Кони мчатся по буграм,
     Топчут снег глубокой...
     Вот, в сторонке божий храм
     Виден одинокой.
     ................................
     Вдруг метелица кругом;
     Снег валит клоками;
     Черный вран, свистя крылом,
     Вьется над санями;
     Вещий стон гласит печаль!
     Кони торопливы
     Чутко смотрят в темну даль,
     Воздымая гривы...
                Жуковский.


     В конце  1811 года, в эпоху  нам  достопамятную, жил  в своем  поместье
Ненарадове  добрый  Гаврила  Гаврилович  Р**.  Он  славился во  всей  округе
гостеприимством  и радушием;  соседи поминутно ездили к нему поесть, попить,
поиграть по пяти копеек в бостон с  его  женою,  а некоторые  для того, чтоб
поглядеть   на   дочку   их,   Марью   Гавриловну,   стройную,   бледную   и
семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее
за себя или за сыновей.
     Марья Гавриловна была воспитана  на французских романах,  и следственно
была  влюблена.  Предмет,  избранный  ею,  был бедный  армейский  прапорщик,
находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой
человек  пылал  равною  страстию,  и что родители  его любезной,  заметя  их
взаимную склонность, запретили дочери о нем и думать,  а его принимали хуже,
нежели отставного заседателя.
     Наши  любовники  были  в переписке, и  всякой день видались на едине  в
сосновой  роще  или у старой часовни.  Там  они клялися друг  другу в вечной
любви,  сетовали на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и
разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего
рассуждения:  если мы  друг без  друга  дышать  не  можем,  а  воля жестоких
родителей препятствует нашему благополучию, то  нельзя ли нам будет обойтись
без  нее? Разумеется, что  эта  счастливая  мысль  пришла  сперва  в  голову
молодому человеку, и  что она весьма  понравилась  романическому воображению
Марьи Гавриловны.
     Наступила зима  и прекратила их  свидания;  но переписка  сделалась тем
живее.  Владимир  Николаевич  в  каждом  письме  умолял  ее  предаться  ему,
венчаться  тайно,  скрываться  несколько времени, броситься  потом  к  ногам
родителей, которые конечно будут тронуты наконец  героическим постоянством и
несчастием любовников, и скажут им непременно: Дети! придите в наши объятия.
     Марья  Гавриловна  долго   колебалась;  множество  планов  побега  было
отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день  она должна  была не
ужинать и  удалиться в свою комнату под предлогом головной боли.  Девушка ее
была  в заговоре; обе они должны были  выдти  в сад через заднее крыльцо, за
садом найти готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова
в село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
     Накануне решительного  дня, Марья  Гавриловна не  спала  всю ночь;  она
укладывалась, увязывала  белье  и  платье,  написала длинное письмо к  одной
чувствительной барышне,  ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась
с ними  в самых трогательных выражениях, извиняла  свой проступок неодолимою
силою  страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою  жизни почтет она
ту,  когда  позволено  будет ей  броситься к  ногам дражайших  ее родителей.
Запечатав  оба  письма  тульской печаткою,  на которой изображены  были  два
пылающие сердца с приличной  надписью, она бросалась на постель перед  самым
рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То
казалось  ей,  что  в  самую  минуту, как  она садилась  в  сани, чтоб ехать
венчаться,  отец ее  останавливал ее,  с мучительной  быстротою тащил  ее по
снегу и бросал в темное,  бездонное подземелие...  и она летела стремглав  с
неизъяснимым замиранием сердца; то видела она  Владимира, лежащего на траве,
бледного,  окровавленного.   Он,  умирая,  молил  ее  пронзительным  голосом
поспешать  с  ним  обвенчаться... другие  безобразные, бессмысленные видения
неслись перед нею  одно за другим. Наконец она встала, бледнее обыкновенного
и  с непритворной головною болью. Отец  и мать  заметили ее беспокойство; их
нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? не больна ли
ты, Маша? раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться веселою,
и  не могла. Наступил вечер. Мысль,  что  уже  в последний раз провожает она
день посреди своего семейства,  стесняла ее сердце.  Она была чуть жива; она
втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
     Подали  ужинать; сердце  ее сильно забилось. Дрожащим голосом  объявила
она, что ей ужинать не хочется,  и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее
поцаловали и, по обыкновению, благословили: она чуть  не заплакала. Пришед в
свою комнату, она кинулась в кресла и  залилась слезами. Девушка уговаривала
ее успокоиться и ободриться. Всь было готово. Через полчаса Маша должна была
навсегда оставить родительский  дом, свою комнату, тихую девическую жизнь...
На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; всь еказалось ей
угрозой и печальным  предзнаменованием. Скоро  в доме  всь утихло и заснуло.
Maшa окуталась  шалью,  надела теплый капот,  взяла  в руки  шкатулку свою и
вышла на заднее крыльцо. Служанка  несла  за нею два  узла. Они сошли в сад.
Мятель не утихала; ветер дул  навстречу, как будто силясь остановить молодую
преступницу. Они насилу дошли до конца  сада. На дороге сани дожидались  их.
