Авиавступление
 
                            Посвящается слушателям
                            школы Ленина в Лонжюмо
 
Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
        соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
        летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
        Давай с тобой, Время, покурим.
Прикинем итоги.
        Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.
 
И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши,—
                         не юны,
что нас провожают
           и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто —
                        кулаками...
 
Земля,
   ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
            бежит паровозик,
как будто
       сдвигают
             застежку
                  на «молнии».
 
Россия любимая,
          с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия,
     я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда —
           тебе больно, Россия.
 
Как мелки отсюда успехи мои,
                         неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
              что много сказать
                          не успею.
Ты, Время, не деньги,
          но тоже тебя не хватает.
 
Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
        огненные автографы!
Векам остаются — кому как удастся —
штаны — от одних,
         от других — государства.
 
Его различаю.
         Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль,
                             паривший
в записках о школе его под Парижем.
 
Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
           что я этой темы
                         касаюсь,
простите за трусость,
             что я ее раньше
                        не трогал.
 
Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
                               прощаю.

 
Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
        в облаках алебастровых
планета —
        как Ленин,
                мудра и лобаста.
 
            1
 
В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.
 
Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки,— пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.
 
Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны — тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.
 
А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
диалектикою познанья!
 
Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы,
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
   опилки
        из-под пилы!
 
Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.
 
Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!
 
Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков,
         скрипачей...
 
Ленин был
    из породы
        распиливающих,
            обнажающих суть
                         вещей.
 
            2
 
Врут, что Ленин был в эмиграции
(Кто вне родины — эмигрант.)
Всю Россию,
        речную, горячую,
он носил в себе, как талант!
 
Настоящие эмигранты
  пили в Питере под охраной,
    воровали казну галантно,
        жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!
 
Эмигрировали в клозеты
  с инкрустированными розетками,
     отгораживались газетами
        от осенней страны раздетой,
           в куртизанок с цветными гривами
эмигрировали!
 
В драндулете, как чертик в колбе,
   изолированный, недобрый,
     средь великодержавных харь,
        среди ряс и охотнорядцев,
           под разученные овации
              проезжал глава эмиграции —
царь!
 
Эмигранты селились в Зимнем.
А России
     сердце само —
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.
 
            3
 
Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»...
...Под распарившимся Парижем
Ленин
    режется
        в городки!
 
Раз!— распахнута рубашка,
   раз!— прищуривался глаз,
      раз!— и чурки вверх тормашками
        (жалко, что не видит Саша!) —
рраз!
 
Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков,—
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!
 
Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —
ого-го!—
Революция играла
озорно и широко!
 
Раз!— врезалась бита белая,
   как авроровский фугас —
      так что вдребезги империи,
         церкви, будущие берии —
раз!
Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов!» Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!
Раз!..
 
...А где-то в начале века
человек,
      сощуривши веки,
«Не играл давно»,— говорит.
И лицо у него горит.
 
            4
 
В этой кухоньке скромны тумбочки
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,
 
было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский
Мари-Роз,
 
прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленинское стекло,
 
и мне мнится — он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,
 
или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?
 
или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж —
 
крыши сизые галькой брезжат,
точно в воду погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,
 
над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,
 
он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию —
за то, что ее срыли!
 
и сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное
           лицо,
 
и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,
 
а за ними — фронты, Юденичи,
Русь ревет со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,
 
вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров —
славлю стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!
 
Он отсюда
       мыслил
            ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала
          парапеты
возле Зимнего на снегу!
 
(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)
 
            5
 
В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в конспекты,
спит, живой еще, невоспетый
Серго,
 
спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,
 
спи, Серго в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.
 
Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!
 
Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.
 
            6
 
Ленин прост — как материя,
как материя — сложен.
Наш народ — не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!
 
Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.
 
Заряжая ораторски
философией вас,
сам,
  как аккумулятор,
заряжался от масс.
 
Вызревавшие мысли
превращались потом
в «Философские письма»,
в 18-й том.

 
Его скульптор лепил. Вернее,
умолял попозировать он,
перед этим, сваяв Верлена,
их похожестью потрясен,
бормотал он оцепенело:
«Символическая черта!
У поэтов и революционеров
одинаковые черепа!»
Поэтично кроить вселенную!
И за то, что он был поэт,
как когда-то в Пушкина — в Ленина
бил отравленный пистолет!
 
         7
 
Однажды, став зрелей, из спешной
                        повседневности
мы входим в Мавзолей, как в кабинет
                           рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.
 
Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!
 
Скажите, Ленин, где победы и пробелы?
Скажите — в суете мы суть не проглядели?..»
 
Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.
 
«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин отвечает.
 
На все вопросы отвечает
                      Ленин.