Пролог. Большая черепаха медленно ползет по траве. Она тяжело дышит. Эти звуки кажутся такими же древними, как и ее панцирь.

Старый король.Почему она всегда ползет в ту сторону?

Он прогуливается по галерее своего двора, окруженного садом. Рассеянный солнечный свет, тени, цвет одежд, опахал не золотороскошный, тяжеловесный, избыточный, как на Ближнем Востоке, а золото-коричневый, смягченный, благородный, как на Дальнем.

Придворный.В той стороне море, откуда ее привезли.

Старый король.Если такому низкому существу задана цель, то что же человек?

Черепаха до конца дней будет помнить, что должна вернуться к своим истокам. Придворному поэту Сунгу, любимому другу молодого короля, задано «уйти в ничего не помнящее ничто, снова стать ничего не значащим ничем, каким был до рождения своего». Абсолютная пустота, ничто, всепровождающее небытие Лао-Цзы в «Дао дэ дзине» обозначил иероглифом дао.

Дойдя до пределов пустот,
Сосредоточусь в недвижности и покое.
Там сотворяются купно мириады вещей,
И я наблюдаю за их возвращеньем.
Вот вещи роятся — и каждая снова
вернется к корням.
Возвращение к корню — успокоение,
В успокоении обретение новой судьбы.

В первом известном нам рождении Сунгу дао задает ему великую цель. Он оставляет и своего короля, и свою поэзию, потому что его стихи «не рождаются под звуки казни... они в этом мире не нужны». Во втором известном нам рождении (20-е годы XX в., маленькая корейская деревня) Сунгу тоже поэт и тоже отказывается от своей поэзии, но уже не ради дао, а ради кровавого предназначения, на нем лежит заклятье кровной мести.

Ян. Это тот, кому надлежит мстить и кто совершил немыслимое злодейство зарезал серпом маленькую девочку, сестру еще не родившегося Сунгу. Ее отец Цай не пустил переночевать Яна, деревенского учителя, вернувшегося поздним вечером из города, — кончилась очередь Цая кормить его и держать на постое. Но Яну некуда ночью идти, и он как обиженный зверь, скуля и мелко дрожа, зарывается в сено в каком-то сарае, а наутро за малейшую провинность хочет наказать дочку Цая, но в неистовом бешенстве хватает со стены серп...

Цай. «Надо отомстить, иначе небо отвернется от нас, как от подлых тварей». Цай уезжает в Китай на поиски Яна. Но когда он находит того на серебряных рудниках, его словно оставляют силы и неизвестно откуда пришедшая женщина, ставшая потом женой Яна, отводит уже занесенную для смертного удара руку. Старый Цай возвращается домой. «Неужели мы умрем, так и не отомстив ему?» — встречает его жена. Они берут в дом молодую наложницу, чтобы она родила им сына.

Немая. Она родила им сына. Сунгу. Через которого, как говорит его учитель-монах, «в наш мир суждено прийти неповторимым стихам». Но его стихи так и остались невостребованными там, откуда они приходят. На Сунгу наложила свое предназначение судьба. «Ты был выпрошен у судьбы только ради мести, — говорит ему перед смертью отец и передает заржавленный от крови серп. — Пока не совершится справедливое, пусть не будет у тебя ни жены, ни детей, ни счастья, ни печали».

Сунгу, которому лет семь, садится у забора и, не двигаясь, уставившись в одну точку, замирает. Плачущая немая подходит к Сунгу и пытается загородить его голову руками от палящего солнца. Потом она приносит топор и ветки и строит над Сунгу что-то вроде навеса.

Она ни разу не заглядывает с немым вопросом в глаза, не просит его вернуться домой, тем более ничего не требует — изначальное уважение к поступку, мысли, выбору другого перекрывает даже ее всепоглощающую материнскую любовь. Анатолий Ким, по рассказу которого сделан фильм, пишет о «великом безмолвии ее доброты».

Палит солнце, идет дождь, меняется время года, Сунгу неподвижен. И даже тогда, когда мимо него проезжает в повозке Ян со своей женой, уверенный, что, коль Цай умер, ему теперь нечего бояться.

