Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя  вещь;
оно или служит объяснением цели сочинения,  или  оправданием  и  ответом  на
критики. Но обыкновенно  читателям  дела  нет  до  нравственной  цели  и  до
журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так,
особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что  не  понимает
басни, если в конце ее на находит нравоучения. Она не  угадывает  шутки,  не
чувствует иронии; она просто дурно  воспитана.  Она  еще  не  знает,  что  в
порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может  иметь  места;
что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое
и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит  неотразимый
и верный удар.  Наша  публика  похожа  на  провинциала,  который,  подслушав
разговор двух дипломатов, принадлежащих  к  враждебным  дворам,  остался  бы
уверен, что каждый из них обманывает свое правительство  в  пользу  взаимной
нежнейшей дружбы.
     Эта  книга  испытала  на  себе  еще  недавно  несчастную   доверчивость
некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно
обиделись, и не  шутя,  что  им  ставят  в  пример  такого  безнравственного
человека, как Герой Нашего Времени; другие  же  очень  тонко  замечали,  что
сочинитель нарисовал свой портрет и  портреты  своих  знакомых...  Старая  и
жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в  ней  обновляется,
кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли
избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!
     Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно,  портрет,  но  не
одного  человека:  это  портрет,  составленный  из  пороков   всего   нашего
поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не  может
быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования
всех трагических  и  романтических  злодеев,  отчего  же  вы  не  веруете  в
действительность  Печорина?  Если  вы  любовались  вымыслами  гораздо  более
ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит
у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели  бы  вы  того
желали?..
     Вы скажете,  что  нравственность  от  этого  не  выигрывает?  Извините.
Довольно людей кормили сластями; у них от этого  испортился  желудок:  нужны
горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако,  после  этого,  чтоб
автор этой книги  имел  когда-нибудь  гордую  мечту  сделаться  исправителем
людских пороков. Боже его избави  от  такого  невежества!  Ему  просто  было
весело рисовать современного человека, каким он его  понимает,  и  к  его  и
вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана,
а как ее излечить - это уж бог знает!

     Часть первая

I

БЭЛА

     Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла  из
одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками
о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас,  потеряна,  а  чемодан  с
остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.
     Уж солнце начинало прятаться за  снеговой  хребет,  когда  я  въехал  в
Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей,  чтоб  успеть
до ночи взобраться на Койшаурскую гору,  и  во  все  горло  распевал  песни.
Славное место эта долина! Со  всех  сторон  горы  неприступные,  красноватые
скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар,  желтые  обрывы,
исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а  внизу
Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного,
полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает,  как  змея  своею
чешуею.
     Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана.  Тут
толпилось шумно десятка два грузин и горцев;  поблизости  караван  верблюдов
остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку
на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, - а эта  гора
имеет около двух верст длины.
     Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких  осетин.  Один  из  них
взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам  почти  одним
криком.
     За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем  не  бывало,
несмотря на то, что она была  доверху  накладена.  Это  обстоятельство  меня
удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки,
обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет  и  черкесская
мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его  показывал,
что оно давно знакомо с закавказским солнцем,  и  преждевременно  поседевшие
усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к  нему
и поклонился: он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.
     - Мы с вами попутчики, кажется?
     Он молча опять поклонился.
     - Вы, верно, едете в Ставрополь?
     - Так-с точно... с казенными вещами.
     - Скажите, пожалуйста, отчего это  вашу  тяжелую  тележку  четыре  быка
тащат шутя, а мою, пустую,  шесть  скотов  едва  подвигают  с  помощью  этих
осетин?
     Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.
     - Вы, верно, недавно на Кавказе?
     - С год, - отвечал я.
     Он улыбнулся вторично.
     - А что ж?
     - Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете,  они  помогают,  что
кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их  понимают;  запрягите
хоть двадцать, так коли они  крикнут  по-своему,  быки  все  ни  с  места...
Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть  с  проезжающих...
Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут  на  водку.  Уж  я  их
знаю, меня не проведут!
     - А вы давно здесь служите?
     - Да,  я  уж  здесь  служил  при  Алексее  Петровиче1,  -  отвечал  он,
приосанившись. - Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком,  -  прибавил
он, - и при нем получил два чина за дела против горцев.
     - А теперь вы?..
     - Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..
     Я сказал ему.
