...ий  кирасирский  полк квартировал  в  1829  году  в  селе Кириллове,
К...ской  губернии.  Это  село  с  своими  избушками  и  скирдами,  зелеными
конопляниками и тощими ракитами издали казалось островом  среди необозримого
моря распаханных черноземных  полей. Посреди села находился небольшой  пруд,
вечно покрытый гусиным пухом, с грязными, изрытыми берегами; во ста шагах от
пруда,  на  другой стороне дороги, высился  господский деревянный дом, давно
пустой и печально подавшийся набок; за домом тянулся заброшенный сад; в саду
росли  старые,   бесплодные  яблони,  высокие   березы,  усеянные  вороньими
гнездами;  на конце главной  аллеи, в  маленьком домишке  (бывшей господской
бане) жил дряхлый дворецкий и,  покрехтывая  да покашливая, каждое  утро, по
старой привычке, тащился через сад в  барские покои, хотя в них  нечего было
стеречь,  кроме дюжины белых кресел, обитых  полинялым штофом,  двух пузатых
комодов на кривых ножках, с медными ручками, четырех дырявых картин и одного
черного арапа из алебастра с  отбитым носом. Владелец этого  дома, молодой и
беспечный человек,  жил то  в  Петербурге,  то за  границей  -  и совершенно
позабыл о  своем  поместье.  Оно  досталось ему  лет  восемь тому  назад  от
престарелого  дяди,  известного  некогда  всему  околотку  своими  отличными
наливками. Пустые  темно-зеленые  бутыли до  сих пор еще валялись в кладовой
вместе  с разным  хламом, скупо исписанными тетрадями в пестрых  переплетах,
старинными  стеклянными  люстрами,  дворянским  мундиром  времен  Екатерины,
заржавевшей шпагой с стальной рукояткой и т.д. В одном из флигелей помещался
сам  полковник, человек женатый, высокого роста, скупой на слова,  угрюмый и
сонливый.   В  другом   флигеле  жил  полковой  адъютант,  чувствительный  и
раздушенный человек, охотник до цветов  и до бабочек. Общество  гг. офицеров
...го  полка не  отличалось  от всякого  другого  общества. В  числе их были
хорошие и дурные,  умные и пустые  люди...  Между ними некто  Авдей Иванович
Лучков,  штабс-ротмистр,   слыл  бретером.  Лучков  был   роста  небольшого,
неказист;  лицо  имел малое,  желтоватое,  сухое, волосы жиденькие,  черные,
черты  лица обыкновенные  и темные глазки. Он рано остался сиротой, вырос  в
нужде и  загоне. По целым  неделям вел он себя тихо... и вдруг -  словно бес
какой им  овладеет - ко всем пристает,  всем надоедает, всем нагло смотрит в
глаза;  ну так и напрашивается на ссору. Впрочем, Авдей Иванович не чуждался
своих  сослуживцев,   но  в  дружбе  состоял  с   одним  только  раздушенным
адъютантом; в карты не играл и не пил вина.
     В мае 1829 года, незадолго  до  начатия учений, прибыл  в полк  молодой
корнет  Федор  Федорович Кистер,  русский дворянин немецкого  происхождения,
очень  белокурый  и  очень  скромный,   образованный  и  начитанный.  Он  до
двадцатилетнего  возраста жил  в родительском доме  под крылышками  матушки,
бабушки  и двух тетушек; поступил же в военную службу единственно по желанию
бабушки,  которая даже  под старость  не  могла  без  волнения  видеть белый
султан...   Он  служил  без   особенной  охоты,   но  с  усердием,  точно  и
добросовестно исполнял  долг свой;  одевался не  щеголевато, но  чисто  и по
форме. В первый же день своего приезда Федор Федорович явился к начальникам;
потом  начал устраивать  свою квартиру. Он привез с собою дешевенькие  обои,
коврики,  полочки  и  т.  д.,  оклеил  все   стены,  двери,  наделал  разных
перегородок, велел  вычистить  двор,  перестроил конюшню, кухню,  отвел даже
место для ванны...  Целую неделю хлопотал он; зато любо  было  потом войти в
его  комнату. Перед окнами стоял опрятный стол, покрытый разными вещицами; в
углу  находилась полочка для книг с бюстами Шиллера и Гете; на стенах висели
ландкарты,  четыре греведо-новские  головки и охотничье ружье;  возле  стола
стройно возвышался ряд трубок с  исправными  мундштуками;  в сенях  на  полу
лежал  коврик;  все двери запирались  на замок; окна завешивались гардинами.
