Чаплин задолго до выхода фильма, иронизируя по поводу похожести на него Гитлера, обвинял «великого диктатора возрождённой Германии» в плагиате – «краже» усов. Но, по всей видимости, потерял уже всякое терпение после того, как этот политик, популист и мистик, предстал в новом качестве – маниакально одержимого навязчивыми идеями строителя Тысячелетнего рейха, свирепого и беспощадного к врагам. И создал, вероятно, лучшую за всю историю существования кинематографа сатирическую комедию, ничуть не утратившую своей остроты и спустя десятилетия.

А ведь исходил кинематографист из двух простых в общем-то предпосылок. Во-первых, «маленький человек», бедный парикмахер-еврей, живущий в вымышленной Томании, который ещё во время Первой мировой войны получил ранение и контузию, потеряв память и на долгие годы угодив в больницу. Чаплин, состоявший в личной дружбе со многими именитыми советскими режиссёрами, наверняка видел один из шедевров «монтажного кинематографа», «Обломок империи»/1929/, хотя и развил идею Фридриха Эрмлера творчески. А остроумный пролог, вскрывающий абсурдность боевых действий, когда всё идёт вкривь и вкось (между прочим, Луис Бунюэль приписывал себе авторство гэга, когда ядро из-за слабой выталкивающей силы падает недалеко от пушки), не просто стилизован под ранние короткометражки, прежде всего под пацифистскую «На плечо!» /1918/, но является сущим реквиемом по «слэпстику», умершему с приходом звука.

Во-вторых же, режиссёр сделал (словно по наущению самой жизни) грозного Аденоида недостойным двойником своего героя – типажа Бродяги. Уморительны и едки, подчас символичны сцены с Хинкелем. Он самозабвенно играет глобусом, воображая, что точно так же будет жонглировать миром, и упоённо читает речь, изрыгая сотни похожих на немецкие слова звуков, заставляя внять проклятьям и угрозам даже микрофон. В неизбежное соперничество по поводу доминирования… кресла выливается встреча с коллегой и союзником Бенцини Наполони из страны Бактерия; «говорящей» фамилии и гротесковой игры ненадолго появившегося на экране Джека Оуки хватило, чтобы высмеять наполеоновские амбиции Муссолини, вознамерившегося вернуть Италии славу Древнего Рима. И, безусловно, гениален неожиданный финал, когда внешне идентичные персонажи меняются местами (мотив марктвеновского «Принца и нищего» привлечён на редкость удачно) – и уже парикмахеру приходится обращаться к миру с посланием. Но в проникновенной речи, в сущности, самого автора, напрямую адресованной зрителю («Обломок империи», к слову, завершался точно также), слышится не только надежда на скорое выздоровление человечества, что было отмечено почти сразу. Воззвание словно вобрало в себя без преувеличения всю боль, накопившуюся за долгие годы (не только в связи с нацизмом) в душе Чаплина, этого великого гуманиста… Он предельно честен в анализе природы тоталитарной власти, органически чуждой, хочется верить, людской натуре, – власти, которая выглядела бы смешной, не приноси столько горя и зла.