СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА
I
Менi нудно в хатi жить.
Ой, вези ж мене iз дому,
Де багацько грому, грому,
Де гопцюють все дiвки,
Де гуляють парубки!
Из старинной легенды
Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как
томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное
и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся
над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и
сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака.
В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной
глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по
воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки
или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно,
будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и
ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные
массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по
которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды,
топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми
огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога
сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют
по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие
ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало --
река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия
и неги малороссийское лето!
Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу
восемьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому,
когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела
народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на
ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с
солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно
двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою;
местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра
хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня
и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много
прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца
сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим
товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток
ненавистным для них сеном.
Одиноко в стороне тащился на истомленных волах воз,
наваленный мешками, пенькою, полотном и разною домашнею
поклажею, за которым брел, в чистой полотняной рубашке и
запачканных полотняных шароварах, его хозяин. Ленивою рукой
обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица и даже
капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым
парикмахером, который без зову является и к красавице и к уроду
и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род
человеческий. Рядом с ним шла привязанная к возу кобыла,
смиренный вид которой обличал преклонные лета ее. Много
встречных, и особливо молодых парубков, брались за шапку,
поравнявшись с нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная
поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза
немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на
возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными
бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими
глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с
повязанными на голове красными и синими лентами, которые,
вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою
короною покоились на ее очаровательной головке. Все, казалось,
занимало ее; все было ей чудно, ново... и хорошенькие глазки
беспрестанно бегали с одного предмета на другой. Как не
рассеяться! в первый раз на ярмарке! Девушка в осьмнадцать лет
в первый раз на ярмарке!.. Но ни один из прохожих и проезжих не
знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и
душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха,
выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи
своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на
продажу. Неугомонная супруга... но мы и позабыли, что и она тут
же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте,
по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики,
красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как
шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем
какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по
которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое,
что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на
веселенькое личико дочки.
Глазам наших путешественников начал уже открываться Псёл;
издали уже веяло прохладою, которая казалась ощутительнее после
томительного, разрушающего жара. Сквозь темно-- и
светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров,
берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и
река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на
которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как
она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно
заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска
чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею
с русой головы волною, когда с презрением кидает одни
украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет,
-- она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая
себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными
ландшафтами. Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои
широкие волны и мощно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая
пылью и обдавая шумом окрестность. Воз с знакомыми нам
пассажирами взъехал в это время на мост, и река во всей красоте
и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо,
зеленые и синие леса люди, возы с горшками, мельницы -- все
опрокинулось, стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую
прекрасную бездну. Красавица наша задумалась, глядя на роскошь
вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым
исправно занималась во все продолжение пути, как вдруг слова:
"Ай да дивчина!" -- поразили слух ее. Оглянувшисъ, увидела она
толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый
пощеголеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке
решетиловских смушек, подпершись в бока, молодецки поглядывал
на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего,
но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось,
стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли,
что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
-- Славная дивчина! -- продолжал парубок в белой свитке,
не сводя с нее глаз. -- Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы
поцеловать ее. А вот впереди и дьявол сидит!
Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице
медленно выступавшего супруга не слишком показалось такое
приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск
отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка
-- Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца
горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду,
антихрист проклятый! Чтоб ему на том свете черт бороду обжег!
-- Вишь, как ругается! -- сказал парубок, вытаращив на нее
глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных
приветствий, -- и язык у нее, у столетней ведьмы, не заболит
выговорить эти слова.
-- Столетней! -- подхватила пожилая красавица. --
Нечестивец! поди умойся наперед! Сорванец негодный! Я не видала
твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь!
Столетней! что у него молоко еще на губах...
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже
невозможно было расслушать; но парубок не хотел, кажется,
кончить этим: не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул
вслед за нею. Удар был удачнее, нежели можно было предполагать:
весь новый ситцевый очипок забрызган был грязью, и хохот
разгульных повес удвоился с новою силой. Дородная щеголиха
вскипела гневом; но воз отъехал в это время довольно далеко, и
месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного
сожителя, который, привыкнув издавна к подобным явлениям,
сохранял упорное молчание и хладнокровно принимал мятежные речи
разгневанной супруги. Однако ж, несмотря на это, неутомимый
язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока не приехали
они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Встреча с кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время из
головы это неприятное происшествие, заставив наших
путешественников поговорить об ярмарке и отдохнуть немного
после дальнего пути.
