Октября 3.

     Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение. Я  встал  поутру
довольно поздно, и когда Мавра принесла мне вычищенные  сапоги,  я  спросил,
который час. Услышавши, что уже  давно  било  десять,  я  поспешил  поскорее
одеться. Признаюсь, я бы совсем не пошел в департамент, зная заранее,  какую
кислую мину сделает наш начальник отделения. Он уже давно мне говорит:  "Что
это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься  как
угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана  не  разберет,  в  титуле
поставишь маленькую букву, не выставишь  ни  числа,  ни  номера".  Проклятая
цапля! он, верно, завидует, что я сижу в директорском  кабинете  и  очиниваю
перья для его превосходительства. Словом, я не пошел бы в департамент,  если
бы не надежда видеться с казначеем и авось-либо выпросить у этого жида  хоть
сколько-нибудь из  жалованья  вперед.  Вот  еще  создание!  Чтобы  он  выдал
когда-нибудь вперед за месяц деньги - господи боже мой, да  скорее  Страшный
суд придет. Проси, хоть тресни, хоть будь в разнужде,  -  не  выдаст,  седой
черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это  всему  свету
известно. Я не понимаю выгод  служить  в  департаменте.  Никаких  совершенно
ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах  совсем
другое дело: там, смотришь, иной  прижался  в  самом  уголку  и  пописывает.
Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что  плюнуть  хочется,  а  посмотри  ты,
какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки  и  не  неси  к  нему:
"Это, говорит, докторский подарок"; а ему давай пару  рысаков,  или  дрожки,
или бобер рублей в триста. С виду такой тихенький,  говорит  так  деликатно:
"Одолжите ножичка починить перышко", - а там обчистит так, что  только  одну
рубашку оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная, чистота
во всем такая, какой  вовеки  не  видеть  губернскому  правлению:  столы  из
красного дерева,  и  все  начальники  на  вы.  Да,  признаюсь,  если  бы  не
благородство службы, я бы давно оставил департамент.
     Я надел старую шинель и взял зонтик, потому что шел  проливной  дождик.
На улицах не было никого; одни только бабы,  накрывшись  полами  платья,  да
русские купцы  под  зонтиками,  да  курьеры  попадались  мне  на  глаза.  Из
благородных  только  наш  брат  чиновник  попался  мне.  Я  увидел  его   на
перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: "Эге! нет, голубчик,  ты
не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и  глядишь
на ее ножки". Что это за бестия  наш  брат  чиновник!  Ей-богу,  не  уступит
никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит. Когда  я
думал это, увидел подъехавшую карету к магазину, мимо которого я проходил. Я
сейчас узнал ее: это  была  карета  нашего  директора.  "Но  ему  незачем  в
магазин, - я подумал, - верно, это его дочка". Я прижался  к  стенке.  Лакей
отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как птичка.  Как  взглянула  она
направо и налево, как мелькнула своими бровями и  глазами...  Господи,  боже
мой! пропал я, пропал совсем. И зачем ей выезжать  в  такую  дождевую  пору.
Утверждай теперь, что у женщин не велика страсть до всех этих тряпок. Она не
узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более,  потому
что на мне была шинель очень запачканная и  притом  старого  фасона.  Теперь
плащи носят с длинными воротниками, а  на  мне  были  коротенькие,  один  на
другом; да и сукно  совсем  не  дегатированное.  Собачонка  ее,  не  успевши
вскочить в дверь магазина, осталась на улице. Я знаю эту собачонку. Ее зовут
Меджи. Не успел  я  пробыть  минуту,  как  вдруг  слышу  тоненький  голосок:
"Здравствуй, Меджи!" Вот тебе на! кто это говорит? Я  обсмотрелся  и  увидел
под зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они  уже
прошли, а возле меня опять раздалось: "Грех тебе, Меджи!"  Что  за  черт!  я
увидел, что Меджи обнюхивалась с  собачонкою,  шедшею  за  дамами.  "Эге!  -
сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это,  кажется,  со  мною
редко случается".- "Нет, Фидель, ты напрасно думаешь, -  я  видел  сам,  что
произнесла Меджи, - я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень больна". Ах ты
ж,  собачонка!  Признаюсь,  я   очень   удивился,   услышав   ее   говорящею
по-человечески. Но после, когда я сообразил все это хорошенько, то тогда  же
перестал  удивляться.  Действительно,  на  свете  уже  случилось   множество
подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова
на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и  еще
до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые
пришли в лавку и спросили себе фунт чаю.  Но,  признаюсь,  я  гораздо  более
удивился, когда Меджи сказала: "Я писала к тебе, Фидель;  верно,  Полкан  не
принес письма моего!" Да чтоб я не получил  жалованъя!  Я  еще  в  жизни  не
слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин.
Оно,  конечно,  некоторые  и  купчики-конторщики  и  даже  крепостной  народ
дописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни
точек, ни слога.
     Это меня удивило. Признаюсь,  с  недавнего  времени  я  начинаю  иногда
слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не  видывал  и  не  слыхивал.
"Пойду-ка я, - сказал я сам себе, - за этой собачонкою и узнаю,  что  она  и
что такое думает".
     Я развернул свой  зонтик  и  отправился  за  двумя  дамами.  Перешли  в
Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец  к  Кокушкину
мосту и остановились перед большим домом. "Этот дом я знаю, - сказал  я  сам
себе. - Это дом Зверкова". Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько
кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников - как  собак,  один  на
другом сидит. Там есть и у меня один  приятель,  который  хорошо  играет  на
трубе. Дамы взошли в пятый этаж. "Хорошо, - подумал я, - теперь не пойду,  а
замечу место и при первом случае не премину воспользоваться".

