Есть что-то символическое в том, как трудно пробивался этот фильм на Московский фестиваль, хотя ничто, кажется, не препятствовало его участию в конкурсе. И тем не менее какой-то злой рок стоял на его пути, путался в ногах отборочной комиссии, попавшей в западню из собственных принципов, пока в самое последнее мгновение перед началом «Так закалялась сталь» все-таки вошла в конкурс как в лузу, став двадцать первым по счету фильмом.

Между тем, дело было вовсе не в фильме, дело было в авторе, одной из самых колоритных фигур югославского кинематографа 60-х годов, основоположника и идеолога «югославского кинематографического чуда», получившего затем не слишком доброжелательное, но эффектное название «черной волны», создателя документального кинематографа удивительного по тем временам социального бесстрашия, презрения к авторитетам и фетишам, редкой даже для относительно свободного югославского кино духовной строптивости. Впрочем сыграло здесь свою роль «нетипичное» происхождение режиссера, сына двух Народных героев Югославии, родившегося в сорок втором в гитлеровском концлагере и сразу же оставшегося круглым сиротой; все последующие годы Желимир Жилник был трудным ребенком, трудным комсомольцем, трудным кинематографистом. И не случайно он оказался в числе тех, кого называют в Югославии «шестдесетосмаш», человеком шестьдесят восьмого года, яростного варшавского марта, красного парижского мая, бурного белградского июня, трагического пражского августа. И не случайно Жилник и после не утратил ничего из бунтарских замашек своей юности, сохранив в самых неблагоприятных обстоятельствах независимость и трезвость ума, пронеся твердость характера и верность принципам сквозь гонения и преследования, запрет на профессию: после знаменитой его картины «Ранние работы», удостоенной «Золотого Медведя» Западноберлинского фестиваля, был загублен на монтажном столе его второй фильм «Свобода или комикс», а сам Жилник был просто-напросто изгнан из Югославии и в течение нескольких лет перебивался с пива на хлеб в баварском городе Мюнхене, снимая какие-то альтернативные короткометражки, работая в опере, сочиняя рекламные тексты и иную чепуху.

Кстати сказать, в том же самом году, когда «Так закалялась сталь» прорывалась на московский экран, она была показана на фестивале в Мюнхене, где его до сих пор считают своим, хотя за годы своего гастарбайтерства он снял здесь не одну издевательскую ленту о творцах немецкого экономического чуда, ибо никогда не изменял своей главной, а, может быть, и единственной теме — его величеству рабочему классу, классу-гегемону, творцу всех материальных и нравственных ценностей.

Он не уходит от этой темы и здесь, в игровом, саркастическом сюжете об одном из этих гегемонов, добившемся, кажется, всего, что завещали ему теоретики пролетарского движения, но радости от этого почему-то не ощутившем. Не ощущающего и трудового энтузиазма и законной гордости от своего классового и личного вклада в прогресс и светлое будущее всего человечества, а, говоря проще, и вовсе не желающего трудиться на допотопных производственных площадях во имя блага инженерно-технических и прочих упитанных и речистых нахлебников, пребывающих в постоянной и неудержимой погоне за золотым тельцом, обязательно зеленого, конвертируемого цвета, ибо кому нужна эта закаленная здешняя сталь за обесценивающиеся прямо на глазах динары?

Фильм Жилника рассказывает не столько об этой стали с маленькой буквы, сколько о Стали с самой большой, прописной, можно сказать даже о «Стали Земли», о бессмыслице и тягостности ее бытия, о нелепости и убожестве ее быта, развлечений, запросов, надежд, иллюзий, о лицемерии и равнодушии бесчисленных плакатов, лозунгов, призывов, составляющих единственный окружающий ее пейзаж, ее идеологическую среду обитания, о невозможности вырваться из замкнутого круга обыденности, лишь изредка прерываемой, заглушаемой хриплым пением, обильными возлияниями и прочими радостями здоровой, не утомившейся на работе пролетарской плоти.

«Так закалялась сталь» начнется отменной по ехидству сценой, в которой рабочий класс, только что выпустивший из печи плавку (я не слишком разбираюсь в технологии выплавки металла и заранее прошу прощенья у возможных читателей-сталеваров, если что-либо по невежеству перепутаю) и погодив, пока румяный слиток чуток остынет, зажарит на нем яичницу и бекон, запьет чем-то несомненно и нескрываемо алкогольным, взгрустнет под простенькую мелодию, которую сыграет на губной гармошке герой картины,— во время этого легкого завтрака на изложнице дирекция попытается скрыться от народного гнева, унося в аккуратных кейсах причитающуюся коллективу зарплату. Впрочем, кто бросит в них камень, если класс-гегемон это жалованье вовсе не заработал, если он проводит так свое свободно-рабочее время, а вместо него сюда каждое утро привозят из городской каталажки вчерашних воришек, пьянчуг и проституток, которые отрабатывают свои «пятнадцать суток», пока сталевары-профессионалы услаждают их слух своим пением, игрой на музыкальных инструментах и ядреными шуточками.