«Мудрый даос» — глумится Ян над Сунгу. Но он не прав. В добровольной немоте Сунгу скорее не знаменитое даоское недеяние (у вэй), то есть слияние с дао, а чудовищная концентрация, когда останавливается и время, и пространство, и все уплотняется в одну точку. «Ты был выпрошен у судьбы только ради мести...» В Корее с ее конфуцианскими традициями, культом предков, когда в семейном храме хранятся таблички с именами родственников за многие сотни лет, а в каждой такой табличке пребывает душа предка, которую все потомки обязаны почитать, связи с миром духов не рвались до тех пор, пока оставался на земле хоть один мужчина из рода. Поэтому у Сунгу не может быть двух предназначений, не может быть другой жизни, кроме мести. «Ни счастья, ни печали...»

Монах. «Если маленькому ребенку отрубают голову, то о каких небесных законах можно толковать? — говорит Сунгу своему старому школьному учителю, странствующему монаху. — Тогда только месть, вот единственный закон».

Монах. То, что мучает тебя, сон. Долгий, тревожный, от которого ты когда-нибудь очнешься, мести не будет. И тогда стихи снова могут прийти к тебе, если, конечно, музыкант захочет играть на своей забытой флейте... Человек всего лишь тростниковая флейта, на которой кто-то играет.

Несостоявшийся поэт и странствующий монах, который «смеет действовать от имени Бога», но никогда "не встречался с Богом", спрятались от дождя под одним навесом.

Монах. Нету такой истины, которую обозначают словом «Я».

Сунгу. Есть такая истина. Вот я, а вот ты. Мы стоим здесь, и головы у нас мокрые от дождя.

Монах. Не мокрые это головы, это две неясные сущности, блуждающие по своим призрачным путям между началами инь и янь.

В восточной философии «добро» и «зло» не противопоставлены так окончательно, как в западной. Нет абсолютных света и тьмы, каждое из этих начал несет в себе зародыш другого. Чисто графически это выражено в самом знаке «инь-янь». Противоположности взаимно порождаются. В родительском горе Цая есть зерно его вины перед Яном, когда тот скулил на сеновале. Истоки святой мести — гораздо раньше, чем когда проливается кровь. Быть может, поэтому на Западе говорят: «Подставьте левую щеку», а на Востоке: «Велики они или малы, много их или мало — за обиды платите добром» (Лао-цзы). Но сколь явно бы ни говорили великие, малые учатся слышать их всю жизнь.

На минуту встретились на дороге поэт и монах, но этот диалог они ведут давно, и именно он в своей потаенной немоте, которая только в переломные моменты обнаруживает голос, задает им великую цель земного существования. Немота немой тоже единожды отпускает ее.

Это открывается Сунгу только тогда, когда он при смерти, в лихорадочном бреду. Когда это происходило в реальном времени — он этого не услышал. Они высоко в горах, немая несет маленького Сунгу на спине. Он просит ее остановиться и читает ей свои стихи: «Снег падает сверху, а лежит внизу, так кому же он принадлежит — земле или небу?» Немая смотрит на эти горы, снега, небо, и мы единственный раз слышим ее голос: «Благодарю вас за моего ребенка, отныне пусть он будет и вашим сыном». Но месть отняла Сунгу и от нее, и от стихов, и от неба.

Румынка Эльза. Отняла его и от румынки Эльзы. Сунгу едет в поисках Яна на Сахалин. Это уже послевоенные годы. С первого же кадра — узнаваемая советская действительность. Лесопилка, барак, рыббаза, раздаточное окно столовой, друг Лешка в тельняшке, который ходит в клуб на танцы. Но даже эта реальность, казалось бы, самая несгибаемая и самая настырная в приметах социума, словно свертывается, сжимается под давлением той сверхидеи, которую несет в себе Сунгу. И в кадре не нарочито, без акцента, только то, что вне времени: сети, лодка, опилки, темная, грязная столовая без привычных лозунгов и плакатов, призванных засвидетельствовать сталинский режим. Режим в картине только один — месть. Поэтому ни государство, даже самое тоталитарное, ни время, даже самое апокалиптическое, не властны над местью. Не властна над ней и румынка Эльза. Когда она раздевается и ложится на кровать, бережно оправляя ситцевые в цветочек простыни, Сунгу медленно встает из-за стола, снимает рубашку, и мы видим растекающееся пятно крови на его штанах. Закадровый голос: «Он заболел той же болезнью, от которой умер его отец».