                                                                 Октября 4.

     Сегодня середа, и потому я  был  у  нашего  начальника  в  кабинете.  Я
нарочно пришел пораньше и, засевши, перечинил все перья. Наш директор должен
быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен  шкафами  с  книгами.  Я
читал название некоторых: все ученость, такая ученость, что нашему  брату  и
приступа нет: все или на французском, или на немецком. А посмотреть  в  лицо
ему: фу, какая важность сияет в глазах! Я еще никогда не  слышал,  чтобы  он
сказал лишнее слово. Только разве, когда подашь бумаги, спросит: "Каково  на
дворе?" -  "Сыро,  ваше  превосходительство!"  Да,  не  нашему  брату  чета!
Государственный человек. Я замечаю, однако же, что он меня  особенно  любит.
Если бы  и  дочка...  эх,  канальство!..  Ничего,  ничего,  молчание!  Читал
"Пчелку". Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял  бы,  ей-богу,
их всех, да и перепорол розгами! Там же  читал  очень  приятное  изображение
бала, описанное курским помещиком.  Курские  помещики  хорошо  пишут.  После
этого заметил я, что уже било половину первого, а наш не  выходил  из  своей
спальни. Но около половины второго случилось происшествие, которого  никакое
перо не опишет. Отворилась дверь, я думал, что директор, и вскочил со  стула
с бумагами; но это была она, она сама! Святители, как она была одета! платье
на ней было белое, как лебедь: фу, какое  пышное!  а  как  глянула:  солнце,
ей-богу, солнце! Она поклонилась и сказала: "Папа' здесь не было?"  Ах,  ай,
ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка!  "Ваше  превосходительство,  -
хотел я было сказать, - не прикажите казнить, а если уже хотите казнить,  то
казните  вашею  генеральскою  ручкою".  Да,  черт  возьми,  как-то  язык  не
поворотился, и я сказал только: "Никак нет-с". Она  поглядела  на  меня,  на
книги и уронила платок. Я кинулся со всех ног, подскользнулся  на  проклятом
паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако ж удержался  и  достал  платок.
Святые, какой платок! тончайший, батистовый - амбра, совершенная амбра!  так
и дышит от него генеральством. Она поблагодарила  и  чуть-чуть  усмехнулась,
так что сахарные губки ее почти не тронулись, и после этого ушла. Я еще  час
сидел, как вдруг пришел лакей и сказал: "Ступайте, Аксентий Иванович, домой,
барин уже уехал из  дому".  Я  терпеть  не  могу  лакейского  круга:  всегда
развалится в передней, и хоть бы головою  потрудился  кивнуть.  Этого  мало:
один раз одна из этих бестий вздумала меня, не вставая  с  места,  потчевать
табачком. Да знаешь ли ты, глупый холоп,  что  я  чиновник,  я  благородного
происхождения. Однако ж я взял шляпу и надел сам на себя шинель, потому  что
эти господа никогда не подадут, и  вышел.  До'ма  большею  частию  лежал  на
кровати. Потом переписал очень хорошие  стишки:  "Душеньки  часок  не  видя,
Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я  сказал".
Должно быть, Пушкина сочинение.  Ввечеру,  закутавшись  в  шинель,  ходил  к
подъезду ее превосходительства и  поджидал  долго,  не  выйдет  ли  сесть  в
карету, чтобы посмотреть еще разик, - но нет, не выходила.

