Со временем стало даже модно обвинять членов жюри Каннского МКФ 1960-го года в недальновидности, поскольку Гран-при тогда вручили «Сладкой жизни», производившей впечатление жгуче злободневной, а не новаторскому «Приключению» Антониони, кардинально изменившему представления о киноязыке. Но «конфликт» двух великих режиссёров кажется несколько надуманным, так как и Феллини, и впервые снискавший признание его коллега и соотечественник говорили об одном – пусть по-разному. И, безусловно, оба произведения стали, по выражению маэстро, «явлением, вышедшим за рамки просто фильма», несмотря на бесчисленные собственно кинематографические новации, в первую очередь – в области кинодраматургии (это получит глубокое развитие в исповеди «8 1/2»). Феллини, по существу, вскрывает ту же некоммуникабельность, разобщённость, начавшую преобладать в обществе. Рубини-Вергилий даже не подозревает, всё глубже погружаясь в манящую преисподнюю, что знакомит с ней Данте – и автора, и зрителя, всё-таки со стороны, отчуждённо, как у Брехта, наблюдающих за причудами «загнивающей буржуазии». Эта фраза (как и заглавное словосочетание, у Леонида Гайдая звучащее уже иронически), слишком быстро превращённая в речевой штамп, обретает подлинный, исконный смысл, обозначая процесс неизбежного движения общества непосредственно в пропасть – процесс, запечатлённый хроникально и во всех нюансах.

Однако режиссёр не случайно делал оговорку в том духе, что сам отдался тогда (не только на съёмках) ощущению «таинственной сладости жизни». И отождествление с Марчелло (не случайно именно Мастрояни исполнит роль «альтер-эго» кинематографиста в «8 1/2»), чьи притупляющиеся способности к здравомыслию, рефлексии и критическому восприятию действительности пока, к счастью, не атрофировались, в исторической перспективе видится всё же не наименее предпочтительным. Во всяком случае – предпочтительнее, нежели проникнуться крайне пессимистичным, трагическим миросозерцанием профессора Штайнера, предчувствующего надвигающийся апокалипсис (воспринимаемый автором не без скепсиса, на что указывает пролог со статуей Иисуса Христа, парящей над Римом, – невольная пародия на Второе пришествие) и потому решающегося на крайний шаг. Сам Феллини не избежит искушения – и спустя десятилетие создаст безотрадный «Сатирикон», где «сладость» сменит горечь, а, допустим, изумительно лёгкая, эпатирующая ханжей и пуритан эротика в сценах с сексапильной Анитой Экберг уступит место эпизодам бесчувственных и жестоких оргий. «Сладкая жизнь» воистину неотъемлема от периода «экономического бума», оказавшись философско-художественным свидетельством, фотографией (точнее, фотомонтажом или даже коллажем, хотя чаще употребляется термин «фреска», подчёркивающий свободную, почти новеллистическую композицию, вольный полёт мысли художника) эпохи, оставаясь работой по-настоящему живой, неподвластной старению, по-прежнему покоряя сладостью, которую тонкий привкус горького уберегает от слащавости.