Месть. Мести не дано было свершиться, но не из-за кровавой мочи — болезнь, которая унесла из жизни Цая, занесла смертный приговор и над Сунгу. Он не выполнил своего родового предназначения, так как Ян, «неотмщенный детоубийца», умер по вине других детей. Они топили крысу в луже, а потом облили ее бензином и подожгли. Горящая крыса вбежала в сенной сарай, куда только что забрался пьяный Ян, которого перед этим те же мальчишки затолкали в лужу. Экранная жизнь Яна, как начинается с обиды на весь мир, от которой он пытается зарыться в сене, так и кончается. Только на сей раз смерть ожидает его самого. Сенной сарай загорается весь сразу. Пламя, да еще на ветру, неистовое. Но не костром в небо, а как огненное колесо. Колесо судьбы, карма просто неистовствует.

Сунгу ничего этого не знает. Истекая кровью, он едет на поезде туда, где живет Ян. Недалеко от его дома Сунгу встречает Цай: «Ты без меня не найдешь, я помогу». Рядом с домом стоит дочь Цая. «Как же так? — спрашивает Сунгу. — Тебя же убили». «Нет, меня никто не убивал», —отвечает она и отходит. Душу нельзя убить. Но эти «души предков» Сунгу видит в плоти и в яви. Все предельно натурально, пространство не искривлено, никакой мистики, загробной овеществленности, никаких голосов с небес, «теней отца Гамлета». Все в прямом соответствии с восточным религиозно-мифологическим мироотношением — как продолжение реальности.

Сунгу с серпом в руке стоит, прислонившись к дверному косяку и смотрит на старуху, жену Яна, которая варит снадобья. Сунгу стонет, сползает на пол и теряет сознание. Через несколько дней он приходит в себя, и старуха говорит ему, что Ян год назад умер, «исчез с лица земли, как не было». Когда-то давно, когда она была еще девушкой, к ним в дом пришел тот самый странствующий монах. Он увидел, что она неизлечимо больна, и увел ее в горы к Учителю, дабы излечить, но при этом жизнь она получала «не для себя», а чтобы «служить людям». Она должна была «выбрать самого худшего из людей и стать его женой». Она выбрала Яна. И искупала его грехи. Бесплатно лечила людей, знала «о каждой птице, о каждой реке, о каждой горе». Бессмысленная жестокость не могла быть искуплена никаким другим злом. Поэтому только она одна на всем свете могла вылечить умирающего на ее руках Сунгу.

Дом. По берегу океана идут старуха и Сунгу. Он становится перед ней на колени: «Разрешите мне быть вашим сыном (обе его матери ж этому времени уже умерли)... Я построю дом, и мы будем жить вместе».— «Прежде чем ты построишь дом, меня убьет железо».— «А вы не прикасайтесь к железу». — «Душа моя давно созрела для смерти, как яблоко. А железо поможет, оно лучше всего остального дарует нам смерть».

Все в мире имеет свою ценность, и перед всем открыта ее душа. Железо вызывает благодарность за легкую смерть. Ян вызывает потребность не сопротивляться, не наказывать, не мстить, а искупать его грехи. «Полоумная, вот навязалась на мою голову», — причитает Ян. «Меня послали к тебе те самые, что живут скрытно. Те самые, что умеют повелевать на расстоянии, это они не дают до сих пор нам всем погибнуть».

Одна из главных идей сущего в «Дао дэ дзине»: «Ничто в мире не сравнится с учением без слов и с пользой от недеяния». Жена Яна не только спасла Сунгу его физическую жизнь, она освободила его душу от кармического заклятья, от сна мести. Сунгу начинает строить дом на берегу океана.

Финал. Старуха срезает тем самым серпом лечебные травы. По дороге едет грузовик, волоча за собой на тросе огромную железную бадью. Приближающийся звук громыхающего по колдобинам железа словно сам по себе чреват смертью. Но быть может такая смерть и впрямь самая простая и легкая из всех, которые нам «даруются». Титр: «Так осуществилась месть».

К Сунгу, строящему дом, приходит Высокий Немой. Он приносит ему клочок бумаги со словами: «железо убило старуху». Кто этот Высокий Немой, про которого Сунгу только и знает, что тот видел Хиросиму и после этого молчит. Неизвестно откуда приходящий и куда уходящий, он сует встречному записку и требовательно смотрит на него. Чего он хочет, например, от Лешки, которому оставляет бумажку со словами: «хор вождей», не требует в фильме расшифровки и не предназначено для каких-то современных аллюзий. Ролевая функция этого посредника между людьми здесь иная. Самое разное, самое противоположное или, казалось бы, самое постороннее, инобытное этому миру (как, например, знаменитый романс: «Не брани меня родная, что я так люблю тебя... знать судьба моя такая, что должна его любить», —который поет в поезде русская женщина) — все и со всем соединимо. Все — из одного корня.