     Разговор этим кончился и мы продолжали молча идти друг подле друга.  На
вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь  последовала  за  днем
без промежутка, как это обыкновенно  бывает  на  юге;  но  благодаря  отливу
снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже
не так круто. Я велел  положить  чемодан  свой  в  тележку,  заменить  быков
лошадьми и в последний раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший
волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый  звук  не  долетал  уже
оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали  на  водку;
но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.
     - Ведь этакий народ! - сказал он, - и хлеба по-русски назвать не умеет,
а выучил:  "Офицер,  дай  на  водку!"  Уж  татары  по  мне  лучше:  те  хоть
непьющие...
     До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что  по
жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево  чернело  глубокое
ущелье; за ним и впереди нас темно-синие  вершины  гор,  изрытые  морщинами,
покрытые слоями снега, рисовались на  бледном  небосклоне,  еще  сохранявшем
последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и  странно,
мне показалось, что оно гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам
дороги  торчали  голые,  черные  камни;  кой-где  из-под  снега  выглядывали
кустарники, но ни один сухой листок не  шевелился,  и  весело  было  слышать
среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное
побрякиванье русского колокольчика.
     - Завтра будет славная погода! - сказал я. Штабс-капитан не отвечал  ни
слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
     - Что ж это? - спросил я.
     - Гуд-гора.
     - Ну так что ж?
     - Посмотрите, как курится.
     И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки -
облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на  темном  небе
она казалась пятном.
     Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей. и  перед
нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер,  ущелье
загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел  я  накинуть  бурку,  как  повалил
снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана...
     - Нам придется здесь ночевать, - сказал он с досадою, - в такую  метель
через горы не переедешь. Что? были ль обвалы  на  Крестовой?  -  спросил  он
извозчика.
     - Не было, господин, - отвечал осетин-извозчик, - а висит много, много.
     За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам  отвели  ночлег  в
дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая,  ибо  со
мной был чугунный  чайник  -  единственная  отрада  моя  в  путешествиях  по
Кавказу.
     Сакля была прилеплена  одним  боком  к  скале;  три  скользкие,  мокрые
ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев  у  этих
людей заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться:  тут  блеют  овцы,  там
ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог  мне  найти
другое  отверстие  наподобие   двери.   Тут   открылась   картина   довольно
занимательная: широкая сакля, которой крыша  опиралась  на  два  закопченные
столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и
дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше,  расстилался  вокруг
такой густой пеленою, что я долго не мог  осмотреться;  у  огня  сидели  две
старухи, множество детей и один худощавый грузин, все  в  лохмотьях.  Нечего
было делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро  чайник  зашипел
приветливо.
     - Жалкие люди! - сказал я штабс-капитану,  указывая  на  наших  грязных
хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.
     - Преглупый народ! - отвечал он. - Поверите ли?  ничего  не  умеют,  не
способны ни к какому образованию! Уж по крайней  мере  наши  кабардинцы  или
чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и  к  оружию
никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь.  Уж  подлинно
осетины!
     - А вы долго были в Чечне?
     - Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного  Брода,  -
знаете?
     - Слыхал.
     - Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее;
а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит
и караулит: чуть зазевался, того и гляди - либо аркан на шее,  либо  пуля  в
затылке. А молодцы!..
     - А, чай, много с вами бывало приключений? -  сказал  я,  подстрекаемый
любопытством.
     - Как не бывать! бывало...
     Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне  страх
хотелось вытянуть из него какую-нибудь  историйку  -  желание,  свойственное
всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел; я вытащил из
чемодана два походных стаканчика,  налил  и  поставил  один  перед  ним.  Он
отхлебнул и сказал как будто про себя: "Да, бывало!" Это восклицание  подало
мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать;
им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь  в  захолустье  с
ротой, и целые пять лет ему  никто  не  скажет  "здравствуйте"  (потому  что
фельдфебель говорит "здравия желаю"). А поболтать  было  бы  о  чем:  кругом
народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и  тут
поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.
     - Не хотите ли подбавить рому? - сказал я своему собеседнику, - у  меня
есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
     - Нет-с, благодарствуйте, не пью.
     - Что так?
     - Да так. Я дал себе заклятье.  Когда  я  был  еще  подпоручиком,  раз,
знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и  вышли
перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал:  не
дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд.  Оно  и  точно:
другой раз целый год живешь, никого не  видишь,  да  как  тут  еще  водка  -
пропадший человек!
     Услышав это, я почти потерял надежду.
     - Да вот хоть черкесы, - продолжал он, - как напьются бузы  на  свадьбе
или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова
князя был в гостях.
