НЕПРОПЕТАЯ МАНТРА КАТАРСИСА

1. Желчь
При слове фонтан я вижу тугую струю воды, стреляющую в небо, ощущаю на лице прохладную влажную пыль, а если повезет - замечаю клочок радуги. В первую очередь – это буйство и напор жидкостей, и уже потом архитектурный объект, какой бы квадратно-каменной могилой для воды они не был (не всем же фонтанам повезло быть Треви).
Лишь атрофией образного мышления можно объяснить решение русских локализаторов остановиться на первом значении английского «fountain», а не на втором, подразумевающим источник. Ассоциации мгновенно приобретают глубину Марианской впадины: источник жизни, источник силы, источник знаний, источник смерти, начало и конец… Все то, о чем пытается говорить Аронофски не задорно фонтанируя, а просачиваясь тягучей струйкой меж несдвигаемых глыб мозговых полушарий.
Жизнь и смерть, их фатальная взаимосвязь, любовь, судьба, вечность, жертва. Очень многое втиснуто в очень малое: глиняная густота философских идей умножается сложностью композиции, составленной из трех не пересекающихся, а взаимно дополняющих сюжетных линий. Дерзкий по глобальности замысел, вызов «Малхолланд Драйву» по части скрытых значений и недосказанности.
В процессе втискивания Вселенной в 96 минут экранного времени, за кадром осталась важная сюжетная подробность. Встретил в сети расхожую подачу фабулы: «действие параллельно развивается в настоящем времени, 2500-м и 1500-м годах». Насчет нашего времени и конкистадоров – понятно. Но откуда вдруг 26-й век? Где о нем, о будущем, говорится в фильме? Главный герой растит дерево и предается медитации в прозрачной сфере, на фоне золотых пульсаций вечности. Он последний человек на Земле? Почему выжил именно он? Что же произошло с миром?
Раз уж этот визуальный ряд стал визитной карточкой фильма, а сюжетная ветка – главной смысловой перегрузкой, я (зритель) имею право получить хотя бы намек. Кстати, на сайте режиссера http://darrenaronofsky. com некоторое время даже действовал унизительный раздел Fontain comments. Мне повезло его не застать.
Помнится, феномен «Малхолланд Драйв» заключался (и заключается) в том, что в игру со сном и явью более-менее внимательный зритель въезжал сразу. Интересовали расставленные силки деталей, их взаимодействие и тайные значения. Только когда зрительское любопытство достигло размеров Башни Дубаи и уперлось шпилем Линчу в копчик, режиссер выложил в сеть свои версии (кстати, не исчерпывающие). В случае с «Источником» неразрешимые вопросы возникают уже на уровне элементарного понимания развития сюжета. Скорое появление комментариев Аронофски – оправдание из чувства вины.
Не оставляя надежды решить для себя вопрос с будущим, чтобы дальше адекватно воспринимать происходящее, я пришел к выводу: или моя внимательность предательски иссякла, или нет там никакого будущего. Я вижу мир, живущий по уже установленным автором законам, и сообразно им развивающийся: жадно упившись молочным соком Дерева жизни, конкистадор потешно пялится в камеру (как пялятся, когда кричат «Н-е-е-т», брызгая бутафорскими слезами) и возносится в небо. Он оказывается ВНЕ времени, в некоем ином измерении. Сферический лифт медленно приближает его к освобождению от бесконечной цепи земных перерождений, а меня - к нектару.

2. Нектар
Как бы я не сомневался в сфере, предполагая, будто она – мыльный пузырь, Аронофски профессионал. С первых сцен я с восторгом отметил – он буквально приручил свет. Весь фильм видится тускло освещенным коридором подземелья. Иногда приходится напряженно вглядываться в темноту впереди, чтоб разобрать не то что выражение лица, а даже фигуру. Свет обостряет ощущение таинственности и поиска. Вооружившись подаренной режиссером свечкой с хрупким пламенем, медленно крадешься сквозь сумрак, навстречу неизведанному. Всего несколько раз – трижды, если быть точным – Аронофски позволяет свету влиться в воды «Источника». Сначала в момент прощания конкситадора с королевой.
- …я буду твоей Евой, - говорит она ему, и волна света распахивает двери. Восково-желтое лицо королевы становится воздушно-белым, почти прозрачным. Нечеловечески чистая красота, ввергающая в заблуждение.
Следующие два момент неразрывно связаны со смертью Изабеллы. Если бы я вдруг сошел с ума от снобизма и задался целью составить свой список лучших сцен в кино, обязательно бы добавил туда эту из «Источника». Да, полнокровная Изабелла до последнего экранного вздоха не выглядит смертельно больной, но я готов проглотить комки недочетов образа за одно единственное мгновение. Когда Крео еще отказывается поверить в смерть жены, делая искусственное дыхание, тонкая, прозрачная нить слюны вдруг соединяет их губы.
Так выглядит надежда.
Стоит нити порваться, и под кожу пробирается холодная ясность – все кончено, оставь ее.
Следующая сцена – похороны, как и предыдущая в больнице ослепляет своей белизной. Предположу, так Аронофски в «Источнике» видит смерть: у нее нет черных одежд. На этом портрете она прозрачна, как воздух, светла, как опустевший день, которому нет конца, бела, как стерильный кафель операционной. Белое лицо Евы уже не кажется таким прекрасным. Вот оно, заблуждение. На конкистадора смотрит не королева, а сама смерть. Как говорится: до скорой встречи… в лаборатории.

3. Лаборатория
Анализируя пробы Желчи и Нектара, прислушиваясь к себе, понимаю: Желчь не перебьет пряной горечью пыльцовую сладость Нектара, а Нектар не подсластит Желчи. Смешиваясь, они образуют третью жидкость – с необъяснимым цветом и неуловимым вкусом. Оттенков больше, чем могут определить мои вкусовые рецепторы, а значит – вкуса нет вовсе.
Я смотрел фильм без отторжения. Более того, с интересом. Но после просмотра возникло (точнее сказать, набухло до предела и взорвалось) острое понимание губительного надрыва, с которым режиссер реализовал свой замысел. Вместо того, чтобы говорить ПРОСТО, с чистотой горного источника, весь фильм мне усердно ПЫТАЛИСЬ что-то сказать, изощренно втолковать что-то, что в вязком струении образов и смыслов осталось недостаточно сильным, чтобы подняться со дна источника и пропеть мантру катарсиса. Так оно там и осталось - задохнувшейся песней ослабленной жизни.

Raul Duke ©