Я очень люблю  скромную  жизнь  тех  уединенных  владетелей  отдаленных
деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые,
как  дряхлые  живописные  домики,  хороши  своею  пестротою  и   совершенною
противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще
дождь, крыши не покрыла зеленая плесень  и  лишенное  щекатурки  крыльцо  не
выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на  минуту  в  сферу
этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание  не  перелетает  за
частокол,  окружающий  небольшой  дворик,  за  плетень  сада,   наполненного
яблонями и сливами, за деревенские избы, его  окружающие,  пошатнувшиеся  на
сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных  владетелей
так тиха, так тиха, что  на  минуту  забываешься  и  думаешь,  что  страсти,
желания и неспокойные порождения  злого  духа,  возмущающие  мир,  вовсе  не
существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении. Я отсюда
вижу  низенький  домик  с  галереею  из  маленьких   почернелых   деревянных
столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града
затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая  черемуха,  целые
ряды низеньких фруктовых дерев,  потопленных  багрянцем  вишен  и  яхонтовым
морем слив, покрытых свинцовым матом;  развесистый  клен,  в  тени  которого
разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с  низенькою  свежею
травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от  кухни  до  барских
покоев; длинношейный гусь, пьющий  воду  с  молодыми  и  нежными,  как  пух,
гусятами;  частокол,  обвешанный   связками   сушеных   груш   и   яблок   и
проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле  амбара;  отпряженный
вол, лениво лежащий возле него,  -  все  это  для  меня  имеет  неизъяснимую
прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то,  с
чем мы в разлуке. Как бы то  ни  было,  но  даже  тогда,  когда  бричка  моя
подъезжала к крыльцу этого домика, душа  принимала  удивительно  приятное  и
спокойное  состояние;  лошади  весело   подкатывали   под   крыльцо,   кучер
преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как  будто  бы  он  приезжал  в
собственный дом свой; самый лай, который поднимали  флегматические  барбосы,
бровки и жучки, был приятен моим ушам. Но более всего  мне  нравились  самые
владетели этих скромных уголков, старички,  старушки,  заботливо  выходившие
навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и  толпе  среди
модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится  былое.  На
лицах у них всегда написана такая доброта, такое  радушие  и  чистосердечие,
что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере,  на  короткое  время,  от
всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную бу-
колическую жизнь.
     Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века,  которых,
увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои
странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять  на  их
прежнее, ныне опустелое жилище и увижу  кучу  развалившихся  хат,  заглохший
пруд, заросший ров на том месте, где  стоял  низенький  домик,  -  и  ничего
более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.
     Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха,
по  выражению  окружных  мужиков,  были  те  старики,  о  которых  я   начал
рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона
и Бавкиду, я бы никогда не избрал  другого  оригинала,  кроме  их.  Афанасию
Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят  пять.  Афанасий
Иванович был высокого роста, ходил всегда  в  бараньем  тулупчике,  покрытом
камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал  или
просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда  не
смеялась; но на лице и в глазах ее было написано  столько  доброты,  столько
готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы,  верно,  нашли
бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины  на  их
лицах были расположены с такою приятностью, что художник,  верно  бы,  украл
их. По ним можно было, казалось,  читать  всю  жизнь  их,  ясную,  спокойную
жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные  и  вместе  богатые
фамилии, всегда составляющие  противоположность  тем  низким  малороссиянам,
которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча,  палаты  и
присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют
Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно  прибавляют  к
фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на  эти
презренные и жалкие творения, так же как и все  малороссийские  старинные  и
коренные фамилии.
     Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они  никогда  не
говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович;  вы,  Пульхерия
Ивановна.  "Это  вы  продавили  стул,  Афанасий  Иванович?"  -  "Ничего,  не
сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я". Они никогда не имели детей, и  оттого
вся  привязанность  их  сосредоточивалась  на  них  же  самих.  Когда-то,  в
молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором,
но это уже было очень давно, уже прошло, уже  сам  Афанасий  Иванович  почти
никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет,  когда
был молодцом и носил шитый камзол; он даже  увез  довольно  ловко  Пульхерию
Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он
очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил.
     Все эти давние,  необыкновенные  происшествия  заменились  спокойною  и
уединенною  жизнию,  теми  дремлющими  и  вместе  какими-то   гармоническими
грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад,
когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным  листьям,  стекая
журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши  члены,  а  между  тем  радуга
крадется из-за деревьев и в  виде  полуразрушенного  свода  светит  матовыми
семью цветами на небе. Или  когда  укачивает  вас  коляска,  ныряющая  между
зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая  трава  вместе  с
хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя
вас по рукам и лицу.
     Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему,  иногда
и сам говорил, но больше расспрашивал  .  Он  не  принадлежал  к  числу  тех
стариков,  которые  надоедают  вечными   похвалами   старому   времени   или
порицаниями  нового.  Он,  напротив,  расспрашивая  вас,  показывал  большое
любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной  жизни,  удачам  и
неудачам, которыми обыкновенно интересуются все  добрые  старики,  хотя  оно
несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с
вами, рассматривает печатку ваших часов.  Тогда  лицо  его,  можно  сказать,
дышало добротою.
     Комнаты  домика,  в  котором  жили  наши  старички,   были   маленькие,
низенькие, какие обыкновенно встречаются у  старосветских  людей.  В  каждой
комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее.  Комнатки  эти
были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень
любили теплоту. Топки их были все проведены в сени, всегда почти  до  самого
потолка наполненные соломою, которую обыкновенно  употребляют  в  Малороссии
вместо дров. Треск этой горящей соломы и освещение делают  сени  чрезвычайно
приятными  в  зимний  вечер,   когда   пылкая   молодежь,   прозябнувши   от
преследования за  какой-нибудь  смуглянкой,  вбегает  в  них,  похлопывая  в
ладоши. Стены комнат  убраны  были  несколькими  картинами  и  картинками  в
старинных узеньких рамах. Я уверен,  что  сами  хозяева  давно  позабыли  их
содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого
не заметили. Два портрета было больших, писанных  масляными  красками.  Один
представлял какого-то архиерея, другой Петра III. Из  узеньких  рам  глядела
герцогиня Лавальер, запачканная мухами. Вокруг окон и над дверями находилось
множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать за пятна на
стене и потому их вовсе не рассматриваешь. Пол почти во  всех  комнатах  был
глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся  с  такою  опрятностию,  с
какою,  верно,  не  содержится  ни  один  паркет  в  богатом  доме,   лениво
подметаемый невыспавшимся господином в ливрее.
     Комната Пульхерии  Ивановны  была  вся  уставлена  сундуками,  ящиками,
ящичками и сундучочками. Множество узелков и мешков с семенами,  цветочными,
огородными, арбузными, висело по стенам. Множество  клубков  с  разноцветною
шерстью, лоскутков старинных платьев, шитых за полстолетие, были укладены по
углам в сундучках  и  между  сундучками.  Пульхерия  Ивановна  была  большая
хозяйка и собирала все,  хотя  иногда  сама  не  знала,  на  что  оно  потом
употребится.