     - Как же это случилось?
     - Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать),  вот  изволите
видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой - этому скоро пять  лет.
Раз, осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер,  молодой
человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме  и  объявил,  что
ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на
нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе  у
нас недавно. "Вы, верно, - спросил я его, - переведены сюда  из  России?"  -
"Точно так, господин штабс-капитан", - отвечал он. Я  взял  его  за  руку  и
сказал: "Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно... ну да мы с  вами
будем жить по-приятельски...  Да,  пожалуйста,  зовите  меня  просто  Максим
Максимыч, и, пожалуйста, - к чему эта полная форма? приходите ко мне  всегда
в фуражке". Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.
     - А как его звали? - спросил я Максима Максимыча.
     - Его звали... Григорием Александровичем Печориным. Славный был  малый,
смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод
целый день на охоте; все иззябнут, устанут - а  ему  ничего.  А  другой  раз
сидит у себя в комнате, ветер  пахнет,  уверяет,  что  простудился;  ставнем
стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на  один;
бывало, по целым часам  слова  не  добьешься,  зато  уж  иногда  как  начнет
рассказывать, так животики  надорвешь  со  смеха...  Да-с,  с  большими  был
странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у  него  было  разных
дорогих вещиц!..
     - А долго он с вами жил? - спросил я опять.
     - Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне  хлопот,
не тем будь помянут! Ведь есть,  право,  этакие  люди,  у  которых  на  роду
написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
     - Необыкновенные? - воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.
     - А вот я вам расскажу. Верст шесть от крепости жил один мирной  князь.
Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к  нам  ездит:  всякий  день,
бывало, то за тем, то за другим; и уж точно, избаловали мы его  с  Григорием
Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли
поднять на всем скаку, из ружья ли  стрелять.  Одно  было  в  нем  нехорошо:
ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович  обещался
ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада;  и
что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А бывало,  мы  его
вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и  сейчас  за  кинжал.  "Эй,
Азамат, не сносить тебе головы, - говорил я ему, яман2 будет твоя башка!"
     Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую
дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться,  хоть
он и татарин. Отправились. В ауле  множество  собак  встретило  нас  громким
лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те,  которых  мы  могли  рассмотреть  в
лицо,  были  далеко  не  красавицы.  "Я  имел  гораздо   лучшее   мнение   о
черкешенках", - сказал мне Григорий Александрович. "Погодите!" - отвечал  я,
усмехаясь. У меня было свое на уме.
     У князя в сакле собралось уже  множество  народа.  У  азиатов,  знаете,
обычай всех встречных и поперечных приглашать на  свадьбу.  Нас  приняли  со
всеми почестями и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить,  где
поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.
     - Как же у них празднуют свадьбу? - спросил я штабс-капитана.
     - Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то  из  Корана;  потом
дарят молодых и всех их родственников, едят,  пьют  бузу;  потом  начинается
джигитовка, и всегда один  какой-нибудь  оборвыш,  засаленный,  на  скверной
хромой лошаденке, ломается,  паясничает,  смешит  честную  компанию;  потом,
когда смеркнется, в кунацкой  начинается,  по-нашему  сказать,  бал.  Бедный
старичишка бренчит на трехструнной... забыл,  как  по-ихнему  ну,  да  вроде
нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги одна против
другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и  один  мужчина  на
середину и начинают говорить  друг  другу  стихи  нараспев,  что  попало,  а
остальные подхватывают хором. Мы с Печориным сидели на почетном месте, и вот
к нему подошла меньшая дочь хозяина,  девушка  лет  шестнадцати,  и  пропела
ему... как бы сказать?.. вроде комплимента.
     - А что ж такое она пропела, не помните ли?
     - Да, кажется, вот так: "Стройны,  дескать,  наши  молодые  джигиты,  и
кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер  стройнее  их,  и
галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не  цвести
ему в нашем саду". Печорин встал, поклонился ей,  приложив  руку  ко  лбу  и
сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю  по-ихнему  и  перевел  его
ответ.
     Когда она от нас отошла, тогда я шепнул  Григорью  Александровичу:  "Ну
что, какова?" - "Прелесть! - отвечал он. - А как  ее  зовут?"  -  "Ее  зовут
Бэлою", - отвечал я.
