Кладбище, метро, очередь, мещанский дизайн... Как очень большой художник, Кира Муратова, беря тему или фактуру, исчерпывает ее до конца так, что после нее сказать вроде бы нечего. И таинственная огромная тема метро, доселе даже не затронутая советским кинематографом, теперь практически закрыта. Любопытно, что в самое последнее время некоторые наши кинематографисты почти подходили к этой теме, правда, совсем с другой стороны. Метро представало как храм тоталитарной государственности, как апофеоз сталинского «большого стиля».

Этого метро в «Астеническом синдроме» нет. Муратовой выбрана стоящая особняком, причудливая и кичевая, но лишенная монументальности и даже по-своему веселенькая, как мещанский лубок, станция «Новослободская». Метро Муратовой — это скопище застывших спящих людей, и именно здесь, на фоне веселенькой декорации, разыграется мистерия сна как смерти. Она завершится на какой-то безликой современной станции, на конечной остановке. Завершится в перевернутом виде. Уже не сон как смерть, а смерть как сон, метро как гроб, как склеп или как крематорий и поезд как катафалк, увозящий героя в черную страшную поглощающую дыру, в небытие.

Финальная сцена возвращает нас к первым эпизодам, связывая две части картины. Первую — черно-белую — историю женщины, потерявшей мужа. И вторую — цветную — историю человека, теряющего самого себя и всякую связь с миром. Начальный и заключительный эпизоды картины — скрытая, но почти полная рифма. И там, и там — смерть, и свадебная роза героя превращается в похоронную, и мат случайной попутчицы в метро, вызвавший такое негодование наших целомудреннейших начальников, звучит как плач, как заклинание над покойником. Частная вроде бы история женщины, потерявшей мужа, перерастает в символическую историю общества, впавшего в сон, в летаргию, в умирание.

В этом обществе обезображено все, даже то, что традиционно свято, даже кладбище, показанное Муратовой как ярмарка тщеславия, как дикий симбиоз трагического, черного и фарсового. Бесконечные, одна за другой, надгробные стелы, эта прихотливая смесь фаюмского портрета и фотокарточки с фестончатым обрезом кому-то когда-то дорогой, но увиденной как бы брошенной в заплеванном подъезде, где ближе к ночи в ведре пищевых отходов шевелится и шуршит домовитая крыса.

Если бы не кладбище, то первая часть картины, снятая изысканно и почти жеманно, как «Долгие проводы», выглядела бы развернутой самоцитатой. Но жесткость, с которой сделана великолепная кладбищенская сцена, переакцентирует по сути всю черно-белую новеллу, предопределяя стилистику цветной части.

Изощренный орвелловский поп-арт — Доска Почета, яркая, с раскрашенными фотографиями, похожими на те, что предлагает в электричке, трогая вас за плечо, глухонемой коробейник.

Очередь за рыбой, увиденная с надмирной, научно-популярной отстраненностью, как бы жизнь подводного царства, эти перетекания и кипения, эти замирания и всасыванья, эти плавно-неотвратимые алые щупальца продавщицы, захватывающие и отбрасывающие, единовластно повелевающие актом общественного пищеварения. Взгляд из глубины — к золотым звездам решетки высокого железнодорожного моста, к защитным его сеткам, к скрещенным в мучительном поцелуе парам.

И все вместе — мост, лестница, целующиеся пары, очередь, монтажно стыкуемый с ней коридор — закручено одним пластическим движением и озвучено одним истошным воплем: «Колю убили». И несется этот вопль над безумными, о чем-то спорящими, зачем-то ругающимися людьми, над сладострастными ртами целующихся пар, над сладострастными лбами дерущихся за рыбу, над двумя одинокими тетками в огромном пустынном коридоре: одной — неподдельно-простонародной и другой — поддельно-мхатовской, с головы до ног увешанной, как елка, блестящей рождественской канителью.

Вопль «Колю убили»— еще одна смерть, на сей раз остающаяся за кадром. Невнятная никому, потому что и смерть обесценилась в этом обесцененном мире. Не говоря уже о писательских упражнениях главного героя, школьного учителя, типичного среднего интеллигента, который, как уже было сказано, постепенно и даже естественно теряет связь с жизнью. Этот естественный переход из жизни в сон, из сна в смерть, в котором утрачивается все человеческое,— самое трагичное в фильме Муратовой.

Единственная абсолютная ценность здесь — животные, ни в чем не повинные кошки и собаки. И люди здесь человечны постольку, поскольку похожи на животных. И чем больше похожи, тем человечнее. Замечательна в этом смысле толстуха-завуч, вроде бы совсем пещерное создание, куда менее просвещенное, чем главный герой. Все в ней тотемно-первобытно: и посадка, и повадка, и манера говорить какими-то нечленораздельными горловыми звуками, и манера есть — как собака из миски. И мир ее души, и мир ее жилища, все вроде бы должно вызывать отталкивание.

Нежный олеографический морской пейзаж в затейливой, покрытой «бронзовкой» раме, и нежные розы под ним. Плотно забитые курчавым рисунком обои, тесно сомкнувшиеся пузатые чашки и хрусталь, хрустальные туловище и ножки рюмок. Одиноко притулившийся возле хрустального ствола грязноватый пупсик. Стиль, который пучит от недостатка «квадратного метра». «Советский людовик», иначе стиль луисов, возросший на борще и сибирских пельменях, мечта о чем-то прекрасном.

И надо всем этим Кира Муратова вовсе не хихикает: толстуха завуч вдруг оказывается едва ли не самым симпатичным персонажем ее картины. Скажу сильней: чем-то она, пожалуй, духовней учителя со всеми его писательскими экзерсисами. Крах самодовольной интеллигентской утопии, на мой взгляд, одна из главных тем «Астенического синдрома».Фильм Киры Муратовой можно упрекнуть в несоразмерности, в несоответствии двух частей, цветной и черно-белой, в несбалансированности и т.п. Иногда фильм топчется на месте. Некоторые сцены затянуты, некоторые повествовательны и даже, как эпизод педсовета, отдают Рязановым.

«Астенический синдром», быть может, самая крупная отечественная картина минувшего десятилетия — далека от гармонического совершенства. Уйдя от изысканности своих ранних картин, Кира Муратова пришла к высокому косноязычию. Но сегодня большое высказывание вряд ли могло быть иным.

«Так прорастает вглубь уродливая роза».