«Замок паутины» стал первой частью условной дилогии по мотивам пьес Вильяма Шекспира, завершённой спустя 40 лет картиной «Ран». Экранизация «Макбета», снятая оператором Асаити Накаи в чёрно-белом изображении, поражает уникальными, отнюдь не изысканными, но, напротив, грубыми и достоверными декорациями замка, которые по ходу действия, не претерпевая внешних метаморфоз, всё же меняются сообразно помыслам его обитателей. И неожиданно приобретают ирреальные, фантастически устрашающие очертания, как в лентах немецкого экспрессионизма. Автор не просто поместил действие трагедии в контекст средневековой Японии, но придал истории некое предостерегающее, отчасти зловещее звучание, что лишь усиливает напряжённость атмосферы. Не удивительно, что на Родине Куросава неоднократно оказывался тем самым, несуществующим в своём отечестве пророком, воспринимаясь в качестве чуть ли не ведьмы (из пролога фильма), чьи пророчества-проклятия неизменно сбывались…

Вот и на сей раз, переместив события из одного зиждущегося на условностях и строгих ритуалах общества в иное, более знакомое и близкое ему лично, режиссёр убеждает в незыблемости людских маний, слабостей и пороков. В том, что жестокая борьба за доминирование проявляется повсеместно и весьма схоже. Он сознательно пошёл на опрокидывание расхожих представлений о самурайско-сёгунской Японии, где, как считается, было всячески ограничено влияние женщин на политическую жизнь: и там существовали свои леди Макбет – такие, как Асадзи. Равно как и воители не могли избавиться от тщеславных амбиций, испещрить которые не помогут никакие уставы, включая фундаментальное «бусидо». Но, как и в, возможно, лучшей своей работе, гениальном «Расёмоне» /1950/, Куросава вовсе не отстаивает мысль об изначальной растленности природы человека, понимаемой (а точнее, чувствуемой) им во всей сложности диалектической борьбы и единства противоположностей. Он вновь проявляет себя великим гуманистом, вслед за Шекспиром не оставляя сомнений в победе Добра над Злом. Это тем важнее, что лента появилась в противоречивый для страны период – восстановления в свете рождения феномена «японского чуда» прежней, патриархальной идеологии, подвергнутой развенчанию вследствие поражения во Второй мировой войне. Символичны повторяющиеся кадры пролога и эпилога, когда на фоне сиротливых, заброшенных гор звучит стихотворный текст-приговор, внушающий мысль о неизбежном крушении любой империи, замешанной на крови. Ибо опутывающие общество невидимой паутиной владельцы Замка изнутри подтачивают устои людского существования, готовя себе мучительную погибель. Каждый из них рано или поздно, но беспременно сгинет подобно Васидзу. И пусть необязательно – под градом пущенных стрел. Этот виртуозный по исполнению, впоследствии многажды цитировавшийся план-эпизод, когда на затравленного толпой правителя, кажущегося бесконечно отчуждённым, обрушивается кара словно самого Рока, является потрясающей метафорой неотвратимости расплаты за жажду власти.