, будет со временем министром.
     - Вы изволите говорить, что я обыграл вас, - промолвил Гедеоновский,  -
а на прошлой неделе кто у меня выиграл двенадцать рублей? да еще...
     - Злодей, злодей,  -  перебил  его  Паншин  с  ласковой,  но  чуть-чуть
презрительной небрежностью и, не обращая более на него внимания,  подошел  к
Лизе.
     - Я не мог найти здесь увертюру "Оберона", -  начал  он.  -  Беленицына
только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, - на деле у ней, кроме
полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и  через  неделю  вы
будете иметь эту увертюру. Кстати, - продолжал он, - я написал  вчера  новый
романс; слова тоже мои. Хотите, я вам опою? Не знаю,  что  из  этого  вышло;
Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего не значат, -  я  желаю
знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
     - Зачем же после? - вмешалась Марья Дмитриевна, - отчего же не теперь?
     - Слушаю-с, - промолвил Паншин с какой-то светлой  и  сладкой  улыбкой,
которая у него и появлялась и пропадала вдруг, -  пододвинул  коленом  стул,
сел за фортепьяно и, взявши несколько аккордов, запел, четко отделяя  слова,
следующий романс:
 
                       Луна плывет высоко над землею 
                            Меж бледных туч; 
                       Но движет с вышины волной морскою 
                            Волшебный луч. 
                        
                       Моей души тебя признало море 
                            Своей луной, 
                       И движется - и в радости и в горе - 
                            Тобой одной. 
                        
                       Тоской любви, тоской немых стремлений 
                            Душа полна; 
                       Мне тяжело...  Но ты чужда смятений, 
                            Как та луна. 
 
     Второй куплет был спет Паншиным  с  особенным  выражением  и  силой;  в
бурном аккомпанементе слышались переливы волн. После слов: "Мне тяжело..." -
он вздохнул слегка,  опустил  глаза  и  понизил  голос  -  morendo  {замирая
(итал.).}. Когда он кончил, Лиза похвалила мотив, Марья Дмитриевна  сказала:
"Прелестно", а  Гедеоновский  даже  крикнул:  "Восхитительно!  и  поэзия,  и
гармония  одинаково  восхитительны!.."  Леночка  с   детским   благоговением
посмотрела  на  певца.  Словом,  всем  присутствовавшим  очень   понравилось
произведение молодого дилетанта; но за  дверью  гостиной  в  передней  стоял
только что пришедший, уже старый человек, которому, судя  по  выражению  его
потупленного лица и движениям плечей, романс Паншина, хотя  и  премиленький,
не доставил удовольствия. Подождав немного и смахнув пыль с сапогов  толстым
носовым платкам, человек этот  внезапно  съежил  глаза,  угрюмо  сжал  губы,
согнул свою, и без того сутулую, спину я медленно вошел в гостиную.
     - А! Христофор Федорыч, здравствуйте! - воскликнул прежде всех Паншин и
быстро вскочил со стула.
     - Я и не подозревал, что вы здесь, - я бы при вас ни за что не  решился
спеть свой романс. Я знаю, вы не охотник до легкой музыки.
     - Я не слушиль, - произнес дурным русским языком  вошедший  человек  и,
раскланявшись со всеми, неловко остановился посреди комнаты.
     - Вы, мосье Лемм, - сказала Марья Дмитриевна, - пришли дать урок музыки
Лизе?
     - Нет, не Лисафет Михайловне, а Елен Михайловне.
     - А! Н-у, что ж  -  прекрасно.  Леночка,  ступай  наверх  с  господином
Леммом.
     Старик пошел было вслед за девочкой, но Паншин остановил его.
     - Не уходите после урока, Христофор  Федорыч,  -  сказал  он,  -  мы  с
Лизаветой Михайловной сыграем бетговенскую сонату в четыре руки.
     Старик проворчал себе что-то под нос, а  Паншин  продолжал  по-немецки,
плохо выговаривая слова:
     - Мне Лизавета Михайловна показала  духовную  кантату,  которую  вы  ей
поднесли, - прекрасная вещь! Вы, пожалуйста,  не  думайте,  что  я  не  умею
ценить серьезную музыку, -  напротив:  она  иногда  скучна,  но  зато  очень
пользительна.
     Старик покраснел до ушей, бросил косвенный взгляд на Лизу  и  торопливо
вышел из комнаты.
     Марья Дмитриевна попросила Паншина повторить романс; но он объявил, что
не  желает  оскорблять  ушей  ученого  немца,  и  предложил  Лизе   заняться
бетговенскою сонатой. Тогда Марья Дмитриевна вздохнула и, с  своей  стороны,
предложила Гедеоновскому пройтись с ней по саду.  "Мне  хочется,  -  сказала
она, - еще  поговорить  и  посоветоваться  с  вами  о  бедном  нашем  Феде".
Гедеоновский осклабился,  поклонился,  взял  двумя  пальцами  свою  шляпу  с
аккуратно положенными на одном из ее полей перчатками и  удалился  вместе  с
Марьей Дмитриевной. В комнате остались Паншин и Лиза; она достала и раскрыла
сонату; оба молча сели за фортепьяно. Сверху доносились слабые  звуки  гамм,
разыгрываемых неверными пальчиками Леночки.