Полянка зимняя бела,
В лесу — бурана вой.
Ночная вьюга замела
Окопчик под Москвой.
 
На черных сучьях белый снег
Причудлив и космат.
Ничком лежат пять человек —
Советских пять солдат.
 
Лежат. Им вьюга дует в лоб,
Их жжет мороз. И вот —
На их заснеженный окоп
Фашистский танк ползет.
 
Ползет — и что-то жабье в нем.
Он сквозь завал пролез
И прет, губительным огнем
Прочесывая лес.
 
«Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!»—
Ответила братва.
За ними, как железный еж,
Щетинилась Москва.
 
А черный танк все лез и лез,
Утаптывая снег.
Тогда ему наперерез
Поднялся человек.
 
Он был приземист, белокур,
Курнос и синеок.
Холодный глаз его прищур
Был зорок и жесток.
 
Он шел к машине головной
И помнил, что лежат
В котомке за его спиной
Пять разрывных гранат.
 
Он массой тела своего
Ей путь загородил.
Так на медведя дед его
С рогатиной ходил.
 
И танк, паля из всех стволов,
Попятился, как зверь.
Боец к нему, как зверолов,
По насту полз теперь.
 
Он прятался от пуль за жердь,
За кочку, за хвою,
Но отступающую смерть
Преследовал свою!
 
И черный танк, взрывая снег,
Пустился наутек,
А коренастый человек
Под гусеницу лег.
 
И, все собою заслоня,
Величиной в сосну,
Не человек, а столб огня
Поднялся в вышину!
 
Сверкнул — и через миг померк
Тот огненный кинжал...
Как злая жаба, брюхом вверх,
Разбитый танк лежал.