Все  в комнате Федора Федоровича дышало  порядком  и чистотой. То ли  дело у
других товарищей! К иному едва проберешься через  грязный двор;  в сенях, за
облупившимися парусинными ширмами, храпит денщик;
     на полу - гнилая солома; на  плите  - сапоги и донышко  банки,  залитое
ваксой; в самой комнате - покоробленный ломберный стол, исписанный мелом; на
столе-стаканы, до половины наполненные холодным  темно-бурым чаем; у стены -
широкий  проломленный, замасленный  диван; на  окнах-трубочный  пепел...  На
неуклюжем и пухлом  кресле восседает сам хозяин в шлафроке травяного цвета с
малиновыми плисовыми отворотами  и вышитой ермолке азиатского происхождения,
а возле хозяина храпит безобразно  толстый  и негодный  пес в вонючем медном
ошейнике... Все двери всегда настежь...
     Федор Федорович понравился своим новым товарищам.  Они его полюбили  за
добродушие, скромность, сердечную теплоту и природную  наклонность ко "всему
прекрасному" - словом, за все то, что в другом офицере нашли бы, может быть,
неуместным. Кистера  прозвали красной  девушкой и  обращались с ним нежно  и
кротко. Один Авдей Иванович поглядывал на  него косо. Однажды, после ученья,
Лучков подошел к нему, слегка сжимая губы и расширяя ноздри.
     -   Здравствуйте,  господин  Кнастер.   Кистер   взглянул  на  него   с
недоумением.
     - Мое почтение, господин Кнастер,- повторил Лучков.
     - Меня зовут Кистер, милостивый государь.
     -• Вот как-с, господин Кнастер.
     Федор  Федорович  обернулся к  нему  спиной и  пошел  до" мой. Лучков с
усмешкой посмотрел ему вслед.
     На другой день он, тотчас после ученья, опять подошел к Кистеру.
     -  Ну,  как вы  поживаете,  господин  Киндербальзам? Кистер вспыхнул  и
посмотрел  ему  прямо в лицо.  Маленькие,  желчные  глазки  Авдея  Ивановича
засветились злобной
     радостью.
     - Я с вами говорю, господин Киндербальзам!
     - Милостивый  государь,-  отвечал  ему Федор  Федорович,-я  нахожу вашу
шутку глупою и неприличною-слышите ли? глупою и неприличною.
     - Когда мы деремся? - спокойно возразил Лучков.
     - Когда вы хотите..., хоть завтра.
     На другое утро  они дрались.  Лучков  легко ранил Кистера и, к крайнему
удивлению секундантов,  подошел к раненому,  взял его за руку  и  попросил у
него извиненья. Кистер  просидел дома две недели; Авдей  Иванович  несколько
раз  заходил  навестить  больного,  а  по  выздоровлении  Федора  Федоровича
подружился  с  ним.  Понравилась  ли  ему  решительность  молодого  офицера,
пробудилось ли в его душе чувство, похожее на раскаянье,- решить  мудрено...