И не только арестанты — эту радость принудительного труда сознательно испытает герой картины, когда его, картинного, прямо-таки образцово-показательного соцреалистического пролетария с предвыборного плаката — даже трудно поверить, что в этой роли снялся профессиональный актер, столь «типичен» и «обобщен» этот облик,— сталевара Лео, выбросят за ворота по причине излишней и невыносимой для начальства строптивости, он найдет способ вернуться в тихую заводь сталелитейного цеха: отправится на центральную площадь, где стоит величественный монумент в честь кого-то или чего-то, и начнет отламывать символ с постамента... Разумеется, примчится полиция, схватит Лео за воротник, а утром привезет его к друзьям по привычному ничегонеделанию, к родной карманной гармонике, к повседневному, устоявшемуся бытию у фыркающих, обжигающих, шипящих брызг расплавленного металла...

Надо сказать, что режиссерское ехидство проявляется не только в сюжетных перипетиях, в таких издевательских фабульных парадоксах — их для комедии на экране окажется не столь уж много, хотя каждая из них как бы ставит точку на какой-то странице неторопливого жизнеописания героя,— но и в самой пластике картины, без суеты и навязчивости пародирующей все каноны жанра, которого, казалось бы, не существовало на поверхности югославского кино, но который — как выяснилось — таился в неизведанных глубинах его идеологического естества. Речь идет о жанре, который у нас именовался производственным, знакомые черты которого Жилник обнаруживает и в классических интерьерах древней мануфактуры, где все время что-то шипит, трещит, льется, булькает и искрит; и в типажах, прохлаждающихся у дымящихся печей, словно перенесенных живьем из какого-то студийного каталога «берегись положительного героя»; и в аскетизме антуража, как бы не позволяющего отвлекаться от главного и в то же время не позволяющего глазу вообще остановиться на чем-либо; и, наконец, в броских портретах представителей «нового класса», вальяжных и безапелляционных технократах, наслаждающихся новехонькими черными «мерседесами», голубыми бассейнами в собственных виллах, упитанными женами и стройными секретаршами... Жилник живописует это со всем удовольствием вчерашнего «шестдесетосмаша», исписывавшего черными граффити на белградских стенах — «Долой красную буржуазию», временами даже несколько перебирая в этой своей ненависти к сытым и наглым...

Справедливости ради скажу, что Жилник не слишком благожелателен и к своему герою, он рассматривает его тем же немигающе-саркастическим взглядом, что и всех других обитателей этой странной страны, где все не так, как можно было бы предположить, а совсем наоборот, где каждый (сходство этого социального континента со своей флорой и фауной с тем, что мы можем увидеть вокруг себя, просто поразительно, несмотря на все выдуманные нашей пропагандой различия) занимается не тем, что может и хочет, где всем все одинаково безразлично, где человек почему-то дышит, не задыхаясь в безвоздушном пространстве, не имеющем ни начала, ни конца. Вероятно, именно поэтому так трудно говорить о сюжете этой неторопливой, даже несколько замедленной картины, где в каждом эпизоде происходит, казалось бы, нечто важное, существенное, но не складывающееся в связное, последовательное повествование, ибо такова жизнь в этом мире, балансирующая на краю паранойи — бессмысленный труд, не требующий усилий, бессмысленные любовные забавы, ибо должен же на что-то истратить свою пролетарскую мощь не старый еще мужчина, если не на эротические игры с соблюдением всех канонов и мизансцен, описанных и классифицированных в «Камасутре».

И потому, на поверку, «Так закалялась сталь» оказывается картиной отнюдь не столь веселой, как казалось во время просмотра, но, напротив, глубоко и безусловно печальной, несмотря на издевательски счастливый и откровенно пародийный финал: однажды фабрику посетят типичные заморские бизнесмены, придут в восторг от архаичных ее интерьеров и анахроничной ее техники, купят все на корню, чтобы без особого труда превратить социалистическое предприятие в музей материальной культуры времен не очень позднего феодализма, а Лео захватят с собой, в Штаты, чтобы употребить во благо массовой культуры его классический пролетарский облик, чтобы писать с него модные соцартовские полотна, которые нынче в большом ходу там, за океаном... Чтобы потом — Жилник ставит одну точку над «i» за другой,— списав с героя все что есть монументального, отправить его обратно, на Балканы, без усов, но с американским «кадиллаком», как надоевший, отработанный экспонат из закалявшейся невесть зачем и невесть для кого стали...

...Есть нечто символическое в том, что жюри Московского фестиваля не заметило этот фильм, как не заметило его жюри национального фестиваля югославских фильмов в Пуле годом раньше, хотя, скажу без преувеличений, картина Жилника была на голову выше иных лауреатов. И, тем не менее, Жилник и здесь оказался победителем, возмутителем благовоспитанного фестивального спокойствия: как всегда, он переломил обстоятельства, заставил о себе говорить, а это для него важнее всякого святого Георгия — говорить о своем где придется и как придется...