Мне было тогда лет двадцать пять, - начал  Н.Н.,  дела  давно  минувших
дней, как видите. Я только что вырвался на волю и уехал за границу,  не  для
того, чтобы "окончить мое воспитание", как говаривалось тогда, а просто  мне
захотелось посмотреть на мир божий. Я был здоров,  молод,  весел,  деньги  у
меня не переводились, заботы еще не успели завестись - я  жил  без  оглядки,
делал, что  хотел,  процветал,  одним  словом.  Мне  тогда  и  в  голову  не
приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.  Молодость
ест пряники золоченые, да и думает, что  это-то  и  есть  хлеб  насущный;  а
придет время - и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.

     Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался  везде,  где
мне нравилось, и отправлялся тотчас далее,  как  только  чувствовал  желание
видеть новые лица - именно лица. Меня занимали исключительно  одни  люди;  я
ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один  вид  лон-лакея
возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском
"Грюне Гевелбе". Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил  так
называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов,  водопадов;  я  не  любил,
чтобы  она  навязывалась  мне,  чтобы  она  мне  мешала.  Зато  лица,  живые
человеческие лица - речи людей, их движения, смех - вот без чего я  обойтись
не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно;  мне  было  весело
идти туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я
любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей...  да
я даже не наблюдал их - я их рассматривал с каким-то радостным и  ненасытным
любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.
     Итак, лет двадцать тому назад я жил в немецком небольшом городке З., на
левом берегу Рейна. Я искал уединения: я только что  был  поражен  в  сердце
одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша
собой и умна, кокетничала со всеми - и  со  мною,  грешным,  -  сперва  даже
поощряла меня,  а  потом  жестоко  меня  уязвила,  пожертвовав  мною  одному
краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не
очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали  и
одиночеству - чем молодость не тешится! - и поселился в З.
     Городок этот  мне  понравился  своим  местоположением  у  подошвы  двух
высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми  липами,  крутым
мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн,  -  а  главное,  своим  хорошим
вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас  после  захождения  солнца
(дело  было  в  июне),  прехорошенькие  белокурые  немочки  и,  встретясь  с
иностранцем, произносили приятным голоском: "Guten Abend!" - а некоторые  из
них не уходили даже и  тогда,  когда  луна  поднималась  из-за  острых  крыш
стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных
лучах Я любил бродить тогда по городу; луна казалось, пристально глядела  на
него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко  и  мирно,
весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим
светом. Петух на высокой  готической  колокольне  блестел  бледным  золотом;
таким же золотом переливались струйки по  черному  глянцу  речки;  тоненькие
свечки (немец бережлив!) скромно теплились в  узких  окнах  под  грифельными
кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые  усики  из-за
каменных  оград;  что-то  пробегало  в  тени  около  старинного  колодца  на
трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного  сторожа,
добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и  ластился  к  лицу,  и
липы пахли так сладко, что грудь поневоле все  глубже  и  глубже  дышала,  и
слово "Гретхен" - не то восклицание, не то вопрос - так и просилось на уста.
     Городок З. лежит в двух верстах от Рейна. Я  часто  ходил  смотреть  на
величавую реку и, не без некоторого  напряжения  мечтая  о  коварной  вдове,
просиживал долгие часы на каменной  скамье  под  одиноким  огромным  ясенем.
Маленькая статуя мадонны с почти детским лицом и красным сердцем  на  груди,
пронзенным мечами, печально выглядывала из его  ветвей.  На  противоположном
берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором  я  поселился.
Однажды вечером я сидел на своей любимой скамье и глядел то на реку,  то  на
небо, то на виноградники. Передо мной белоголовые мальчишки  карабкались  по
бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой  насмоленным  брюхом  кверху.
Кораблики  тихо  бежали  на  слабо  надувшихся  парусах;  зеленоватые  волны
скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча.  Вдруг  донеслись  до  меня  звуки
музыки; я прислушался. В городе Л. играли вальс; контрабас гудел  отрывисто,
скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко.
     - Что это? - спросил я у подошедшего ко мне старика в плисовом  жилете,
синих чулках и башмаках с пряжками.
     - Это, - отвечал  он  мне,  предварительно  передвинув  мундштук  своей
трубки из одного угла губ в другой, - студенты приехали из Б. на коммерш.
     "А посмотрю-ка я на этот коммерш, - подумал я, - кстати же, я в  Л.  не
бывал". Я отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.