Лошади, прозябнув,  не  стояли на месте; кучер  Владимира  расхаживал  перед
оглоблями,  удерживая  ретивых. Он  помог барышне и  ее  девушке  усесться и
уложить узлы и  шкатулку,  взял возжи,  и лошади  полетели.  Поручив барышню
попечению судьбы  и искусству  Терешки кучера,  обратимся к молодому  нашему
любовнику.
     Целый  день  Владимир  был  в  разъезде.  Утром  был  он  у жадринского
священника; насилу  с ним уговорился; потом поехал искать  свидетелей  между
соседними помещиками. Первый, к кому явился он отставной сорокалетний корнет
Дравин,  согласился  с  охотою.  Это приключение, уверял он, напоминало  ему
прежнее  время и гусарские проказы.  Он уговорил Владимира  остаться у  него
отобедать, и уверил его, что за другими двумя  свидетелями дело не станет. В
самом деле тотчас после обеда явились  землемер Шмит  в усах и шпорах, и сын
капитан-исправника,  мальчик лет шестнадцати, недавно  поступивший  в уланы.
Они  не  только  приняли  предложение  Владимира,  но  даже  клялись  ему  в
готовности  жертвовать для него жизнию.  Владимир обнял их  с  восторгом,  и
поехал домой приготовляться.
     Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово
с своею  тройкою и  с  подробным, обстоятельным наказом,  а  для  себя велел
заложить  маленькие сани  в  одну лошадь,  и  один без кучера  отправился  в
Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога
была ему знакома, а езды всего двадцать минут.
     Но  едва  Владимир выехал  за  околицу  в  поле,  как  поднялся ветер и
сделалась такая  мятель,  что он  ничего не взвидел.  В одну  минуту  дорогу
занесло; окрестность  исчезла  во мгле мутной и  желтоватой, сквозь  которую
летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и
напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала  наудачу и  поминутно
то   взъезжала  на   сугроб,   то   проваливалась  в  яму;  сани   поминутно
опрокидывались.  -   Владимир   старался  только   не  потерять   настоящего
направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал
еще  до Жадринской  рощи. Прошло  еще около десяти минут; рощи всь  было  не
видать.  Владимир  ехал  полем,  пересеченным глубокими оврагами. Мятель  не
утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился
градом, не смотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу.
     Наконец  он увидел, что едет  не в  ту  сторону.  Владимир остановился:
начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было ваять ему
вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала.  Уже  более часа был он в
дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю  не было
конца. Всь сугробы, да  овраги;  поминутно сани опрокидывались, поминутно он
их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
     Наконец  в  стороне  что-то стало  чернеть.  Владимир  поворотил  туда.
Приближаясь, увидел  он  рощу. Слава  богу, подумал он,  теперь  близко.  Он
поехал около рощи,  надеясь тотчас попасть на  знакомую  дорогу или объехать
рощу  кругом:  Жадрино находилось тотчас  за нею. Скоро  нашел он  дорогу, и
въехал во мрак дерев, обнаженных  зимою. Ветер не  мог  тут  свирепствовать;
дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
     Но  он ехал,  ехал, а  Жадрина  было  не  видать; роще  не было  конца.
Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес.  Отчаяние овладело
им. Он ударил  по лошади; бедное животное пошло  было  рысью, но скоро стало
приставать  и  через четверть  часа пошло шагом,  не  смотря  на  все усилия
несчастного Владимира.
     Мало-по-малу деревья начали редеть,  и Владимир выехал из лесу; Жадрина
было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его;
он  поехал  наудачу.  Погода  утихла, тучи  расходились,  перед  ним  лежала
равнина, устланная  белым  волнистым  ковром.  Ночь была довольно  ясна.  Он
увидел невдалеке деревушку, состоящую из четырех или пяти  дворов.  Владимир
поехал к ней. У первой избушки он выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал
стучаться.  Через  несколько  минут  деревянный  ставень поднялся,  и старик
высунул  свою  седую  бороду.  "Что те  надо?"  -  "Далеко  ли  Жадрино?"  -
"Жадрино-то далеко ли?"  - "Да, да! Далеко ли?" - "Недалече;  верст  десяток
будет". При сем ответе  Владимир схватил себя за волосы и  остался недвижим,
как человек, приговоренный к смерти.
     "А отколе  ты?  Э продолжал старик. Владимир не имел духа  отвечать  на
вопросы.  "Можешь  ли  ты,  старик",  сказал  он,  едостать мне  лошадей  до
Жадрина?" - "Каки у нас лошади", отвечал мужик. - "Да не могу ли взять  хоть
проводника? Я заплачу, сколько емy будет угодно". - "Постой", сказал старик,
опуская  ставень,  "я   те  сына  вышлю;  он  те  проводит".  Владимир  стал
дожидаться.  Не прошло минуты, он  опять начал стучаться. Ставень  поднялся,
борода показалась.  "Что  те надо?" -  "Что ж  твой сын?" -  "Сей час выдет,
обувается.  Али ты прозяб? взойди  погреться".  - "Благодарю, высылай скорее
сына".