     И точно, она была хороша:  высокая,  тоненькая,  глаза  черные,  как  у
горной серны, так и заглядывали нам в душу. Печорин в задумчивости не сводил
с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не  один
Печорин любовался хорошенькой княжной:  из  угла  комнаты  на  нее  смотрели
другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и  узнал  моего
старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирной,  не  то,  чтоб
немирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости  не  был
замечен. Бывало, он приводил к нам в крепость  баранов  и  продавал  дешево,
только никогда не  торговался:  что  запросит,  давай,  -  хоть  зарежь,  не
уступит. Говорили про него, что он любит таскаться на Кубань с абреками,  и,
правду сказать, рожа  у  него  была  самая  разбойничья:  маленький,  сухой,
широкоплечий...  А  уж  ловок-то,  ловок-то  был,  как  бес!  Бешмет  всегда
изорванный, в заплатках, а оружие в серебре. А лошадь его славилась в  целой
Кабарде, - и точно, лучше этой лошади ничего  выдумать  невозможно.  Недаром
ему завидовали все наездники  и  не  раз  пытались  ее  украсть,  только  не
удавалось. Как теперь гляжу на  эту  лошадь:  вороная,  как  смоль,  ноги  -
струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на  пятьдесят
верст; а уж выезжена - как собака бегает за хозяином, голос даже его  знала!
Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..
     В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когда-нибудь, и я заметил,  что  у
него под бешметом надета кольчуга. "Недаром на нем эта кольчуга,  -  подумал
я, - уж он, верно, что-нибудь замышляет".
     Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться. Ночь  уж  ложилась
на горы, и туман начинал бродить по ущельям.
     Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть,
есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же  была
лошадь  славная,  и  уж  не  один  кабардинец  на  нее  умильно  поглядывал,
приговаривая: "Якши тхе, чек якши!"3
     Пробираюсь вдоль забора и вдруг  слышу  голоса;  один  голос  я  тотчас
узнал: это был повеса Азамат, сын нашего  хозяина;  другой  говорил  реже  и
тише. "О чем они тут толкуют? - подумал я, - уж не о моей ли  лошадке?"  Вот
присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не  пропустить  ни  одного
слова. Иногда шум  песен  и  говор  голосов,  вылетая  из  сакли,  заглушали
любопытный для меня разговор.
     - Славная у тебя лошадь! - говорил Азамат, - если бы  я  был  хозяин  в
доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину  за  твоего  скакуна,
Казбич!
     "А! Казбич!" - подумал я и вспомнил кольчугу.
     - Да, - отвечал Казбич после некоторого молчания, - в целой Кабарде  не
найдешь такой. Раз, - это было за Тереком, - я  ездил  с  абреками  отбивать
русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда.  За  мной
неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров, и передо мною  был
густой лес. Прилег я на седло, поручил себе аллаху и в первый  раз  в  жизни
оскорбил коня ударом плети.  Как  птица  нырнул  он  между  ветвями;  острые
колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу.  Конь  мой
прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы  мне  его  бросить  у
опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, -  и  пророк
вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я  уж  слышал,
как спешившиеся  казаки  бежали  по  следам...  Вдруг  передо  мною  рытвина
глубокая; скакун мой призадумался - и прыгнул. Задние его копыта  оборвались
с противного берега, и он повис  на  передних  ногах;  я  бросил  поводья  и
полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки все это  видели,
только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до
смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце мое облилось
кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, -  смотрю:  лес  кончился,
несколько казаков выезжают из него на поляну, и вот выскакивает прямо к  ним
мой Карагез; все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись,
особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана;  я  задрожал,
опустил глаза и начал молиться. Через несколько мгновений поднимаю  их  -  и
вижу: мой Карагез летит, развевая хвост, вольный как ветер, а  гяуры  далеко
один за другим тянутся по степи на измученных  конях.  Валлах!  это  правда,
истинная правда! До поздней ночи я сидел в своем овраге.  Вдруг,  что  ж  ты
думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет
и бьет копытами о землю; я узнал голос  моего  Карагеза;  это  был  он,  мой
товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.
     И слышно было, как он трепал рукою по гладкой шее своего скакуна, давая
ему разные нежные названия.
     - Если б у меня был табун в тысячу кобыл, - сказал Азамат, -  то  отдал
бы тебе весь за твоего Карагеза.
     - Йок4, не хочу, - отвечал равнодушно Казбич.
     - Послушай, Казбич, - говорил, ласкаясь к нему,  Азамат,  -  ты  добрый
человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не  пускает  меня  в
горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для  тебя
у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, -  а  шашка  его
настоящая гурда: приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга  -
такая, как твоя, нипочем.