но со времени поединка с  Кистером Авдей Иванович почти не расставался с ним
и называл  его сперва Федором, потом и Федей. В  его присутствии  он делался
иным человеком, и - странное дело!  -  не  в  свою выгоду. Ему не  шло  быть
кротким и мягким.  Сочувствия  он  все-таки  возбуждать ни в ком не  мог: уж
такова была его судьба! Он принадлежал к числу людей, которым как будто дано
право власти над другими; но природа отказала ему в дарованиях - необходимом
оправдании подобного права. Не получив образования, не отличаясь
     умом, он  не должен бы был разоблачаться; может быть, ожесточение в нем
происходило именно  от сознания  недостатков  своего  воспитания, от желанья
скрыть  себя  всего  под  одну  неизменную  личину.  Авдей  Иванович  сперва
заставлял  себя презирать людей; потом заметил, что их пугнуть  нетрудно,  и
действительно  стал их  презирать.  Лучкову  было  весело  прекращать  одним
появлением  своим  всякий не совсем пошлый разговор.  "Я  ничего не  знаю  и
ничему  не учился, да и способностей у меня нет,-думал он про себя,-так и вы
ничего не  знайте и  не выказывайте своих способностей при  мне..."  Кистер,
быть  может,  потому заставил Лучкова  выйти  наконец из своей роли, что  до
знакомства  с  ним  бретер  не  встретил  ни  одного  человека действительно
"идеального", то  есть бескорыстно  и добродушно занятого мечтами,  а потому
снисходительного и не самолюбивого.
     Бывало,  Авдей  Иванович  придет  поутру  к Кистеру,  закурит трубку  и
тихонько  присядет  на  кресла.  Лучков  при  Ки-стере  не  стыдился  своего
невежества; он надеялся - и недаром - на его немецкую скромность.
     - Ну, что? - начинал он.- Что вчера поделывал? Читал небось, а?
     - Да, читал...
     -  А что  ж  такое  читал?  Расскажи-ка, братец,  расскажи'  ка.- Авдей
Иванович до конца придерживался насмешливого тона.
     - Читал, брат, "Идиллию"  Клейста. Ах,  как хорошо! Позволь, я переведу
тебе несколько  строк.-И Кистер с жаром  переводил, а Лучков, наморщив лоб и
стиснув губы, слушал внимательно...
     - Да, да,- твердил он поспешно, с неприятной улыбкой,-  хорошо... очень
хорошо... Я, помнится, это читал... хорошо...
     - Скажи  мне, пожалуйста,- прибавлял  он  протяжно и как будто нехотя,-
какого ты мнения о Людовике Четырнадцатом?
     И Кистер пускался толковать о Людовике XIV. А Лучков слушал, многого не
понимал вовсе, иное понимал криво... и наконец решался сделать  замечание...
Его бросало в пот; "Ну,  если я совру?" - думал он. И действительно, врал он
часто,  но  Кистер  никогда  резко не возражал  ему:  добрый  юноша  душевно
радовался  тому,   что   вот,  дескать,  в  человеке  пробуждается  охота  к
просвещению.  Увы!  Авдей  Иванович  расспрашивал  Кистера  не  из  охоты  к
просвещению,   а  так,   бог   знает   отчего.  Может  быть,  он  желал  сам
удостовериться на  деле,  какая у него,  Лучкова, голова: тупая, что ли, или
только необделанная? "А я ведь, в сущности, глуп",-говорил он самому себе не
раз с горькой усмешкой и вдруг выпрямлялся  весь, нахально  и дерзко  глядел
кругом и  злобно  улыбался, если замечал, что какой-нибудь  товарищ  опускал
свой  взгляд  перед  его  взглядом. "То-то,  брат,  ученый, воспитанный...-^
шептал он сквозь зубы,- не хочешь ли... того?"
     Господа  офицеры   недолго  толковали  о  внезапной  дружбе  Кистера  с
Лучковым:  они  привыкли  к  странностям   бретера.  "Связался  же   черт  с
младенцем!"-говорили они...  Кистер повсюду с жаром  выхвалял  своего нового
приятеля: с  ним не  спорили, потому,  что боялись  Лучкова;  сам  же Лучков
никогда  при  других не  упоминал  имени  Кистера,  но  перестал  знаться  с
раздушенным адъютантом.