II
Що, боже то мiй, господе! чого нема на той ярмарцi!
Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi всякi...
так, що хоч би в кишенi було рублiв i з тридцять, то й тодi б
не закупив усiеi ярмарки.
Из малороссийской комедии
Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный
водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос
чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли,
не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской
ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и
шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам,
кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев --
все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено,
цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки -- все ярко, пестро,
нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами.
Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не
выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не
выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со
всех сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят
сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова
недоумевает, куда обратиться. Приезжий мужик наш с чернобровою
дочкой давно уже толкался в народе. Подходил к одному возу,
щупал другой, применивался к ценам; а между тем мысли его
ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой
кобылы, привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно
было, что ей не слишком приятно тереться около возов с мукою и
пшеницею. Ей бы хотелось туда, где под полотняными ятками
нарядно развешаны красные ленты, серьги, оловянные, медные
кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она находила себе много
предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и
мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как
пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки
перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною
рукою свою козлиную бороду, другою... Но вот почувствовала она,
кто-то дернул ее за шитый рукав сорочки. Оглянулась -- и
парубок в белой свитке, с яркими очами стоял перед нею. Жилки
ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при
какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей показалось,
и сама не могла растолковать, что делалось с нею.
-- Не бойся, серденько, не бойся!-- говорил он ей
вполголоса, взявши ее руку, -- я ничего не скажу тебе худого!
"Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь
худого, -- подумала про себя красавица, -- только мне чудно...
верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится
так... а силы недостает взять от него руку".
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в
стороне послышалось слово "пшеница". Это магическое слово
заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко
разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания
уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили
негоцианты о пшенице.
III
Чи бачиш, вiи який парнище?
На свiтi трохи естъ таких.
Сивуху так, мов брагу, хлище!
Котляревский, "Энеида"
-- Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница?
-- говорил человек, с вида похожий на заезжего мещанина,
обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных
дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с
заплатами, свитке и с огромною шишкою на лбу.
-- Да думать нечего тут; я готов вскинуть на себя петлю и
болтаться на этом дереве, как колбаса перед рождеством на хате,
если мы продадим хоть одну мерку.
-- Кого ты, земляк, морочишь? Привозу ведь, кроме нашего,
нет вовсе, -- возразил человек в пестрядевых шароварах.
"Да, говорите себе что хотите, -- думал про себя отец
нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора
двух негоциантов, -- а у меня десять мешков есть в запасе".
-- То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то
ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, --
значительно сказал человек с шишкою на лбу.
-- Какая чертовщина? -- подхватил человек в пестрядевых
шароварах.
-- Слышал ли ты, что поговаривают в народе? -- продолжал с
шишкою на лбу, наводя на него искоса свои угрюмые очи.
-- Ну!
-- Ну, то-то ну! Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать
губ после панской сливянки, отвел для ярмарки проклятое место,
на котором, хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот
старый, развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою? (Тут
любопытный отец нашей красавицы подвинулся еще ближе и весь
превратился, казалось, во внимание.) В том сарае то и дело что
водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте не
проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно
вечером, только глядь -- в слуховое окно выставилось свиное
рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и
жди, что опять покажется красная свитка!
-- Что ж это за красная свитка?
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись
дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и
парубок спокойно стояли, обнявшись и напевая друг другу
какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на свете
свитки. Это разогнало его страх и заставило обратиться к
прежней беспечности.
-- Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься!
А я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать
покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою, уже
надоумил.
Парубок заметил тот же час, что отец его любезной не
слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы
склонить его в свою пользу.
-- Ты, верно, человек добрый, не знаешь меня, а я тебя
тотчас узнал.
-- Может, и узнал.
-- Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину
расскажу: тебя зовут Солопий Черевик.
-- Так, Солопий Черевик.
-- А вглядись-ко хорошенько: не узнаешь ли меня?
-- Нет, не познаю. Не во гнев будь сказано, на веку
столько довелось наглядеться рож всяких, что черт их и
припомнит всех!
-- Жаль же, что ты не припомнишь Голопупенкова сына!
-- А ты будто Охримов сын?
-- А кто ж? Разве один только лысый дидько, если не он.
Тут приятели побрались за шапки, и пошло лобызание; наш
Голопупенков сын, однако ж, не теряя времени решился в ту же
минуту осадить нового своего знакомого.
-- Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя полюбили
друг друга так, что хоть бы и навеки жить вместе.
-- Что ж, Параска, -- сказал Черевик, оборотившись и
смеясь к своей дочери, -- может, и в самом деле, чтобы уже, как
говорят, вместе и того... чтобы и паслись на одной траве! Что?
по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации --
под яткою у жидовки, усеянною многочисленной флотилией сулей,
бутылей, фляжек всех родов и возрастов.
-- Эх, хват! за это люблю! -- говорил Черевик, немного
подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку
величиною с полкварты и, нимало не поморщившись, выпил до дна,
хватив потом ее вдребезги. -- Что скажешь, Параска? Какого я
жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет
пенную!..
И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему
возу, а наш парубок отправился по рядам с красными товарами, в
которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода -- двух
знаменитых городов Полтавской губернии, -- выглядывать получшую
деревянную люльку в медной щегольской оправе, цветистый по
красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и
всем, кому следует.
IV
Хоть чоловiкам не онее,
Та коли жiнцi, бачиш, тее,
Так треба угодити...
Котляревский
-- Ну, жинка! а я нашел жениха дочке!
-- Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать!
Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким!
Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек
бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с
рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший
из всех голодрабцев.
-- Э, как бы не так, посмотрела бы ты, что там за парубок!
Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные
сапоги. А как сивуху важно дует!.. Черт меня возьми вместе с
тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул
полкварты не поморщившись.
-- Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти.
Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который
увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется
мне: я бы дала ему знать.
-- Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый; чем же он сорванец?
-- Э! чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка!
слышишь! чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза
свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть бы тут же, перед
его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье,
ему бы и нуждочки не было.
-- Все, однако же, я не вижу в нем ничего худого; парень
хоть куда! Только разве что заклеил на миг образину твою
навозом.
-- Эге! да ты, как я вижу, слова не даешь мне выговорить!
А что это значит? Когда это бывало с тобою? Верно, успел уже
хлебнуть, не продавши ничего...
Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур,
и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без
сомнения, что разгневанная сожительница не замедлит вцепиться в
его волосы своими супружескими когтями.
"Туда к черту! Вот тебе и свадьба! -- думал он про себя,
уклоняясь от сильно наступавшей супруги. -- Придется отказать
доброму человеку ни за что ни про что, Господи боже мой, за что
такая напасть на нас грешных! и так много всякой дряни на
свете, а ты еще и жинок наплодил!"
V
Не хилися, явороньку,
Ще ти зелененький;
Не журися, козаченьку,
Ще ти молоденький!
Малоросс. песня
Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего
воза, на глухо шумевший вокруг него народ. Усталое солнце
уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и
угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно
блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва
приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами
оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок
превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались
вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно становился
реже и глуше, и усталые языки перекупок, мужиков и цыган
ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать
огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по
утихавшим улицам.
-- О чем загорюнился, Грицько? -- вскричал высокий
загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. -- Что ж,
отдавай волы за двадцать!
-- Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени все бы корысть
только. Поддеть да обмануть доброго человека.
-- Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с
досады ли, что сам навязал себе невесту?
-- Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз
сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести,
видно, и на полшеляга: сказал, да и назад... Ну, его и винить
нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы,
которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх,
если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал
всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам...
-- А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика
отдать нам Параску?
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах
цыгана было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе
высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов был
сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но
которым одна только награда есть на земле -- виселица.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот,
вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как
огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии
предприятий и умыслов -- все это как будто требовало
особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно
был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к
которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные,
валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые
на босые загорелые ноги, -- все это, казалось, приросло к нему
и составляло его природу.
-- Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь
только! -- отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
-- За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за
пятнадцать! Вот тебе и синица в задаток!
-- Ну, а если солжешь?
-- Солгу -- задаток твой!
-- Ладно! Ну, давай же по рукам!
-- Давай!
VI
От бiда, Роман iде, от тепер
як раз насадить менi бебехiв,
та й вам, пане Хомо, не без лиха
буде.
Из малоросс. комедии
-- Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже,
поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю
ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили
чего.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла
трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся
скоро на плетень и долго стоял в недоумении на нем, будто
длинное страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше
спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
-- Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже
оборони, шеи? -- лепетала заботливая Хивря.
-- Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна!
-- болезненно и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, --
выключая только уязвления со стороны крапивы, сего
змиеподобного злака, по выражению покойного отца протопопа.
-- Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала
было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница
пристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слыхала, что
пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!
-- Сущая безделица, Хавронья Никифоровна; батюшка всего
получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка
четыре, книшей с сотню, а кур, если сосчитать, то не будет и
пятидесяти штук, яйца же большею частию протухлые. Но воистину
сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас
предстоит получить, Хавронья Никифоровна! -- продолжал попович,
умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
-- Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! -- проговорила
она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою будто
ненарочно расстегнувшуюся кофту, -- варенички, галушечки
пшеничные, пампушечки, товченички!
-- Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками
из всего Евина рода! -- сказал попович, принимаясь за
товченички и подвигая другою рукою варенички. -- Однако ж,
Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще
всех пампушечек и галушечек.
-- Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется,
Афанасий Иванович! -- отвечала дородная красавица, притворяясь
непонимающею.
-- Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья
Никифоровна! -- шепотом произнес попович, держа в одной руке
вареник, а другою обнимая широкий стан ее.
-- Бог знает что вы выдумываете, Афанасий Иванович! --
сказала Хивря, стыдливо потупив глаза свои. -- Чего доброго!
вы, пожалуй, затеете еще целоваться!
-- Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, --
продолжал попович, -- в бытность мою, примерно сказать, еще в
бурсе, вот как теперь помню...
Тут послышался на дворе лай и стук в ворота. Хивря
поспешно выбежала и возвратилась вся побледневшая.
-- Ну, Афанасий Иванович! мы попались с вами; народу
стучится куча, и мне почудился кумов голос...
Вареник остановился в горле поповича... Глаза его
выпялились, как будто какой-нибудь выходец с того света только
что сделал ему перед сим визит свой.
-- Полезайте сюда!-- кричала испуганная Хивря, указывая на
положенные под самым потолком на двух перекладинах доски, на
которых была завалена разная домашняя рухлядь.
Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись
немного, вскочил он на лежанку и полез оттуда осторожно на
доски; а Хивря побежала без памяти к воротам, потому что стук
повторялся в них с большею силою и нетерпением.
VII
Та тут чудасiя, мосьпане!
Из малоросс. комедии
На ярмарке случилось странное происшествие: все
наполнилось слухом, что где-то между товаром показалась красная
свитка. Старухе, продававшей бублики, почудился сатана в
образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами,
как будто искал чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже
утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить,
несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка
была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без
надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого
товара. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде,
виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к
ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и
страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не
совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались
домой. К числу последних принадлежал и Черевик с кумом и
дочкою, которые вместе с напросившимися к ним в хату гостьми
произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже
немного поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два
раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату. Гости
тоже были в веселом расположении духа и без церемонии вошли
прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидела как на
иголках, когда принялись они шарить по всем углам хаты.
-- Что, кума, -- вскричал вошедший кум, -- тебя все еще
трясет лихорадка?
-- Да, нездоровится, -- отвечала Хивря, беспокойно
поглядывая на накладенные под потолком доски.
-- А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! -- говорил
кум приехавшей с ним жене, -- мы черпнем ее с добрыми людьми;
проклятые бабы понапугали нас так, что и сказать стыдно. Ведь
мы, ей-богу, братцы, по пустякам проехали сюда! -- продолжал
он, прихлебывая из глиняной кружки. -- Я тут же ставлю новую
шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. Да хоть бы
и в самом деле сатана: что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть
бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например,
передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под
самый нос!
-- Отчего же ты вдруг побледнел весь? -- закричал один из
гостей, превышавший всех головою и старавшийся всегда
выказывать себя храбрецом.
-- Я?.. Господь с вами! приснилось?
Гости усмехнулись. Довольная улыбка показалась на лице
речистого храбреца.
-- Куда теперь ему бледнеть! -- подхватил другой, -- щеки
у него расцвели, как мак; теперь он не Цыбуля, а буряк -- или,
лучше, сама красная свитка, которая так напугала людей.
Баклажка прокатилась по столу и сделала гостей еще веселее
прежнего. Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка
и не давала ни на минуту покою любопытному его духу, приступил
к куму:
-- Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь
истории про эту проклятую свитку.
-- Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь, да
разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем
обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и
тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте
ж!
Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на
стол и начал:
-- Раз, за какую вину, ей-богу, уже и не знаю, только
выгнали одного черта из пекла.
-- Как же, кум? -- прервал Черевик, -- как же могло это
статься, чтобы черта выгнали из пекла?
-- Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку
мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать
какоенибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному
так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что
делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом
сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого
ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед
себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь
между парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в
шинке!..
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
-- Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта
впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и
когти на лапах, и рожки на голове.
-- Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы.
Кто его распознает? Гулял, гулял -- наконец пришлось до того,
что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и
перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли
не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской
ярмарке; заложил и говорит ему: "Смотри, жид, я приду к тебе за
свиткой ровно через год: береги ее!" -- и пропал, как будто в
воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в
Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так
что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться
срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то приезжего
пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем.
Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: "Ну, жид,
отдавай свитку мою!" Жид сначала было и не познал, а после, как
разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал. "Какую
свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей
свитки!" Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид,
заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги. накинул
на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, -- слышит
шорох... глядь -- во всех окнах повыставлялись свиные рыла...
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма
похожий на хрюканье свиньи; все побледнели... Пот выступил на
лице рассказчика.
-- Что? -- произнес в испуге Черевик.
-- Ничего!.. -- отвечал кум, трясясь всем телом.
-- Ась! -- отозвался один из гостей.
-- Ты сказал?..
-- Нет!
-- Кто ж это хрюкнул?
-- Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!
Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по
углам. Хивря была ни жива ни мертва.
-- Эх вы, бабы! бабы! -- произнесла она громко. -- Вам ли
козаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить
за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи... Под
кем-нибудь скамейка заскрыпела, а все и метнулись как
полоумные.
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их
ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
-- Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как
ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными
тройчатками, заставя его плясать повыше вот этого сволока. Жид
-- в ноги, признался во всем... Только свитки нельзя уже было
воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал
свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку,
но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка
дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему
красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все
давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь -- не
горит бесовская одежда! "Э, да это чертов подарок!" Перекупка
умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать
масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не
хочет. "Эх, недобрые руки подкинули свитку!" Схватил топор и
изрубил ее в куски; глядь -- и лезет один кусок к другому, и
опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой
раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор
каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною
ходит по всем площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки.
Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему.
Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет
с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула
теперь заседателя от...
Другая половина слова замерла на устах рассказчика...
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и
страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто
спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?"
VIII
...Пiджав хвост, мов собака,
Мов Каiн, эатрусивсь увесь;
Iз носа потекла табака.
Котляревский, Энеида
Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом
превратился в камень; глаза его выпучились, как будто хотели
выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.
Высокий храбрец в непобедимом страхе подскочил под потолок и
ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с
громом и треском полетел на землю. "Ай! ай! ай!" -- отчаянно
закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней
руками и ногами. "Спасайте!" -- горланил другой, закрывшись
тулупом. Кум, выведенный из своего окаменения вторичным
испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий
храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам
задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим
кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к
дверям и как полоумный бежал по улицам, не видя земли под
собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного
скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот
лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как
вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним... Дух у
него занялся... "Черт! черт!" -- кричал он без памяти, утрояя
силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю. "Черт!
черт!" -- кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то
с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как
страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди
дороги.
IX
Ще спереду i так, i так;
А ззаду, ей же ей, на черта!
Из простонародной сказки
-- Слышишь, Влас, -- говорил, приподнявшись ночью, один из
толпы спавшего на улице народа, -- возле нас кто-то помянул
черта!
-- Мне какое дело? -- проворчал, потягиваясь, лежавший
возле него цыган, -- хоть бы и всех своих родичей помянул.
-- Но ведь так закричал, как будто давят его!
-- Мало ли чего человек не соврет спросонья!
-- Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза
осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с
каганцом в руках, обыкновенною малороссийскою светильнею,
состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром,
отправился, освещая дорогу.
-- Стой! здесь лежит что-то; свети сюда!
Тут прислало к ним еще несколько человек.
-- Что лежит, Влас?
-- Так, как будто бы два человека: один наверху, другой
нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!
-- А кто наверху?
-- Баба!
-- Ну вот, это ж то и есть черт!
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
-- Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает,
как ездить! -- говорил один из окружавшей толпы.
-- Смотрите, братцы! -- говорил другой, поднимая черепок
из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на
голове Черевика, -- какую шапку надел на себя этот добрый
молодец!
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших
мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего
испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые
лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они
казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным
паром, в мраке непробудной ночи.
<-- прошлая часть | весь текст сразу | следующая часть --> | | |