И эта многослойная реальность, в плане привычных кинематографических канонов внежанровая, внепсихологическая, сбивающая все бытующие представления о связи условного и реального, прямого слова и подтекста, идеи и образа, эта многослойная экранная реальность, вся как бы настоенная на «Дао дэ дзине» (даже цвет кажетсясхожим — влажный, сине-серо-зелено-коричневый), выдерживает любые совмещения. И внешние, изобразительные: титры, выделяющие главное, названия новелл, закадровые голоса то от автора, то почему-то вдруг единожды от лица Цая. И внутренние: и время и пространство здесь предельно раскрепощены, способны и сжиматься и растягиваться. Все со всем сосуществует то параллельно, то пересекаясь в какой-то одной точке. Но видимый на экране мир — мир живых и мир мертвых, мир дольний и мир горний — един и целокупен. Узнав о смерти старухи, Сунгу лежит на берегу океана. Невдалеке две женщины собирают в корзины морские раковины и говорят между собой по-корейски. Но вот сквозь их голоса начинают проступать другие звуки. Сунгу поднимает голову и видит, что по берегу движется королевская процессия: носилки, опахала, бубны, песнопения.

Молодой король. Мой близкий друг, поэт, много ли стихов удалось тебе написать, удалившись в тихую хижину?

Сунгу. Моим стихам не суждено было появиться в мире, где властвует месть. Если один человек может убить другого, для чего им нужна моя поэзия?

Молодой король. Может, затем, чтобы изчезла у людей неудержимая жажда мести.

Сунгу. Государь, слова ваши порождают надежду в моем сердце.

Но чье это сердце? Сунгу — первого известного нам рождения? Второго? И кто это лежит на берегу? «Неясная сущность», блуждающая по своим призрачным путям между инь и янь? Или отнесенная «назад к самому началу круговращения»? Или вернувшаяся к корням и нашедшая успокоение, а «в успокоении — обретение новой судьбы»? Или это «забытая флейта», на которой музыкант еще захочет играть? Но все эти вопросы по логике фильма не имеют однозначных ответов, в каждом зерно чего-то противоположного.

Королевская процессия удаляется, а поверх корейского языка, на котором говорят Чен и Невеста моря, собирающие съедобные раковины, начинает идти русский перевод.

Невеста моря. Для чего нам небо дает детей? Для того, чтобы мы еще крепче запутались в сетях судьбы... Знаете, сестра, чего я всю жизнь боялась? Моря. Что я когда-нибудь утону в море. Ведь недаром же меня прозвали невестой моря?

Эти две женщины в финале фильма — из другого рассказа Кима — «Невеста моря». Судьба литературной героини неведома зрителям, она даже тенью не вошла в фильм. Но само ее самоценное и вместе с тем слитое с «мириадами вещей» существование начинает являть себя в экранном мире, как являет себя и этот берег океана, отлив, мокрый песок, огромное пустынное небо.

Невеста моря вдруг начинает выкидывать собранные раковины из корзины: «Надоело мне все, уеду я отсюда на пароходе. Не боюсь я теперь ничего. Поедемте и вы, сестра, если хотите». — «Как же я останусь без вас, я тоже поеду».

Мы не знаем и так и не узнаем, почему каждая из них «теперь» решается на такое. Мы знаем только, что каждая из них — тоже «забытая флейта» и что и их ждет музыкант.

Невеста моря. А вон смотрите, и птички летят из огня и ведь не сгорели.

Чен. Но ведь это обыкновенная красная заря.

Герои Рехвиашвили в «Пути домой» задают вопросы, о которых люди забыли: «Горяч ли огонь? Бел ли снег?». «Кому принадлежит снег — земле или небу?» — спрашивает маленький Сунгу. Невесте моря уже как ответ открылся огонь зари, из которого неопаленные спешат на берег морские чайки. Быть может, и Чен когда-нибудь увидит, что нет ничего «обыкновенного» в красной заре. И нет ничего более понятного, чем черепаха, которая помнит, что должна вернуться к морю.