Пишу для тех поэму эту, 
   Кто до преклонных дожил лет 
   И, верен юности обету, 
   Свободных дум хранил завет. 
   Из строя выбыло уж много 
   Борцов гражданственной борьбы, 
   И одного они лишь бога 
   Теперь усопшие рабы. 
   А из живых, готовый скоро 
   В могилу лечь, иной старик 
   Изменой памятник позора 
   Себе сознательно воздвиг. 
   Пускай, мол, ведают потомки, 
   Что могут быть и старики, 
   Ходячим мненьям вопреки, 
   То гибки нравственно, то ломки. 
   Ах, не один из нас погиб! 
   И долго мы еще могли б 
   Вести беседу в этом роде, - 
   Но мне пора уж о природе. 
   
   Всегда природу я любил; 
   Да и она меня любила. 
   Наглядна мне, средь прочих сил, 
   В ней притягательная сила. 
   И мнится: в душу я проник 
   Ее явлений, их язык 
   Своеобразный понимая. 
   Метелей буйный бред и вой, 
   И грохот гроз, и тишь немая, 
   И слезы осени больной, 
   И молодые ласки мая - 
   Все перечувствовано мной. 
   С возникновения вселенной 
   Наш дух меняли времена; 
   Но красотою совершенной 
   Была земля одарена 
   И пребывает неизменной. 
   Все на земле и все над ней, 
   Чем семьянин пленялся древний, 
   Не устарев до наших дней, 
   Пленяет жителя деревни. 
   Узор древесного листа, 
   Пахучесть розы и сирени, 
   Воздушной радуги цвета, 
   Полудня блеск, ночные тени 
   Живут в веках без изменений. 
   Леса, и нивы, и луга 
   Являют нам картину ту же, 
   Не лучше древней и не хуже, 
   И звуки те же. Берега 
   Волна ласкает с тем же плеском; 
   Не изменяет соловей 
   Живой мелодии своей. 
   И меж собой беседу треском 
   Ведут и в наши дни таким, 
   Как в дни Гомеровы, цикады, 
   Упоминаемые им 
   В одной из песен Илиады... 
   Природа родины моей, 
   Издавна бывшая мне другом, 
   Теперь, когда на склоне дней 
   Томлюсь я старости недугом, 
   Еще мне ближе и милей. 
   Ведь я не буду в тягость ей, 
   Хотя бы я, больной и хилый, 
   Шаги замедлил пред могилой. 
   Живые тени старины 
   Лишь людям в тягость поневоле, 
   Но, не играющему роли, 
   И мне уж люди не нужны, 
   А люди новые - тем боле! 
   
   Да! Под конец минувший век 
   Суть жизни всю переиначил, 
   И современный человек, 
   Как чудо, старцев озадачил; 
   Он прежде мерою ума 
   Явленья жизни строго мерил; 
   Но шутникам теперь поверил, 
   Что хочет родина сама, 
   Чтобы в умах царила тьма. 
   И вот, уж нет подъема духа 
   И нет гражданственных начал... 
   Как скуден ум! Как сердце сухо! 
   Как современник измельчал! 
   Меж тем в нем гордости не меньше, 
   Чем в ницшеанском Ubermensche[1], 
   И я предпочитаю дуб 
   Времен теперешних герою. 
   Он - дерево, но он не глуп; 
   В нем сердцевина под корою. 
   Прожить бы мне остаток дней 
   Подальше от таких людей! 
   Они в родимом пейзаже 
   Как будто близки чересчур. 
   О, если б он был вовсе даже 
   Без человеческих фигур! 
   Без них приятнее в отчизне, 
   К тому ж, толпясь пред сценой жизни, 
   Все тот же видим мы сумбур. 
   Ведь мы скучали бы, не так ли, 
   Когда бы в оперном спектакле 
   Нам распевали каждый день 
   Средь живописных декораций, 
   Но монотонно, без варьяций 
   Одну и ту же дребедень? 
   
   О, никогда еще, как ныне, 
   Мирской мне не был труден гнет! 
   И зов таинственный влечет 
   Меня, усталого, к пустыне. 
   Как хорошо, как тихо там! 
   Теперь бы время, старцы-братья, 
   Уйти от уз, несносных нам, 
   В ее широкие объятья, 
   Друзей отечественной тьмы 
   Не слышно будет и не видно. 
   А пред уходом нашим мы 
   Им на прощанье скажем: «Стыдно!» 
   О старцы! Смерть уже близка. 
   Уйдем, уйдем, еще пока 
   Нам не поются панихиды 
   В затишьи новой Фиваиды.
 
[1] Сверхчеловеке (нем.).