                                                                  Ноября 6.

     Разбесил начальник отделения. Когда я пришел в департамент, он подозвал
меня к себе и начал  мне  говорить  так:  "Ну,  скажи,  пожалуйста,  что  ты
делаешь?" - "Как что? Я  ничего  не  делаю",  -  отвечал  я.  "Ну,  размысли
хорошенько! ведь тебе уже за сорок лет -  пора  бы  ума  набраться.  Что  ты
воображаешь себе?  Ты  думаешь,  я  не  знаю  всех  твоих  проказ?  Ведь  ты
волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на  себя,  подумай  только,
что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у  тебя  нет  ни  гроша  за  душою.
Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!"  Черт  возьми,
что у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на голове клочок
волос, завитый хохолком, да держит ее кверху,  да  примазывает  ее  какою-то
розеткою, так уже думает, что ему только одному все можно. Понимаю, понимаю,
отчего  он  злится  на  меня.  Ему   завидно;   он   увидел,   может   быть,
предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности.  Да  я  плюю  на
него! Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку  к  часам,
заказывает сапоги по тридцати рублей -  да  черт  его  побери!  я  разве  из
какие-нибудь разночинцев,  из  портных  или  из  унтер-офицерских  детей?  Я
дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года - время такое,
в которое, по-настоящему, только что начинается  служба.  Погоди,  приятель!
будем и мы полковником, а  может  быть,  если  бог  даст,  то  чем-нибудь  и
побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей.  Что  ж  ты  себе
забрал в голову, что, кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка
мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи  я  себе  такой  же,  как  ты,
галстук, - тебе тогда не стать мне и в подметки. Достатков нет - вот беда.

                                                                  Ноября 8.

     Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень  смеялся.  Был  еще
какой-то водевиль с забавными  стишками  на  стряпчих,  особенно  на  одного
коллежского регистратора, весьма вольно написанные, так что я  дивился,  как
пропустила цензура, а о купцах прямо говорят, что они обманывают народ и что
сынки их дебошничают и лезут в дворяне. Про журналистов тоже очень  забавный
куплет: что они любят все бранить и что  автор  просит  от  публики  защиты.
Очень забавные пьесы пишут нынче сочинители. Я люблю бывать  в  театре.  Как
только грош заведется в кармане - никак не утерпишь не пойти. А вот из нашей
братьи чиновников есть такие свиньи: решительно не пойдет, мужик,  в  театр;
разве уже дашь ему билет даром. Пела одна актриса очень хорошо. Я вспомнил о
той... эх, канальство!.. ничего, ничего... молчание.

                                                                  Ноября 9.

     В восемь часов отправился в департамент.  Начальник  отделения  показал
такой вид, как будто бы он не заметил моего прихода. Я тоже с своей стороны,
как будто бы между нами ничего не было. Пересматривал и сверял бумаги. Вышел
в четыре часа. Проходил мимо директорской квартиры, но никого не было видно.
После обеда большею частию лежал на кровати.

                                                                 Ноября 11.

     Сегодня сидел в кабинете нашего директора, починил  для  него  двадцать
три пера и для ее, ай! ай!.. для ее превосходительства четыре пера. Он очень
любит, чтобы стояло побольше перьев. У! должен быть голова! Все молчит, а  в
голове, я думаю, все обсуживает. Желалось бы мне узнать,  о  чем  он  больше
всего  думает;  что  такое  затевается  в  этой  голове.  Хотелось  бы   мне
рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки  -
как они, что они делают в своем кругу, - вот что бы мне хотелось  узнать!  Я
думал несколько раз завести разговор с его превосходительством, только, черт
возьми, никак не слушается язык: скажешь только, холодно или тепло на дворе,
а больше решительно ничего  не  выговоришь.  Хотелось  бы  мне  заглянуть  в
гостиную, куда видишь только иногда отворенную дверь, за гостиною еще в одну
комнату. Эх, какое богатое убранство! Какие зеркала и фарфоры!  Хотелось  бы
заглянуть туда, на ту  половину,  где  ее  превосходительство,  -  вот  куда
хотелось бы мне! В будуар: как там стоят все эти баночки,  скляночки,  цветы
такие, что и дохнуть на них страшно; как лежит там разбросанное  ее  платье,
больше похожее на воздух, чем на платье. Хотелось бы заглянуть в  спальню...
там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай,  какого  и  на  небесах  нет.
Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с постели, свою
ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек... ай!  ай!  ай!
ничего, ничего... молчание.
     Сегодня, однако ж, меня как бы светом озарило: я вспомнил тот  разговор
двух собачонок, который слышал я на Невском проспекте. "Хорошо, - подумал  я
сам в себе, - я теперь узнаю все. Нужно захватить  переписку,  которую  вели
между собою эти дрянные собачонки. Там я, верно, кое-что узнаю".  Признаюсь,
я даже подозвал было к себе один раз Меджи и сказал: "Послушай,  Меджи,  вот
мы теперь одни; я, когда хочешь, и дверь  запру,  так  что  никто  не  будет
видеть, - расскажи мне все, что знаешь про барышню, что она и  как?  Я  тебе
побожусь,  что  никому  не  открою".  Но  хитрая  собачонка  поджала  хвост,
съежилась вдвое и вышла тихо в дверь так, как будто бы ничего не слышала.  Я
давно подозревал, что собака гораздо умнее человека; я даже был уверен,  что
она может говорить, но  что  в  ней  есть  только  какое-то  упрямство.  Она
чрезвычайный политик: все замечает, все шаги человека. Нет, во что бы то  ни
стало, я завтра же  отправлюсь  в  дом  Зверкова,  допрошу  Фидель  и,  если
удастся, перехвачу все письма, которые писала к ней Меджи.

                                                                 Ноября 12.

     В два часа пополудни отправился с тем, чтобы непременно увидеть  Фидель
и допросить ее. Я терпеть не люблю капусты,  запах  которой  валит  из  всех
мелочных лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет  такой
ад, что я, заткнув нос,  бежал  во  всю  прыть.  Да  и  подлые  ремесленники
напускают копоти и дыму из своих мастерских такое  множество,  что  человеку
благородному решительно невозможно здесь прогуливаться. Когда я пробрался  в
шестой этаж и зазвонил в  колокольчик,  вышла  девчонка,  не  совсем  дурная
собою, с маленькими веснушками. Я узнал ее. Это была та самая,  которая  шла
вместе со старушкою. Она немножко закраснелась,  и  я  тотчас  смекнул:  ты,
голубушка, жениха хочешь. "Что  вам  угодно?"  -  сказала  она.  "Мне  нужно
поговорить с вашей собачонкой". Девчонка была глупа!  я  сейчас  узнал,  что
глупа! Собачонка в это время прибежала с лаем;  я  хотел  ее  схватить,  но,
мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос. Я увидал, однако же, в углу ее
лукошко. Э, вот этого мне и нужно!  Я  подошел  к  нему,  перерыл  солому  в
деревянной  коробке  и,  к  необыкновенному  удовольствию  своему,   вытащил
небольшую  связку  маленьких  бумажек.  Скверная  собачонка,  увидевши  это,
сначала укусила меня за икру, а потом, когда пронюхала, что я  взял  бумаги,
начала визжать и ластиться, но я  сказал:  "Нет,  голубушка,  прощай!"  -  и
бросился бежать. Я думаю, что девчонка приняла меня за сумасшедшего,  потому
что испугалась  чрезвычайно.  Пришедши  домой,  я  хотел  было  тот  же  час
приняться за работу и разобрать эти письма, потому что при свечах  несколько
дурно вижу. Но Мавра вздумала мыть пол. Эти глупые чухонки  всегда  некстати
чистоплотны. И потому я пошел прохаживаться и обдумывать  это  происшествие.
Теперь-то наконец я узна'ю все дела, помышления, все эти пружины и  доберусь
наконец до всего. Эти письма мне все откроют. Собаки народ умный, они  знают
все политические отношения, и потому, верно, там будет все:  портрет  и  все
дела этого мужа. Там будет что-нибудь и о той, которая... ничего,  молчание!
К вечеру я пришел домой. Большею частию лежал на кровати.